Неточные совпадения
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и сам. С нами поехал
француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он
называл себя. В этот день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.
Она болтала немного по-английски и
называла меня синьор
француз.
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску
французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда не
называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Спереди совершенно немец: [Немцем
называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он
француз, или цесарец, или швед — все немец.
Когда у
французов бывает человек, которого они
называют cher ami [Дорогой друг (фр.).], и он уходит, то ему говорят «à bientôt, cher ami» [До скорой встречи, дорогой друг (фр.).], надеясь, что он придет не раньше чем через год.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней,
называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у
французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Его возмущает проклятый
француз, как он мысленно
называет Петра Елисеича, — ведь знает, зачем приехали, а прикидывается, что удивлен, и этот исправник Чермаченко, который, переодевшись в сарайной, теперь коротенькими шажками мельтесит у него перед глазами, точно бес.
— Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я
француз, — кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: — Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским
называет! — говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. — Я нерусский, я
француз!
Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он
называл себя
французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно.
— Воистину так, мамаша! Вы схватили за рога быка истории. На этом желтеньком фоне есть некоторые орнаменты, то есть вышивки, но — они дела не меняют! Именно толстенькие человечки — главные греховодники и самые ядовитые насекомые, кусающие народ.
Французы удачно
называют их буржуа. Запомните, мамаша, — буржуа. Жуют они нас, жуют и высасывают…
Разве можно сказать про такую жизнь, что это жизнь? разве можно сравнить такое существование с французским, хотя и последнее мало-помалу начинает приобретать меняльный характер?
Француз все-таки хоть над Гамбеттой посмеяться может,
назвать его le gros Leon, [толстяк Леон] а у нас и Гамбетты-то нет. А над прочими, право, и смеяться даже не хочется, потому что… Ну, да уж Христос с вами! плодитеся, множитеся и населяйте землю!
Более всего, думаю, тут властвовало то душевное настроение, которое
французы давно уже
назвали par depit, то есть чтобы из гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же.
Французы это
называют брать быка за рога…
Рогожин, к счастию своему, никогда не знал, что в этом споре все преимущества были на его стороне, ему и в ум не приходило, что Gigot
называл ему не исторические лица, а спрашивал о вымышленных героях третьестепенных французских романов, иначе, конечно, он еще тверже обошелся бы с бедным
французом.
Французы и до сих пор не признают нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы,
называют землею белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют водку и любят, чтобы мужья их били.
— Я советую вам спросить об этом у сарагосских жителей, — отвечал
француз, бросив гордый взгляд на Рославлева. — Впрочем, — продолжал он, — я не знаю, почему
называют войною простую экзекуцию, посланную в Испанию для усмирения бунтовщиков, которых, к стыду всех просвещенных народов, английское правительство поддерживает единственно из своих торговых видов?
Ее всегдашнее общество составлялось предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских молодых литераторов, которые вслух
называли ее Коринною, потому что она писала иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с
французами, которые в свою очередь насмехались и над ней, и над ними, и над всем, что казалось им забавным и смешным в этом доме, в котором, по словам их, каждый день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
— Англия! — вскричал
француз. — Да что такое Англия? И можно ли
назвать европейским государством этот ничтожный остров, населенный торгашами? Этот христианской Алжир, который скоро не будет иметь никакого сообщения с Европою. Нет, милостивый государь! Англия не в Европе: она в Азии; но и там владычество ее скоро прекратится. Индия ждет своего освободителя, и при первом появлении французских орлов на берегах Гангеса раздастся крик свободы на всем Индийском полуострове.
— Европа! — повторил с презрительной улыбкою
француз. — А знаете ли, в каком тесном кругу заключается теперь ваша Европа?.. Это небольшое местечко недалеко от Парижа; его
называют Сен-Клу.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я
назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если
французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.
В военном отношении московской Кремль нельзя
назвать не только крепостию, но даже простым укрепленным лагерем; следовательно, разорение его не могло ни в каком случае быть полезным для
французов; а разорять что бы то ни было, без всякой пользы и для себя и для других, свойственно только варварам и сумасшедшим.
— Видно, узнали, что он из нашего села. Ведь французы-то
называют нас бунтовщиками.
Герман Верман был небольшой, очень коренастый старик, с угловатою головою и густыми черными, с проседью, волосами, которые все
называли дикими и по которым Ида Ивановна самого Вермана прозвала Соважем. [Дикарем (франц.)] Соваж был старик честнейший и добрейший, хороший мастер и хороший пьяница. По наружности он более был похож на
француза, чем на немца, а по нраву на англичанина; но в существе он был все-таки немец, и самый строгий немец.
Элеонора Карповна в первой молодости отличалась, вероятно, тем, что
французы, неизвестно почему,
называют «красотою диавола», то есть свежестью; но когда я с ней познакомился, она невольно напоминала взору добрый кусок говядины, только что выложенный мясником на опрятный мраморный стол.
Я была оскорблена тем, что сказал про меня
француз, хотя втайне сознавала, что он только
назвал то, что я сама чувствовала; но слова маркиза удивили и возмутили меня своею грубостью.
При мысли об этом г. Жеребцов приходит даже в не свойственное ему раздражение и сначала поражает последние годы прошлого столетия,
называя их злополучными (nefastes), затем говорит, что «напрасно Бурбоны, по возвращении своем, хотели действовать с
французами как с народом, не совсем еще потерявшим чувства веры и благочестия, и что напрасно хотели вывести
французов на дорогу нравственности, бывшей для них противною»…
Событие это произошло в 1853 г., когда русские отношения к Франции были очень натянуты и в столице сильно уже поговаривали о возможности решительного разрыва. В это время раз чиновнику С. передают «для исполнения» бумагу о наказании плетьми, через палача, молодого
француза N, осужденного к этому за самый гадкий поступок над малолетней девочкой. Я не
назову вам этого
француза, потому что он жив и довольно известен; а как его имя берегла от оглашения скромность «пигмея», то и я не великан, чтобы его выдать.
