Неточные совпадения
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев,
что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б)
палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться. Не будет, следственно,
ни свары,
ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли,
что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого,
что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то
ни было, результат его убеждений был таков,
что глуповцы испугались и опять всем обществом
пали на колени.
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько,
что цена на эти продукты
упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было
ни Молинари,
ни Безобразова, чтоб объяснить,
что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на
что было купить даже хлеба.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не
спал.
Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все его слова и поправлял в своем воображении то,
что он отвечал ему.
Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не
нападая ни на
что новое.
Я помню,
что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не
спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
— Да я их отпирал, — сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и сам знал,
что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как
спят одни только те счастливцы, которые не ведают
ни геморроя,
ни блох,
ни слишком сильных умственных способностей.
Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались как следует; все полезло в Петербург служить; имения брошены, управляются как
ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них подушных денег; может, в другой раз так случится,
что с иного и я еще зашибу за это копейку.
Впрочем, если слово из улицы
попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь
ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве,
что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Он объявил,
что главное дело — в хорошем почерке, а не в чем-либо другом,
что без этого не
попадешь ни в министры,
ни в государственные советники, а Тентетников писал тем самым письмом, о котором говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
Нас не пускали к ней, потому
что она целую неделю была в беспамятстве, доктора боялись за ее жизнь, тем более
что она не только не хотела принимать никакого лекарства, но
ни с кем не говорила, не
спала и не принимала никакой пищи.
Андрий стоял
ни жив
ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел,
что уже старый Бульба
спал, положив голову на ладонь.
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все,
что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую
упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее, как перышко.
Уж я не говорю,
что всё тебе беды,
Что́ на тебя
ни попадает:
Безделка — ленты лоскуток...
Я эту басенку вам былью поясню.
Матрёне, дочери купецкой, мысль припала,
Чтоб в знатную войти родню.
Приданого за ней полмиллиона.
Вот выдали Матрёну за Барона.
Что ж вышло? Новая родня ей колет глаз
Попрёком,
что она мещанкой родилась,
А старая за то,
что к знатным приплелась:
И сделалась моя Матрёна
Ни Пава,
ни Ворона.
Сюда! за мной! скорей! скорей!
Свечей побольше, фонарей!
Где домовые? Ба! знакомые всё лица!
Дочь, Софья Павловна! страмница!
Бесстыдница! где! с кем!
Ни дать
ни взять она,
Как мать ее, покойница жена.
Бывало, я с дражайшей половиной
Чуть врознь — уж где-нибудь с мужчиной!
Побойся бога, как?
чем он тебя прельстил?
Сама его безумным называла!
Нет! глупость на меня и слепота
напала!
Всё это заговор, и в заговоре был
Он сам, и гости все. За
что я так наказан!..
Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
Что ж, ради? Нет? В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!
Как будто не прошло недели;
Как будто бы вчера вдвоем
Мы мочи нет друг другу надоели;
Ни на́волос любви! куда как хороши!
И между тем, не вспомнюсь, без души,
Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,
Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря;
И растерялся весь, и
падал сколько раз —
И вот за подвиги награда!
Николай Петрович
попал в мировые посредники и трудится изо всех сил; он беспрестанно разъезжает по своему участку; произносит длинные речи (он придерживается того мнения,
что мужичков надо «вразумлять», то есть частым повторением одних и тех же слов доводить их до истомы) и все-таки, говоря правду, не удовлетворяет вполне
ни дворян образованных, говорящих то с шиком, то с меланхолией о манципации (произнося ан в нос),
ни необразованных дворян, бесцеремонно бранящих «евту мунципацию».
—
Что ты —
спал? — хрипло спросил Дронов, задыхаясь, кашляя; уродливо толстый, с выпученным животом, он, расстегивая пальто, опустив к ногам своим тяжелый пакет, начал вытаскивать из карманов какие-то свертки, совать их в руки Самгина. — Пища, — объяснил он, вешая пальто. — Мне эта твоя толстая дурында сказала,
что у тебя
ни зерна нет.
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн,
ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я
попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей,
что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше
ни звука о нем, стерва!
— Он женится! Хочешь об заклад,
что не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму
попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь
ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой,
что я лежу как пень да
сплю; нет, не
сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели
ни в
чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать
ни о
чем; ложились бы
спать и благодарили Бога,
что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за
что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
О свадьбе
ни слуху
ни духу. Отчего Тушин не делает предложения, или, если сделал, отчего оно не принято?
Падало подозрение на Райского,
что он увлек Веру: тогда — отчего он не женится на ней? Общественное мнение неумолимо требовало на суд — кто прав, кто виноват, — чтобы произнести свой приговор.
Утром рано Райский, не ложившийся
спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в
чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся,
ни на кого и
ни на
что не глядя.
Она, пока Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так,
что обе женщины, думая подстеречь одна другую, видели,
что ни та,
ни другая не
спит.
