Неточные совпадения
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной
черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными
ножами.
Были там еще корабли-пираты, с
черным флагом и страшной, размахивающей
ножами командой; корабли-призраки, сияющие мертвенным светом синего озарения; военные корабли с солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений.
Действительно, все было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки,
ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в
черном платье.
Вспоминался блеск холодного оружия из Златоуста; щиты
ножей, вилок, ножниц и замков из Павлова, Вачи, Ворсмы; в павильоне военно-морском, орнаментированном ружейными патронами, саблями и штыками, показывали длинногорлую, чистенькую пушку из Мотовилихи, блестящую и холодную, как рыба. Коренастый, точно из бронзы вылитый матрос, поглаживая синий подбородок, подкручивая
черные усы, снисходительно и смешно объяснял публике...
Черная, как поношенный атлас, старуха-негритянка, с платком на голове, чистила
ножи.
В походе Дерсу всегда внимательно смотрел себе под ноги; он ничего не искал, но делал это просто так, по привычке. Один раз он нагнулся и поднял с земли палочку. На ней были следы удэгейского
ножа. Место среза давно уже
почернело.
Настанет год — России
черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет
чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный
нож.
Этот Нуль мне видится каким-то молчаливым, громадным, узким, острым, как
нож, утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили от
черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века — мы, Колумбы, плыли, плыли, мы обогнули всю землю кругом, и, наконец, ура! Салют — и все на мачты: перед нами — другой, дотоле неведомый бок Нулевого Утеса, озаренный полярным сиянием Единого Государства, голубая глыба, искры радуги, солнца — сотни солнц, миллиарды радуг…
Я бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с
ножом и смеется — белые-пребелые зубы, да так ночью середь
черной морды и сверкают.
Он отворил, или, правильнее, вскрыл шкаф, вынул одну дверцу совсем и приставил ее к стенке, потому что шкаф с давних пор не имел ни петель, ни замка, — достал оттуда старые сапоги, полголовы сахару, бутылку с нюхательным табаком, графин с водкой и корку
черного хлеба, потом изломанную кофейную мельницу, далее бритвенницу с куском мыла и с щеточкой в помадной банке, старые подтяжки, оселок для перочинного
ножа и еще несколько подобной дряни.
Дрожащей рукой она зажигала свечу. Ее круглое носатое лицо напряженно надувалось, серые глаза, тревожно мигая, присматривались к вещам, измененным сумраком. Кухня — большая, но загромождена шкафами, сундуками; ночью она кажется маленькой. В ней тихонько живут лунные лучи, дрожит огонек неугасимой лампады пред образами, на стене сверкают
ножи, как ледяные сосульки, на полках —
черные сковородки, чьи-то безглазые рожи.
Качаясь, они подвигались к нам, наклонялись над водой, готовые опрокинуться на головы наши, — раз, раз — подкидывают белые волны наши тела, хрустит наша барка, точно орех под каблуком сапога, я оторван от нее, вижу изломанные
черные ребра скал, острые, как
ножи, вижу голову отца высоко надо мною, потом — над этими когтями дьяволов.
Тогда она, накрыв его своим
черным плащом, воткнула
нож в сердце его, и он, вздрогнув, тотчас умер — ведь она хорошо знала, где бьется сердце сына. И, сбросив труп его с колен своих к ногам изумленной стражи, она сказала в сторону города...
Он плакал обильными, пьяными слезами. К нему подсел какой-то маленький
черный человечек, о чем-то напоминал ему, лез целоваться с ним и кричал, стуча
ножом по столу...
Впереди всех, в провожании двух стремянных, ехал на сером горском коне толстый барин, в полевом кафтане из
черного бархата, с огромными корольковыми пуговицами; на шелковом персидском кушаке, которым он был подпоясан, висел небольшой охотничий
нож в дорогой турецкой оправе.
Как-то вечером, войдя в контору, он увидал, что этот мальчик выскабливает с пола
ножом и смывает мокрой тряпкой пролитые
чернила.
Сом же представлял из себя огромного
черного пса на длинных ногах и с хвостом, жестким, как палка. За обедом и за чаем он обыкновенно ходил молча под столом и стучал хвостом по сапогам и по ножкам стола. Это был добрый, глупый пес, но Никитин терпеть его не мог за то, что он имел привычку класть свою морду на колени обедающим и пачкать слюною брюки. Никитин не раз пробовал бить его по большому лбу колодкой
ножа, щелкал по носу, бранился, жаловался, но ничто не спасало его брюк от пятен.
«А Радда вырвала
нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих
черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно...
