ГЛАВА XI
— Хорошенькое положеньице! Вот вам и пьяница, однако…
— Господа, мы должны незамедлительно решить, что нам делать.
— Как — что делать? По-моему, в телеграмме ясно сказано: ничего не предпринимать.
— Ах, Григорий Никанорыч, вы ничего в этом не понимаете. Тут дело тонкое, милостивый государь. А мы, как нарочно, ничего не знаем!
В седьмом часу в кабинете исправника состоялся военный совет. На нем присутствовали: городской голова Венедикт Павлович Щукин, сухой остролицый господин весьма желчного вида, затем Григорий Никанорович Ряжский, утративший львиную часть своей обычной уверенности, я как лицо, нашедшее тело, секретарь Былинкин, которого просто позабыли выставить за дверь, а также неизвестно для чего приглашенный брандмейстер Антон Фаддеич Суконкин, один из ближайших друзей Щукина и большой знаток и почитатель виста.
Также Суконкин славился своим умением к месту и не к месту вставлять в речь пословицы и поговорки, которых он знал несметное множество, причем произносил он их с таким видом, будто изрекал невесть какие истины, а меж тем на свете нет ничего более избитого и банального, чем застывшие выражения, которые всегда выдают желаемое за действительное. И в самом деле, если посмотреть на нашу жизнь, все норовят разинуть рот на чужой каравай, жнут вовсе не то, что посеяли, встречают по одежке, зато провожают вовсе не по уму, а по кошельку, с охотой плюют в колодец, когда знают наверное, что он отравлен, и помнят, что друг познается вовсе не в беде (тогда он готов помочь, рассчитывая на то, что в тяжелую минуту и ты поможешь ему), а в удаче, которая способна охладить самых стойких и отдалить самых преданных. Однако, скажи я об этом брандмейстеру, он бы меня не понял, и вряд ли моя точка зрения — что любые штампы есть признак недалекого ума — встретила бы у него сочувствие.
В N Суконкин слыл, напротив, весьма ловким и расторопным малым, и, может быть, отчасти поэтому он и оказался на нашем совещании. Дело, впрочем, и впрямь выходило пожарное, ибо срочность, секретность послания и особливо генеральская подпись под ним вселяли трепет в самые закаленные чиновные сердца. Все жаждали узнать, что же именно происходит, и ни у кого не было никаких соображений по данному поводу, подкрепленных весомыми фактами. Версий же и теорий, причем самых фантастических, нашлось хоть отбавляй.
— Если генерал, то дело, несомненно, военное. А на войне как на войне!
— Полно вам, Антон Фаддеич. Генералы, знаете ли, тоже разные бывают.
— Однако же не всякие генералы имеют власть рассылать секретные телеграммы, да-с!
— Господа, а я вот о чем думаю… — встревожился Григорий Никанорович. — Не готовится ли какой войны с немцами?
Щукин брезгливо покривил рот.
— О войне с ними, милостивый государь, идут толки уже лет десять каждый божий день, так что, полагаю, волноваться не о чем. Никакой войны не будет, это все французы панику разводят.
— Господа, — вмешался Суконкин, — для нас-то какая разница, будет война или нет? Не смотри на кличку, смотри на птичку. Ведь город наш, нет слов, всем хорош, но вы и сами понимаете, что стратегического значения он не имеет.
Я ждал, что сейчас он непременно произнесет фразу: «Отсюда хоть три года скачи — ни до какого государства не доскачешь», но тут заговорил исправник:
— Будем благоразумны, господа… При чем тут наш город? Все началось с пассажира, который выпал из поезда. И в телеграмме говорится именно о нем.
— Если только это не предлог для… — хмуро начал Щукин.
— Кто такой Багратионов? — спросил брандмейстер.
— Начальник особой службы, — подал голос Былинкин.
Наверное, взрыв бомбы и то не произвел бы такого эффекта, как его слова. Присутствующие все как один побледнели лицами и даже, по-моему, несколько уменьшились в росте.
— Значит, все-таки война… — благоговейно выдохнул Григорий Никанорович.
— А, да полно, вздор! — нетерпеливо вскричал Щукин, дергая шеей, словно воротничок вдруг сделался ему нестерпимо узок. — Пропал же не взвод, не батальон, не армия, а один-единственный человек. Только — один — человек! И вся канитель началась именно из-за него? Нет, вы как хотите, но тут что-то нечисто, по-моему.
— Люди, Венедикт Палыч, тоже разные бывают, — рассудительно заметил Суконкин. — Из одной клетки, да не равны детки, вот в чем дело. Пропади вы или я, никакой генерал об том не забеспокоился бы. Значит, пропавший — важная персона.
— А что, если он их сотрудник? — внезапно спросил Григорий Никанорович.
— Сотруд… — Щукин не закончил слова, которое словно стало ему поперек горла.
— Да, сотрудник. И, может, тут замешаны высокие интересы, которых ни вы, ни я знать не можем. Он ехал в поезде, Аполлинарий Евграфыч уверяет, что его пытались убить, выбросили из вагона, а тело потом где-то спрятали… Все сходится, господа!