На улицах ни души не встретишь, разве только петух перейдет чрез мостовую, мягкую, как подушка, от лежащей на четверть пыли, которая при малейшем дожде превращается в грязь, и тогда улицы городка Б. наполняются теми дородными животными, которых тамошний городничий
называет французами.
Зачем я так не могу?..» Их ведь так воспитали и… граф (мы их супруга
называем для их удовольствия графом — они
француз)… граф их робковат, и он им сказал, что надо опасаться голодных людей, — и сам уехал, — и княгиня всё боятся и затомили себя в одной комнате в доме…
Когда Ашанин вернулся в Сайгон, на рейде стояло два фрегата, только что привезшие подкрепления
французам. Испанцы, их союзники, прислали из Манилы батальон тагалов (туземцев острова, принадлежащего Испании, которых испанцы в качестве союзников
французов предоставили в их распоряжение) и батальон африканских стрелков или «зефиров», как презрительно
называют французы эти войска, намекая этим названием на легкость их поведения.
К этому, по всей вероятности, времени относится посещение Рагузы русским майором, который, как мы уже видели, сообщил графу Алексею Орлову, что находившиеся там
французы и поляки считали самозванку за великую княжну, предлагали ему представиться ей, и что когда он стал
называть ее обманщицей, то должен был поскорее оставить Рагузу, дабы избегнуть самых неприятных последствий.
Но те делались все живописнее и богаче по своей архитектурной обстановке, красивее и ярче по отделке своих частей. А главное здание выставки 1867 года сами
французы называли"газовым заводом"–"usine a gaz".
И сцена стала служить новым идеям, в серьезной драме и комедии ушла дальше скрибовских сюжетов, в сторону более смелого реализма, а шутка, смех, сатира и то, что
французы называют"высвистыванием"(persiflage), получило небывалый успех в форме тогда только что народившейся оперетки.
Зато
французов было тогда не один десяток — и во главе их эмиграции стояли такие имена, как бывший министр при Февральской республике и знаменитый трибун Ледрю-Роллен и не менее его известный Луи БланЛедрю (какего кратко
называли французы) жил в самом Лондоне, а Луи Блан в приморском городе Брайтоне.
О моей писательской манере, о том, что
французы стали
называть художественным почерком, начали говорить в рецензиях только в 80-е годы, находя, что я стал будто бы подражать французским натуралистам, особенно Золя.
На сценах"Porte St. Martin"и"Ambigu"нам удалось захватить еще игру ветеранов романтической эпохи, таких актеров, как знаменитый когда-то Мелэнг и"великий"(так его
называют и до сих пор) Фредерик Леметр, или просто"Фредерик" — как
французы говорят всегда"Сара", а не"Сара Бернар".
Но он был то, что
французы называют"обаятельный".
Небольшая веселая комната в четвертом этаже (с платой сорок пять франков в месяц), пансион тут же, в отеле, в обществе приятных мне русских (за что хозяйка взимала сто франков) и сто франков на"лжерасходы"(faux feces), как
называют французы, а они сводились к очень немногому.
По некоторым наукам, например хотя бы по химии, вся литература пособий сводилась к учебникам Гессе и
француза Реньо, и то только по неорганической химии. Языки знал один на тридцать человек, да и то вряд ли. Того, что теперь
называют „семинариями“, писания рефератов и прений, и в заводе не было.
И ему было неловко. Приглашение Анны Серафимовны походило на вызов. В ней заговорило женское чувство, очень близкое к ревности. Ни за что он не воспользуется им. Конечно, другой на его месте сейчас же бы начал действовать… Взял бы за руку, подсел бы близко-близко и заговорил на нетрудную тему. Ведь она такая красивая — эта Анна Серафимовна, по-своему не хуже той девицы… Не виновата она, что у ней нет чего-то высшего, того, что
французы называют"fion" [лоск (фр.).].
И ни одному живому существу не может она открыть свою душу… Кузина просто жалка ей, — до такой степени она вдалась в какую-то дурь, в то, что французы-психиатры
называют"manie raisonnante" [пристрастие к умствованиям (фр.).]. Для нее, когда она приехала, непостижимо было, как могла эта милая женщина, развитая, искавшая всегда деятельного добра, в каких-нибудь два года уйти в свою «теозофию».
По странной случайности, это назначение — самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, получил Дохтуров; тот самый, скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и
называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого, во время всех войн русских с
французами, с Аустерлица и до 13-го года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно.
Человек, которого они
называли Тихоном, подбежав к речке, булдыхнулся в нее так, что брызги полетели и, скрывшись на мгновенье, выбрался на четвереньках, весь черный от воды, и побежал дальше.
Французы, бежавшие за ним, остановились.
— Ах, полно пожалуста, можешь ли ты быть не во́ время, — сказал Борис. — Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями,
назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. — Граф Жилинский, le comte N. N., le capitaine S. S., [Граф Н. Н., капитан С. С.] —
называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на
французов, неохотно раскланивался и молчал.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche», [рыцарь без страха и упрека,] как он сам
называл себя, и охотник до разговора c
французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, терял время и делал не то, чтò ему приказывали.
Вековечкин
французов иначе и не
называл, как «проклятые», но владыка смягчал это и в согласии с Фонвизиным говорил, что довольно просто внушать, что, «по природе своей сей народ весьма скотиноват и легко зазёвывается».