Нет, — горячо и почти грубо
напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и
что бы
ни делалось около вас, куда бы
ни увлекала жизнь, в какую яму
ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
— Это очень серьезно,
что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно
спать.
Ни тетушки,
ни Paul, муж мой, никогда мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
— Погоди, погоди: никогда
ни один идеал не доживал до срока свадьбы: бледнел,
падал, и я уходил охлажденный…
Что фантазия создает, то анализ разрушает, как карточный домик. Или сам идеал, не дождавшись охлаждения, уходит от меня…
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же
падал, сознаваясь,
что, как он
ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Она столько вносила перемены с собой,
что с ее приходом как будто
падал другой свет на предметы; простая комната превращалась в какой-то храм, и Вера, как бы
ни запрятывалась в угол, всегда была на первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная огнями или лунным светом.
— Ты прав, но
ни слова более, умоляю тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так
что я всю ночь
спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
Я сидел как ошалелый.
Ни с кем другим никогда я бы не
упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл,
что стыдиться его нельзя было.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит,
что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и
что не надо ничего делать,
ни доброго,
ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а
что лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да
спать — и только.
— Успокойтесь же, — встал я, захватывая шляпу, — лягте
спать, это — первое. А князь Николай Иванович
ни за
что не откажет, особенно теперь на радостях. Вы знаете тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я слышал дикую вещь,
что он женится; это — секрет, но не от вас, разумеется.
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел,
что, при всех восторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог тогда так легко
упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен был вполне и совершенно,
что теперь я уже совсем не тот и
что уже выработал себе характер практическою жизнью, то я бы
ни за
что не признался во всем этом читателю.
Кучера стали бросать в нее каменья, но она увертывалась так ловко,
что ни один не
попадал.
Что за плавание в этих печальных местах!
что за климат! Лета почти нет: утром
ни холодно,
ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера
палили из пушек, били в барабан, чтоб навести наши шлюпки с офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
В дождь
ни выйти,
ни выехать нельзя: в городе и окрестностях наводнение; землетрясение производит в домах и на улицах то же,
что в качку на кораблях: все в ужасе; индийцы
падают ниц…
«Какое наслаждение, после долгого странствования по морю, лечь
спать на берегу в постель, которая не качается, где со столика ничего не
упадет, где над вашей головой не загремит
ни бизань-шкот,
ни грота-брас, где ничто не шелохнется!..» — думал я… и вдруг вспомнил,
что здесь землетрясения — обыкновенное, ежегодное явление. Избави Боже от такой качки!
Вам не дадут
ни упасть,
ни утонуть, разве только сами непременно того захотите, как захотел в прошлом году какой-то чудак-мещанин, которому опытные якуты говорили,
что нельзя пускаться в путь после проливных дождей: горные ручьи раздуваются в стремительные потоки и уносят быстротой лошадей и всадников.
Но, вероятно, флага, за туманом, с берегу не было видно (я теперь забыл эти подробности), а пушка могла
палить и по другой причине:
что бы там
ни было, но лоцман не явился.
Они усердно утешали нас тем,
что теперь время сьесты, — все
спят, оттого никто по улицам, кроме простого народа, не ходит, а простой народ
ни по-французски,
ни по-английски не говорит, но зато говорит по-испански, по-китайски и по-португальски,
что, перед сьестой и после сьесты, по улицам, кроме простого народа, опять-таки никто не ходит, а непростой народ все ездит в экипажах и говорит только по-испански.
Шлюпка наша уже приставала к кораблю, когда вдруг Савич закричал с палубы гребцам: «Живо, скорей, ступайте туда, вон огромная черепаха плавает поверх воды, должно быть
спит, — схватите!» Мы поворотили, куда указал Савич, но черепаха проснулась и погрузилась в глубину, и мы воротились
ни с
чем.
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли на палубу и освободили. Один матрос на баркасе, вообразив,
что бык
упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет
падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне
ни было скучно.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое,
что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены,
что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не
падала ни на кого отдельно.
— Если вы не исправитесь, я не отвечаю
ни за
что! — говорил Ляховский своему зятю. — Вы не цените сокровище, какое
попало в ваши руки… Да!.. Я не хочу сказать этим,
что вы дурной человек, но ради бога никогда не забывайте,
что ваша жена, как всякое редкое растение, не перенесет никакого насилия над собой.
Пройдя девять верст и потом ложась
спать, он не чувствовал
ни малейшей усталости, а напротив, ему казалось,
что он с удовольствием прошел бы еще верст двадцать.
—
Ни за
что! — вскричала Lise, — теперь уж
ни за
что! Говорите так, сквозь дверь. За
что вы в ангелы
попали? Я только это одно и хочу знать.
О, Алеша знал и еще одну ужасную причину ее теперешней муки, как
ни скрывала она ее от него во все эти дни после осуждения Мити; но ему почему-то было бы слишком больно, если б она до того решилась
пасть ниц,
что заговорила бы с ним сама, теперь, сейчас, и об этой причине.