Инсун Эшли Бэрри

БоЖенька (2023)

Не каждый может видеть инсуны, это привилегия открыта только хранителям, таким как Эшли Бэрри. Эшли обычный подросток, чьи желания понятны каждому: сбежать из маленького города, найти своё призвание и разобраться с близкими. Но для этого нужно своровать сотни белых страниц инсуна. В попытке сбежать от трудностей, Эшли уходит в книгу с головой.И, кажется, теперь тебе предстоит решать проблемы.

IV

Без обид, но не сказать, что твоя жизнь так уж лучше моей. Обязанности выматывают. Мне, например, уже надоело. Сделай"то", принеси"это", и не забудь, не забудь…

Уже не помню, что надо было"не забыть". Да.

И что, так каждый день?

Не завидую.

***

После работы ты ловко сбегаешь к приемным отделениям, вливаешься в толпу зевак, спешащих покинуть аббатство. Они, вероятно, взяли талончик с утра, просидели здесь весь день, и, так и не задав свой вопрос, уже уходят. Вероятно, чтобы прийти завтра снова.

Все вместе уы набиваетесь плотной массой в узкую светлую комнату. Ее двери закрываются… И открываются снова уже на земле. Ну, разве не чудо? Тебя не удивляет волшебная коробка? Я раз шесть на ней вначале туда-сюда, туда-сюда.

А? Что такое лифт?

Уже внизу ты зевакой глядишь по сторонам, наобум идешь со всеми.

Город бесстрастный и непоколебимый, врос своими зданиями в брусчатку, как скалы срастаются с землей. Ты любуешься узкими игривыми улочками, нагромождением усталых домов, и не замечаешь, как буйство толпы прибивает тебя к остановке.

Ты думаешь, как бы протиснуться дальше, выйти из кокона человеческих тел и пойти куда глаза глядят, как слышишь звон колокольчика, и видишь как из-за угла, стуча рельсами, выезжает трамвайчик.

Красный, пузатый змей из двух неповоротливых составов, который неловко обходит угол. Так выглядят цепи сосисок, реши ты их катать по столу.

Трамвай останавливается, радушно открывает двери, но никто не входит.

Только тебе до этого дела нет.

Тебе правила не писаны.

Растолкав людей, ты влезаешь в пустую махину и идешь прямиком к голове трамвая, и, о чудо, ты знаешь водителя!

— Привет, — ты улыбаешься, и тебе чудится, что камни голема радуются в ответ.

Да, удивительно, насколько тесен наш городок. Это тот самый каменный водитель, которого только утром мы с Фрэнки отправили в трамвайное депо.

Трамвай трогается с места, оставляя десятки взолнованных глаз позади.

Ты, пользуясь случаем, пялишься в окно.

Видишь как небо заметно меняет цвет. Желтое золото солнца стареет, обращается в рыжий. И рваные облака как всполохи пламени алеют и бледнеют.

Трамвай едет медленно, заваливается то вправо, то влево, и звенит колокольчиком. Он спокоен, как фрегат в океане, безмятежен, умиротворен. А все что за пределами трамвая — волнуется. Деревья шуршат листочками, как итальянцы в экспрессии теребят руками, люди торопятся, не поднимая глаз, ветер гонит сор и обрывки газет по улочкам.

Я знаю, куда ты едешь. Узнаю дорогу.

Откуда знаешь ты?

На очередной остановке, двери привычно открываются, ты думаешь, что люди снова побоятся зайти. Но нет.

Трое мужчин с битами наперевес, входят, покачивая плечами и поигрывая оружием.

— Эй, ты, — глядят они с вызовом на голема, — у тебя все нормально?

Старая человеческая привычка — общаться с вещами так, словно они могут тебе ответить. А потом обижаться, что те молчат. Мужики тыкают камень на пробу, но тот и не покачнулся, привычно, механически закрыл дверь, нажатием кнопки, и тронулся с места.

Трамвай скрипнул и поехал вперед.

— Слышишь, — не унимаются мужики.

— Не слышит, — отзываешься ты.

Ой, нет. Сиди-ка ты молча. Если им булыжник поколотить охота — пускай. Мое-то тело пожалей.

— А ты еще кто?

Молчи-молчи-молчи.

— Ну, вроде как Эшли.

— А это, — мужчина ткнул битой в друга, — настоящий водитель трамвая. Мой брат. Человек, чье место занимает голем худощав и невысок. Он выглядит как подросток, только пышная щетка усов на лице сбивает с толку. Увидишь такого в окошке трамвая — подумаешь, матерый мужчина, а на деле рохля.

— Я ш-ш-ш, — еще и заика.

— Он шесть лет этот трамвай водил, — поясняет мужик. Да так обиженно, что впору посочувствовать.

Ты главное молчи. Пускай сами разберутся. Не лезь.