Я бы предпочел, чтобы обо мне не вспоминали, но после слов Ряжского все присутствующие в который раз вцепились в меня и стали требовать подробностей. Как выглядел Петровский? Походил ли он на важную персону? Не заметил ли я при нем чего-нибудь особенного? Точно ли он был мертв? Не успел ли он перед смертью сделать мне каких-либо признаний?
Нет, не успел. Нет, никакого особенного впечатления он на меня не произвел. Обыкновенный неказистый рыжеватый человечек, только и всего. И вообще, если бы мне пришлось искать шпиона, на Петровского я бы подумал на последнего, что он может им быть.
— Не имеет значения, голубчик, что вы там себе думаете, — медовым голосом ввернул Григорий Никанорович. — Ясно одно: человек он был значительный, раз его не поленились убить, а труп затем тщательно спрятать.
Я вскинул на него глаза и не преминул напомнить:
— А ведь именно вы не так давно утверждали, что он обыкновенный пьяница.
Но исправник уже не слушал меня. Он взял телеграмму и тщательно перечитал ее.
— «Ничего не предпринимать приезда Корф, — сказал он вслух. — Корф, Корф… Интересно, кто такой?
— Фамилия весьма известная, — заметил Суконкин, наливая себе стакан воды из графина. — Кто-то из Корфов даже учился вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.
— Нас больше интересуют те Корфы, которые ближе к нам по времени, — отозвался Щукин, валясь в кресло и расстегивая мундир. Только сейчас я заметил, что городской голова был весь в поту, а его узкие губы стянулись в ниточку. — О них что-нибудь известно?
— Как же, как же, — радостно встрял Былинкин. — Генерал Михаил Петрович Корф, ныне в отставке. И его сын Александр Михайлович, флигель-адъютант его императорского величества.
Суконкин, мирно пивший воду, поперхнулся и отчаянно закашлялся. Городской голова мрачно посмотрел на секретаря.
— Я, Никита Егорыч, поражаюсь: откуда у вас такие точные сведения? И про Багратионова вам все известно, и про Корфов…
— Так ведь все от чтения-с, — застенчиво признался Былинкин. — На досуге, знаете ли, частенько «Придворный календарь» перелистываю. Люблю возвышенное чтение.
Щукин вздернул узенькие, как бы молью траченные брови и, покрутивши выразительно головой, послал красноречивый взгляд Ряжскому.
— Ну, если дело дошло до флигель-адъютанта, я пас, — заявил голова.
— Думаете, он и прибудет? — усомнился Ряжский.
— Что я думаю, что я думаю… — нараспев проговорил Щукин. — Я думаю, как бы не вышло чего-нибудь скверного. Для нас. И вообще, — неопределенно закончил он.
Григорий Никанорович нахмурился.
— Полагаете, нас можно будет в чем-то упрекнуть?
— Гм, — ответил голова и поглядел в окно.
Исправник побарабанил пальцами по столу.
— Лично я намерен оказывать этому Корфу всяческое содействие.
— А у вас и выхода другого нет, — сладко ответил Венедикт Павлович. — Только смотрите, как бы с вас не спросили из-за пропавшего тела. Если и впрямь погиб их человек, такая кутерьма может подняться…
— Я сделал все, что было в моих силах, — уже сердито сказал Ряжский.
— Я и не спорю, — кротко молвил Щукин. — Главное, чтобы господин Корф в то же самое поверил.
— Действия моего подчиненного в столь щекотливом деле, — заявил Григорий Никанорович, — были выше всяких похвал. Не говоря уже о его расторопности, ибо он очутился на месте преступления, когда тело еще не остыло.
— Вот-вот, — согласился Щукин. — Расторопность, говорите… Что ж, замечательно. Кстати, хотел вам заметить, ведь Корф явится сюда… Вы бы на всякий случай пыль стряхнули с государева портрета, а то он у вас чуть ли не в паутине.
Ряжский покосился на портрет императора и сурово кашлянул:
— Былинкин, займитесь… А вы, Аполлинарий Евграфович… Я хотел спросить, когда вы наконец подадите мне рапорт? По поводу Петровского.
— Я, Григорий Никанорович… — начал я.
— Со всеми подробностями! Чтобы завтра к утру был у меня на столе!
Щукин поднялся с места.
— Да-с, Григорий Никанорович, дорогой… Главное — порядок. Да! — Городской голова извлек из жилетного кармана часы и взглянул на них. — Эге, никак девятый час… Анна Павловна уже недоумевает, куда я мог деться. Антон Фаддеич! Вас подвезти?
— С превеликим удовольствием, — отозвался брандмейстер. — Вечернего виста, я так понимаю, больше не будет? Делу время, потехе час, так сказать… До свидания, Григорий Никанорыч.
— До свидания, Антон Фаддеич… Доброй ночи, господа.
Дверь распахнулась без стука. На пороге стоял урядник Онофриев.
— Аполлинарий Евграфович! Вас там дама спрашивает. Говорит, срочно. Впустить?
— Дама? — в некотором ошеломлении повторил Щукин.
— Дама? — вторил ему пораженный Ряжский.
А дама уже стояла за спиной урядника.