По темной, крутой лестнице я поднялся во второй этаж и позвонил. В маленькой комнатке сидел у стола бледный человек лет тридцати, в синей блузе с расстегнутым воротом; его русые усы и бородка были в крови, около него на полу стоял большой глиняный таз; таз был полон алою водою, и в ней плавали
черные сгустки крови. Молодая женщина, плача, колола кухонным
ножом лед.
Матросский незатейливый туалет — мытье океанской соленой водой (пресной дозволяется мыться только офицерам) и прическа — занял несколько минут, и вслед затем вся команда, в своих белых рабочих рубахах с отложными широкими синими воротниками, открывавшими шею, в просмоленных белых штанах, у пояса которых на ремешках висели у многих
ножи в
черных ножнах, и с босыми ногами, выстраивается во фронт «на молитву».
Вензель «душки» вырезывается перочинным
ножом на «тируаре» (пюпитре), а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут
чернилами ее номер, потому что каждая из нас в институте записана под известным номером.
Стало безмерно страшно. Захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Он сел к столу и не спускал глаз с
черного четырехугольника двери. В соседней комнате было тихо. За окном гудел сад, рамы стучали от ветра… Сергей, может быть, взял здесь
нож. Все это бог весть чем может кончиться! Хорошо еще, что бром он принял: бром — сильное успокаивающее, через полчаса уж не будет никакой опасности.
Стол уже был накрыт — круглый, довольно небрежно уставленный.
Ножи с деревянными черенками, не первой чистоты,
черный хлеб, посуда сборная. В институте их кормили неважно, но все было чище и аккуратнее подано… Зато здесь еды много, и она гораздо вкуснее.
Профессор обмыл руки. Служитель быстро отпрепарировал кожу с головы, взял пилу и стал пилить череп; голова моталась под пилой вправо и влево, пила визжала. Служитель ввел в череп долото, череп хрястнул и открыл мозг. Профессор вынул его, положил на дощечку и стал кромсать
ножом. Я не мог оторвать глаз: здесь, в этом мелкобугристом сероватом студне с
черными жилками в углублениях, — что в нем переживалось вчера на рассвете, под деревьями университетского парка?
Впрочем, и сама Аксинья пережила неприятную минуту в этот вечер. Расправившись с Митькой, она, вооружившись острым
ножом, направилась к курятнику — исполнить приказание барина. И вдруг, открыв дверцу, отступила в испуге… Все, решительно все куры и цыплята изображали из себя ту
черную курочку, которую ей, Аксинье, не приказано было трогать…
—
Нож — разлюбезное дело… — как-то особенно смачно произнес высокий коренастый мужик с всклокоченными
черными волосами и бородой, в расстегнутом армяке, из-под которого виднелась рубаха страшно засаленная, но когда-то бывшая красной.
Слово «поле» омрачило дом Образца, и без того несветлый; это слово отозвалось, будто удар
ножа, в сердце Анастасии, знавшей, что она виновница ужасной вражды между отцом ее и Мамоном и может быть виною братниной смерти. Слово «поле» долго ходило по домам, как в наши дни ходит роковая карточка с
черными каймами и с изображением мертвой головы. Прохожие, идя мимо домов Образца и Мамона, слышали уж в них пение по усопшем.
— То-то и есть, ты от всех отпрыскаешься
чернилами. А насчет добрых советов: я и тебе подаю его — спрячь-ка ненаглядные свои, они тебя вводят частенько в искушение, но не избавят от лукавого. Уж я тебе предрекаю, что ими ты не один
нож призовешь на свою шею. Да вон кто-то уж и идет.
— То-то и есть, ты от всех отпрыскаешься
чернилами… А насчет добрых советов: я и тебе подаю его — спрячь-ка ненаглядные свои, они тебя вводят частенько в искушение, но не избавят от лукавого… Уж я тебе предрекаю, что ими ты не один
нож призовешь на свою шею… Да вон кто-то уже и идет.
Острый, как
нож, смех; продолжительные, жалобные вопли; кривые полеты, как у летучей мыши, странная, дикая пляска при багровом свете факелов, кутающих свои кривые огненные языки в красных облаках дыма; человеческая кровь и мертвые белые головы с
черными бородами…
Пеох и его изуверы которые обошли общее место и удалились в ров, где хотели быть скрыты до времени, когда христиане примут тот срам, для которого Пеох научил их вывести, подверглись самой большой опасности. Их
черный ягненок с жертвенным
ножом между рогами был у них отнят мутными волнами, и самим им угрожала смерть в тех же волнах, хлынувших со всей горы Адёр.
В этой толпе опять тоже было много собак и кошек, а сзади всех, верхом на старом верблюде, сидела баба Бубаста, перед нею на седле был взвязан еще живой
черный баран с вызолоченными рогами, среди которых сверкал привязанный жертвенный
нож.