— Так пусть нормальную работу себе найдет, — говоришь ты буднично, как само собой разумеющееся. И сидишь так спокойненько на месте.

Рохля разволновавшись, вытирает взмокший лоб рукавом, дышит часто, присаживается на кресло рядышком.

Его братья нахохлившись, стискивают биты покрепче.

Какая глупая ситуация.

Какой позор.

На тебя все глядят в упор.

И выкидывают на конечной. И рядом вышвыривают обломки камня.

Двери трамвая клацают, захлопываются, и мужики уезжают прямо в депо.

И вы вместе с големом остаетесь валяться. Бестолково глядеть на небо.

У тебя ноет в боку. Да и губа горит. Чего и стоило ожидать от своей дерзости. А камень лежит спокойно, безмятежно.

Мне бы быть им, чтобы волны невзгод били, а я скалой все сношу и продолжаю идти вперед. Чтобы быть бесстрастным ледоколом, бесчувственной глыбой, чтобы ни волнения, ни обиды, ни боль, не выбивали из колеи.

Я этим големов восхищаюсь: ему ведь пропишут новые правила, и он без проблем двинется их исполнять. Разве не пример для подражания? Разве не мечта?

Ты глядишь на голема тоже. Но в глазах твоих нежность и печаль. Серьезно? Ты жалеешь груду камней? Им не больно, не страшно, их ничто не тревожит.

Ты поднимаешь голову вверх, чувствуешь на лице прохладу вечернего ветра, осматриваешься.

Здесь, среди чопорных, начищенных до лоска новостроек, притаился захудалый домишко. Ты не знаешь, но в нем прошло все мое детство.

Каждое окошко, каждая трещина здания — тебе должны быть знакомы. Но ты видишь их впервые: и мокрую тряпку на крыльце, и изобилие горшков под окнами, и чуть облупившаяся краску на углах.

Среди покинутых темных окон лишь одно распахнуто. Источая теплый лампадный свет и ароматы приправ жареной картошки, окошко манит к себе.

Ты с любопытством, с чувством вседозволенности, влезаешь по карнизу.

— А, Эшли, — тетушка Энн стоит у кухонной тумбы, крутит в мясорубке поздний ужин. Она не удивляется ни тебе, ни твоей странной манере входит в дом. Энн вообще удивительно спокойна. И не скажешь, что еще утром, она билась в истерике. — Тебе бы к мамке зайти, она волнуется, говорит, пропадаешь невесть где.

— Ага…

И вы молчите. Ты сидишь на окне, болтаешь ногами, а Энн продолжает своими огромными руками перемалывать мясо.

— Как у Вас дела? — спрашиваешь ты.

— Нормально.

Энн всегда так говорит. И если тащит тяжеленные пакеты из магазина — "нормально", и если получает французские духи в подарок — "нормально", и на каждый мой анекдот всегда один ответ.

— Чем занимаетесь?

— Мясо перекручиваю.

— Я имею ввиду глобально.

— Ужин.

— А чем хотели бы заниматься?

— Лук надо порезать, — вздыхает Энн, и ты послушно вскакиваешь, идешь помогать. И снова докучаешь вопросами.

— А вот как профессия, Вам что интересно?

— Моя работа — быть женой и мамой. Какая это профессия? Домохозяйка?

— Ну, Ваши дети ведь теперь выросли, Вы можете и на себя время потратить. А хотите, как в фильмах: пойдем в магазин, Вы будете мерить шмотка за шмоткой, а я буду говорить:"все не то", как в один момент, Вы резко одернете штору, время замедлиться и я буду глядеть зачарованно и медленно как Вы грациозно двигаетесь в новом наряде! Хотите?

— Нет. Тебя головой ударили что ли?

— Вроде того, но я не об этом. Давайте сделаем что-нибудь, чтобы Вас порадовать.

— Меня радует, когда по хозяйству все сделано.

— М-да… Вы готовить любите?

Энн пожимает широкими плечами, и мерно продолжает крутить ручку мясорубки:

— Я люблю, когда другим нравится моя еда.

— А не хотите попробовать поваром поработать?

Тетушка останавливается, зависает. Глядит на тебя, но выражения ее лица не понять.

— Думаешь, я хорошо готовлю? Ну-ка, попробуй, — она расторопно вытирает руки о фартук, и протягивает тебе тарелку с гарниром.

Было бы смешно, не будь так неловко. Даже желанный бекон ты на вкус не распробуешь, а тут давать оценку творениям Энн…

Ты мягко отказываешься:

— У меня ковид.

— Что?

Что?

— Вот есть какое-то желание, которые Вы себе не позволяете, но очень хотите?

Энн хмурит брови, тупит взгляд.

Задумывается.

Зависает.

