Неточные совпадения
«
Посмотреть ли на нее
еще или нет?.. Ну, в последний раз!» — сказал я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В
это время maman с тою же мыслью подошла с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так быстро, что
мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз.
Держась за верх рамы, девушка
смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась
еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С
этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так, понимая, слушаем
мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем
еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич
нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что
мы слышали. «Как ты думаешь, чем
это кончится?» — спросил я его. «Бог знает, — отвечал он, —
посмотрим. Важного покамест
еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
— Напрасно ж ты уважал меня в
этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно
нам ломаться и думать о свете:
мы люди уже старые и смирные; пора
нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и
посмотри,
мы еще и счастье получим в придачу.
«Что
это она вчера
смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке
еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как
мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и
это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
Нагасаки на
этот раз
смотрели как-то печально. Зелень на холмах бледная, на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели в
это время бывает даже у
нас, на севере.
Мы начинаем гулять в легких пальто, а здесь
еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее будет не раньше как через месяц.
За городом дорога пошла берегом. Я
смотрел на необозримый залив, на наши суда, на озаряемые солнцем горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди —
еще лучше:
мы мчались по большому зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм.
Это одна бесконечная шпалера зелени — на бананах нежной, яркой до желтизны, на пальмах темной и жесткой.
Мы, то есть я да вы, конечно, — порядочные люди, а из остальных… ну, вот из
этих, которые танцуют и которые
смотрят, знаете, кто здесь
еще порядочные люди?
— Как я рад, что вы пришли, Карамазов! — воскликнул он, протягивая Алеше руку. — Здесь ужасно. Право, тяжело
смотреть. Снегирев не пьян,
мы знаем наверно, что он ничего сегодня не пил, а как будто пьян… Я тверд всегда, но
это ужасно. Карамазов, если не задержу вас, один бы только
еще вопрос, прежде чем вы войдете?
— Какой-то слух был, что вы ее отыскиваете и что когда отыщете ее, то приведете. Смуров что-то говорил в
этом роде.
Мы, главное, всё стараемся уверить, что Жучка жива, что ее где-то видели. Мальчики ему живого зайчика откуда-то достали, только он
посмотрел, чуть-чуть улыбнулся и попросил, чтобы выпустили его в поле. Так
мы и сделали. Сию минуту отец воротился и ему щенка меделянского принес, тоже достал откуда-то, думал
этим утешить, только хуже
еще, кажется, вышло…
— Да вот что вы сейчас сказали, — в удивлении
смотрел на него Николай Парфенович, — то есть что вы до самого последнего часа все
еще располагали идти к госпоже Верховцевой просить у нее
эту сумму… Уверяю вас, что
это очень важное для
нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь
этот случай… и особенно для вас, особенно для вас важное.
Иман
еще не замерз и только по краям имел забереги. На другом берегу, как раз против того места, где
мы стояли, копошились какие-то маленькие люди.
Это оказались удэгейские дети. Немного дальше, в тальниках, виднелась юрта и около нее амбар на сваях. Дерсу крикнул ребятишкам, чтобы они подали лодку. Мальчики испуганно
посмотрели в нашу сторону и убежали. Вслед за тем из юрты вышел мужчина с ружьем в руках. Он перекинулся с Дерсу несколькими словами и затем переехал в лодке на нашу сторону.
Мужчины были одеты по-китайски. Они носили куртку, сшитую из синей дабы, и такие же штаны. Костюм женщин более сохранил свой национальный характер. Одежда их пестрела вышивками по борту и по краям подола была обвешана побрякушками. Выбежавшие из фанз грязные ребятишки испуганно
смотрели на
нас. Трудно сказать, какого цвета была у них кожа: на ней были и загар, и грязь, и копоть. Гольды
эти еще знали свой язык, но предпочитали объясняться по-китайски. Дети же ни 1 слова не понимали по-гольдски.
— Слушай, Дмитрий, — сказал Кирсанов
еще более серьезным тоном: —
мы с тобою друзья. Но есть вещи, которых не должны дозволять себе и друзья. Я прошу тебя прекратить
этот разговор. Я не расположен теперь к серьезным разговорам. И никогда не бываю расположен. — Глаза Кирсанова
смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он подозревает в намерении совершить злодейство.
А мужчина говорит, и
этот мужчина Дмитрий Сергеич: «
это все для
нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая маменька,
посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и
этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и
это для
нас пустяки! а вот
этого бумажника, который
еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
«Миленький только
смотрел и смеялся. Почему ж бы ему не пошалить с
нами? Ведь
это было бы
еще веселее. Разве
это было неловко или разве он
этого не сумел бы — принять участие в нашей игре? Нет, нисколько не неловко, и он сумел бы. Но у него такой характер. Он только не мешает, но одобряет, радуется, — и только».
