Инсун Эшли Бэрри

БоЖенька (2023)

Не каждый может видеть инсуны, это привилегия открыта только хранителям, таким как Эшли Бэрри. Эшли обычный подросток, чьи желания понятны каждому: сбежать из маленького города, найти своё призвание и разобраться с близкими. Но для этого нужно своровать сотни белых страниц инсуна. В попытке сбежать от трудностей, Эшли уходит в книгу с головой.И, кажется, теперь тебе предстоит решать проблемы.

II

Этот город как густой мед — тягучий, плотный и приторно-сладкий. И попробуй из него выбраться, всплыть на поверхность, вдохнуть свежей свободы — утянут обратно.

И все мы тут как мухи в янтаре. Застыли в бесконечной поруке работа-дом без малейшей возможности сбежать.

Моя мечта — свалить отсюда. Есть три способа: первый — словить грант на обучение, второй — получить печать на выезд, но это если есть недвижимость в другом городе, а третий — дослужиться до высшего отдела аббатства.

Первый вариант отпадает — ведь я не умнее хлебной крошки.

Второй только для богатых. Вот и остается отчаянный шаг — служба в аббатстве. Игра в долгую. Если будешь хорош, тебя, может, и направят в столицу. А может и нет. Может завтра уже добьешься успеха, а может лет в восемьдесят. Если раньше не помрешь.

Но так случилось: если уж поступил на службу в аббатство, будь добр из него носа не казать. Неправильно это, знать все и про всех, видеть инсуны, и разгуливать спокойно по городу.

Многие любят храм тайн, выглядит тот внушительно. Белый гигант, спящий на вате облаков: величавый, основательный и вместе с тем призрачно туманный и далекий. Эта зефирная конструкция из башен, шпилей и пик манит к себе, чарует, но стоит оказаться внутри… Да, сверху вид открывается на удивление скудный и пугающе пустой. Чем выше ты поднимаешься, тем более одиноким себя чувствуешь. Эх, обидно.

Мама говорит, мы раньше здесь жили вместе, всей семьей. Я, папа и она. Папа был хранителем рано утром вставал, брился, мылся, и до поздней ночи уходил на работу. А мама со мной куковала, от скуки маялась. Говорила, что весь брак с отцом — сплошные перитаки.

Не помню этого. Ни аббатства не помню. Ни отца.

А как тот умер, нас на свободу выпустили, в городе дозволили жить. Все равно же мы к тайнам, к верхним этажам, доступа не имели.

Наверное, от того мне и удается беспрепятственно храм покидать и возвращаться, когда вздумается. Главное не через служебный ход втиснуться, а по главному широкому и торжественному пройти.

Вовремя. Я внутри. Коридоры как из сна полузабытого, всюду неестественно огромные пространства. И от каждого моего шага эхо бьется о стены. Непонятно, как что-то настолько величественное и массивное может быть абсолютно безвкусным.

Кажется, храм нарочно сделали таким бестолково-огромным, чтобы мне дыхание отказывало на каждом пролете ступеней.

В свой отдел пришлось войти в мыле, с горящим лицом и ужасной отдышкой.

— Чего опять опаздываешь? — Шейми смерила меня взглядом и, не нуждаясь в оправданиях, снова вернулась к спору с коллегой, — и что это по-твоему?

Мэды и Фиры вечно перебрасываются отчетами. На плохие эмоции лимит: превысил — пеняй на себя.

— Разочарование! — ревел от ярости коротышка, он тряс бумажки в жилистых руках, и рьяно пытался всунуть их в фиолетовую папку Шейми. Он цедил сквозь зубы, — мы боимся, когда разочарованы! А страх по вашей части, господа!

— Ты пытаешься свалить на меня свою работу? Это гнев чистой воды…

— Гнев?!

— Ой, уйди…

Шейми обернулась на меня.

Нужно сделать вид, что работаю. На столе завал — пора разобрать. Папки, бумажки, листочки. Отчеты, приказы, требования. Срочно! Важно! Исполнить!

А информатир не унимается, выгрызает новую ведомость, а в ней отчаяние. Огромное, безумное, страшное.

— Тетушка Энн, — я декларирую вслух первые строки и они тают у меня во рту. Больше ничего мне не удается прочесть — тревога бьет по глазам. Всего пару часов назад я ворую у тетушки Энн перитаки, а сейчас она переполнена небывалой скорбью. Совпадение?

Шейми цокает шпильками к моему столы, выхватывает ведомость и тут же закатывает глаза:

— Премии нам с тобой не видать.

— Что там?

— Похоже, задели слова сыновей, мол они не просили себя рожать. Подумать только, да? Все ее усилия, старания были не нужны, бесполезны, — Шейми говорила это и глядела на меня в упор, — годы ее жизни теперь выцветут в белые листы. В перитаки. В бесцельно потраченные мгновения. Ах, сколько ценных перитак…

Что за странные интонации? Это намеки? Зря. Никаких инсинуаций в мою сторону, юная леди.