— Зубная паста. Такая, с принцессой на упаковке. Красивая. Она меньше обычного тюбика, но дороже. Я никогда не покупаю. Но всегда на нее смотрю.

— Отлично, идем и купим!

— У нас еще старый тюбик не закончился.

— Пускай! Идем же!

Тетушка Энн мнется, хмурится, но следует за тобой в магазинчик с бытовыми товарами за углом.

Вам пришлось забуриться в отдел бытовой химии, в поисках зубной пасты.

И вот вы стоите вместе и глядите многозначительно на розовую яркую упаковку. А в ответ на вас безумно глядит принцесса.

Тетушка стоит недвижимо, как скала. И лицо у нее бесстрастное. Только кулаки сжимаются. Видно, Энн ждет, что ты возьмешь нужный товар.

Но нет. Ты только глядишь в ответ.

Честно, со стороны вы выглядите странно.

— Берите, не бойтесь, — говоришь ты, — зачем сомневаться? Это же не квартира и не диплом. Зубная паста незначительная покупка. Впрочем, как и диплом. Но зато подарит Вам радость. Берите.

И Энн хватает обеими руками. И глядит молча в пустоту, пытается сообразить, зачем ей вообще эта глупость.

И на кассе стоит, исступленно рассматривая пустоту, и домой идет потерянная.

— Ну, что… — ты не успеваешь и слова сказать, когда вы возвращаетесь в квартиру. Энн пулей влетает в ванну и начинает шуметь.

Вот журчит вода, вот гремят склянки-баночки. Вот щетка шумно трется о зубы.

И Энн выходит из ванной с видом покойника.

— Ну, как? — ты с надеждой бросаешься навстречу.

— Нормально.

— Не понравилось?

— Она… Не вкусная, — жалуется тетушка, и хмурит привычно брови. И вместе с тем расстроено изгибается рот, и вот перед тобой не грузная уставшая женщина, а маленькая расстроенная девочка, что готова вот-вот заплакать.

Энн сжимает губы, набирает побольше воздуха в грудь и просто садиться на кухонный стул. И молчит.

Глядит только на мясорубку.

Ты подходишь несмело на деревянных ногах, кладешь негнущуюся ладонь Энн на плечо.

Ну, вот и стоило оно того? Зачем было приставать к человеку?

Даже сочувствие, да вообще все эмоции оборачиваются боком. Лучше быть рациональнее, рассудительнее, бесчувственнее. Так спокойнее.

Энн прячет лицо в ладонях. Горбится. И даже дышать перестает. Под твоими руками застыла мраморная статуя, вроде голема, но с одним отличием: внутри исступленно бушуют чувства.

Это плачет маленькая Энн, которой нельзя погулять с ребятами, ведь больная мама не может сама приготовить завтрак. Это глотает слезы юная Энн, которая пропускает свое собеседование, ведь собирает обед мужу. Это трясется и дрожжит беззвучно тетушка Энн, которая должна крутить котлеты на ужин неблагодарным детям.

А ты стоишь рядом, прижимаешь ее голову к животу, гладишь, ждешь.

Ты просто позволяешь ей плакать.

И как у рождественской игрушки кончается заряд ключика, так и Энн постепенно и мерно успокаивается. Дыханье ее замедляется, тело больше не дрожит, а то мерно вздымается, то расслабляется спущенным парусом.

Наконец, Энн возращается, открывает лицо, утирает последний раз с частых морщинок слезы и улыбается.

Энн — мое лицо кирпич — улыбается. Ее плечи обмякают, опускаются, и впервые Энн не видится бесстрастным булыжником.

— Уже поздно, иди домой, Эшли, — непривычно мягко говорит тетушка.

— А Вы? Как Вы себя чувствуете?

— Нормально.

Тебе хочется еще ободрить Энн. Хочется схватить ее за руку и отвести на природу, или купить ей какую-нибудь безделицу, или угостить сладостями, или…

Ты замечаешь, как Энн разглядывает бумаги писем и журналов на столе.

Мне никогда еще не доводилось видеть эту женщину с газетой. Не считая того раза, как она обернула в Таймс копченую сельдь.

Энн ведет глазами по строчке:

"Требуется повар на полную ставку", и ты с ликованием смотришь на женщину. А та читает, хмурится. Думает.

Это оно. Победа. Энн сама ищет что-то, что могло бы ее порадовать.

И ты уже не испытываешь груз вины за ее разочарование и боль. Ты уже не боишься, что в ее страхах твоя вина. Точнее, вина Эшли Бэрри.

Со спокойной душой — на цыпочках, чтоб не мешать — ты выпрыгиваешь в окно, как и я прошлой ночью.

И приземляешься прямиком на обломки голема. Тот печален. Разбит. Во всех смыслах.

Да…

Нужно заглянуть к Фрэнки.