— Так, Саша;
смотри же, что я думала, а теперь
это обнаруживается для меня
еще резче. Я думала: если женский организм крепче выдерживает разрушительные материальные впечатления, то слишком вероятно, что женщина должна была бы легче, тверже выносить и нравственные потрясения. А на деле
мы видим не то.
— Вы видите, — продолжала она: — у меня в руках остается столько-то денег. Теперь: что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы
эти прибыльные деньги шли в руки тем самым швеям, за работу которых получены. Потому и раздаю их
нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После
посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно
еще как-нибудь другим манером,
еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
В субботу вечером явился инспектор и объявил, что я и
еще один из
нас может идти домой, но что остальные посидят до понедельника.
Это предложение показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он отступил на шаг,
посмотрел на меня с тем грозно грациозным видом, с которым в балетах цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: «Сидите, пожалуй», вышел вон. За последнюю выходку досталось мне дома больше, нежели за всю историю.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к делу она совсем не подходит, —
смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и думает: «
Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А
мы в
это время и
еще загадку ему загадаем.
— Осел?
Это странно, — заметила генеральша. — А впрочем, ничего нет странного, иная из
нас в осла
еще влюбится, — заметила она, гневливо
посмотрев на смеявшихся девиц. —
Это еще в мифологии было. Продолжайте, князь.
Мы с ним постоянно были в дружбе, хотя в иных случаях розно
смотрели на людей и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после
этого густо зачеркнуто несколько строк; в
этом абзаце зачеркнуто
еще несколько отдельных строк.]
мы все-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии.
Я знал, что из первых, висячих, хризалид должны были вывестись денные бабочки, а из вторых, лежачих, — ночные; но как в то время я
еще не умел ходить за
этим делом, то превращения хризалид в бабочки у
нас не было, да и быть не могло, потому что
мы их беспрестанно
смотрели, даже трогали, чтоб узнать, живы ли они.
Малявка. Ну! вот я и говорю, то есть, хозяйке-то своей: «
Смотри, мол, Матренушка, какая у
нас буренушка-то гладкая стала!» Ну, и ничего опять, на том и стали, что больно уж коровушка-то хороша. Только на другой же день забегает к
нам это сотский."Ступай, говорит, Семен: барин [В некоторых губерниях крестьяне называют станового пристава барином. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] на стан требует". Ну,
мы еще и в ту пору с хозяйкой маленько посумнились: «Пошто, мол, становому на стан меня требовать!..»
—
Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное
это, право, дело! — обратился он ко мне, —
посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица земли его стереть… А женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он к
нам приезжает.
Носил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так что чем он усерднее носится, тем и я для него
еще ревностнее плетью стараюсь, и, наконец, оба
мы от
этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука не поднимается, да и он,
смотрю, уже перестал коситься и язык изо рта вон посунул.
«Хорошо, — думаю, — теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей
еще страшнее было, так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил, и очень
этим был доволен. Но только так через час или не более как через два,
смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у
нас на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит...
— Действительно… Говорят, правда, будто бы и
еще хуже бывает, но в своем роде и Пинега… Знаете ли что? вот
мы теперь в Париже благодушествуем, а как вспомню я об
этих Пинегах да Колах — так меня и начнет всего колотить! Помилуйте! как тут на Венеру Милосскую
смотреть, когда перед глазами мечется Верхоянск… понимаете… Верхоянск?! А впрочем, что ж я! Говорю, а главного-то и не знаю: за что ж
это вас?
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему
еще грубостей, но в
это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько
это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой день
мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об
этой истории, но остались на «вы», и
смотреть друг другу в глаза стало
нам еще труднее.
— И как
это вы, бедные солдатики, страдаете? Жарища-то,
смотри, кака адова, а вы в своей кислой шерсти, и ружья у вас аки тяжеленные.
Нам не вподъем. На-ко, на-ко, солдатик, возьми
еще яблочко, полегче станет.
— А, ну вот
еще фантазия! Я так и боялся… Нет,
мы уж
эту дрянь лучше оставим в стороне; да и нечего вам
смотреть.
—
Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять
нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор
еще не показала maman, чтобы не расстроить ее
еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас
смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего
еще от него ожидать можно.
— Нет-с, не гонку, — принялся объяснять Янгуржеев, — но Феодосий Гаврилыч, как, может быть, вам небезызвестно, агроном и любит охранять не травы,
нам полезные, а насекомых, кои вредны травам;
это я знаю давно, и вот раз, когда на вербном воскресеньи
мы купили вместе вот
эти самые злополучные шарики, в которые теперь играли, Феодосий Гаврилыч приехал ко мне обедать, и вижу я, что он все ходит и
посматривает на окна, где
еще с осени лежало множество нападавших мух, и потом вдруг стал меня уверять, что в мае месяце мухи все оживут, а я, по простоте моей, уверяю, что нет.