— Разбери завал, — Шейми бросила листок на кучу таких же бумажек. Вроде как пристыдила меня за беспорядок, — авось найдешь письмо, которое принесли вчера. На конверте имя твое, а адрес…

И тянет так многозначительно. Любительница драмы, нарочно ведь интригует. Наслаждается моим волнением.

Письмо нашлось под кипой с ночными кошмарами.

— Прислали на твой старый адрес, — Шейми не унимает странного тона в голосе. Стоит просто привыкнуть, что каждая ее фраза звучит будто обвинение или шантаж. Шейми с придурью, но именно таких на службу и берут. И она снова тянет с придыханием, — разве кто-то не знает, что теперь ты живешь в аббатстве тайн?

В моей жизни есть только один человек, кому я не никогда не решусь сообщить о новой работе. Мама. С ней даже праздно болтать о храме нельзя. Разволнуется.

— Иди за свой стол, хватит подглядывать, — моя просьба звучит как приказ, а Шейми только их и воспринимает, разворачивается показательно обидевшись, и возвращается на свое место.

Мама всегда пишет от руки — никогда не пользуется информатирами. Не любит их. Ворчит вечно, спорит, ругается с ними, будто они ответить могут.

И аббатство мама терпеть не может. И бранит всегда хранителей. От одного их упоминания губы жует, сжимает ладони, раздувает ноздри.

Инсун свой прячет непременно на замок в шкатулке. Сам инсун не видит. Но каждый раз в тишине и темноте открывает резным причудливым ключиком замок, глядит в пустоту шкатулки и вздыхает.

Хоть убей, ума не приложу, зачем она инсун прячет. Может не хочет, чтобы хоть один человек на свете знал о ее жизни: ни бывший, ни действующий хранитель.

"Все они идиоты", — любит говорить мама. По-началу ласковое"идиоты"распространялось на обитателей аббатства, но шли годы, и теперь каждый лавочник пару раз за месяц идиот, а еще чаще соседи. Иногда достается случайным прохожим. Меня величали заветным словом лишь однажды, когда мы с учителем в школе подрались. Мы тогда не пришли к общему решению задачи, и получили одно на двоих беззлобное с придыханием"идиоты".

Если мама узнает, куда я лезу, где теперь работаю… Так и вижу: бестолковый взгляд, надеющийся, что это шутка, взметнувшийся брови, беспокойные пальцы, что юбку будут гладить без единой складки, и голос, что чуть дрожит:"ну, ладно", скажет. А еще хуже — мама кивнет с разочарованным мычанием. И повиснет в воздухе эти невысказанные слова"идиоты-идиоты-идиоты".

В письме мама пишет, что скучает. Точнее, что ей скучно. Что встретиться хочет, а то в гости приходит — меня никак не застанет.

Скверная ситуация. Мне аббатство покидать нельзя. И так подумать, быть в нем тоже.

— Эшли, — канючит Шейми.

Голос у нее недовольный, будто нехотя меня зовет или десятый раз докричаться не может. Хотя, могу поклясться, это не так.

— Тебя вызывают, — прежде чем дать хоть чуточку больше информации, она убеждается, что я гляжу ей в глаза. И упивается мои видом. Она наслаждается тем, как мои глаза расширяются, а брови пугливо дергаются. Шеймм хищно улыбается, — просили зайти в хранилище до завтрака.

В хранилище.

В хранилище. Точно туда. Пускай звучит в голове набатом: на плаху, на расстрел, — негнущимися ногами надо будет сходить в хранилище. И лучше не подавать виду, не волноваться, не каяться сразу во всех грехах. Мало ли.

Мне не нравится хранилище. Не люблю сюда подниматься. По виду библиотека, не более. Шкафы стройными рядами устремляются вверх и прячут свои верхушки в тени. Света не хватает. Везде, в полу, в далеких уголках, на каждой полке прячется тьма, спасается от слабых лучей ламп. Где-то между этих повторяющихся бесконечно одинаковых книг, ходит хранитель. Там бредет мое возмездие.

И контролировать страх невозможно. Не могу же я запретить своим ладоням не потеть, сердцу не стучать, а горлу не сжиматься.

Ненавижу волнение. Не испытывать бы его и стало бы легче. Спокойнее. Но хотелось сбежать. Быть где угодно, но не здесь, томиться, ожидая как от темноты отделиться и выплывет хранитель библиотеки да погрозит пальцем.

Схватив наобум первый попавшийся инсун, я листаю до белых страниц, до места, где текст сражается с пустотой за право на существование.

Будто информатир набирает буквы, из воздуха появляются слова:"Закинув ногу на ногу, и снова поменяв, продолжает читать". И мне было позволено погрузиться в эти события. И меня уже не было в этом жутком хранилище.

Я…