Он выкрикнул
это так громко и авторитетно, что домочадцы, собравшиеся в избе, в испуге
смотрели на меня и, крестясь, шептали:"Спаси господи! богородица успленья!"А внук Кузьмы, мужчина лет сорока, достававший для
нас в шкапу чайную посуду,
еще усилил впечатление, прибавив вполголоса...
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у
нас есть, чаем и сахаром
мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда
еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит
это у окна,
смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
— А
мы кстати дорогого гостя провожаем, — продолжал Иудушка, — я давеча
еще где-где встал,
посмотрел в окно — ан на дворе тихо да спокойно, точно вот ангел Божий пролетел и в одну минуту своим крылом все
это возмущение усмирил!
— Гм!
Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина. Но довольно, — заключил Фома, подымаясь с кресла. — Я не могу
еще вас совершенно простить, полковник: обида была кровавая; но я помолюсь, и, может быть, Бог ниспошлет мир оскорбленному сердцу.
Мы поговорим
еще завтра об
этом, а теперь позвольте уж мне уйти. Я устал и ослаб…
— Тогда
еще вечер был, и солнце на вас обоих так светило, а я сидел в углу и трубку курил да на вас
смотрел… Я, Сережа, каждый месяц к ней на могилу, в город, езжу, — прибавил он пониженным голосом, в котором слышались дрожание и подавляемые слезы. — Я об
этом сейчас Насте говорил: она сказала, что
мы оба вместе будем к ней ездить…
— «Овладеть движением» —
это значит: стать во главе его, — толкует Козелков, — я очень хорошо помню, что когда у
нас в Петербурге буянили нигилисты, то я
еще тогда сказал моему приятелю, капитану Реброву: чего вы
смотрите, капитан! овладейте движением — и все будет кончено!
— Нет; под конец он что-то по-французски только ввернул. Признаюсь, как я
посмотрел на
эту выходку, так знаете, что пришло в голову: вот
мы с Осипом Евсеичем будем все
еще так же сидеть наперекоски у четвертого стола, а он переедет вон туда, — он показал на директорскую.
—
Смотри и молча презирай меня! — заявлял Пепко,
еще лежа утром в постели. — Перед тобой надежда отечества, цвет юношества, будущий знаменитый писатель и… Нет,
это невозможно!.. Дай мне орудие, которым я мог бы прекратить свое гнусное существование. Ах, боже мой, боже мой… И
это интеллигентные люди? Чему
нас учат, к чему примеры лучших людей, мораль, этика, нравственность?..
Буланов. Меня? Ну,
еще мы это посмотрим-с. Да вы, Раиса Павловна, лучше о нем не думайте, а то он все вам будет сниться.
Телегин. Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в тенистом саду,
смотрю ли на
этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем
мы все в мире и согласии, — чего
еще нам? (Принимая стакан.) Чувствительно вам благодарен!
— Может быть,
мы обрушимся на него
еще ночью, — говорил ее сын, — если ночь будет достаточно темна! Неудобно убивать, когда солнце
смотрит в глаза и блеск оружия ослепляет их — всегда при
этом много неверных ударов, — говорил он, рассматривая свой меч.
Вот вам вся процедура"содействия". Смысл ее однообразен: наяривай, жарь, гни в бараний рог! Да ведь
мы всё
это слышали и переслышали! — восклицаете вы. А чего же, однако, вы ожидали? Посмотрите-ка на Дракина: он,
еще ничего не видя, уже засучивает рукава и налаживает кулаки.
— Вы говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать и более,
смотря по тому, как поставить дело. Ну-с,
мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления, не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль
мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме того, вы даёте мне на него
ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над
этим и скажите: да или нет?
Аристарх.
Нам из лесу выходить-то
еще рано, больно светло. (
Смотрит на дорогу). А кто проехал, я тебе сейчас скажу.
Это Наркис, приказчик Курослепова, на хозяйской тележке. Посылали куда-нибудь. Э! Да как его покачивает! Задремал, должно быть! Куда он поворачивает, чудак! Ну, да лошадь сама знает, вывезет на дорогу.
Будемте здоровы… (
Смотрит на часы.) Должно быть, не дождусь я Николаши. Пора мне ехать. У Бабакиной, ты говоришь, грибы подавали, а у
нас еще не видать грибов. Скажи на милость, за каким
это лешим ты зачастил к Марфутке?
Кто опишет с должным беспристрастием
эту ужасную борьбу России с колоссом, который желал весь мир иметь своим подножием, которому душно было в целой Европе?
Мы слишком близки к происшествиям, а на все великое и необычайное должно
смотреть издалека. Увлекаясь современной славой Наполеона,
мы едва обращаем взоры на самих себя. Нет, для русских 1812-го года и для Наполеона — потомство
еще не наступило!
— Не знаю, возвышает ли
это душу, — перервал с улыбкою артиллерийской офицер, — но на всякой случай я уверен, что
это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов
еще более.
Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дескать, злодеи, сожгли матушку Москву! А правда ли
это или нет, какое
нам до
этого дело! Лишь только бы их резали.