ГЛАВА VII
Я хотел выскользнуть на улицу незаметно — уж больно неприятно было видеть фальшиво-сочувствующие физиономии нижних чинов, которые были во всех подробностях осведомлены о приключении с пропавшим телом. Однако не удалось. Я как раз проходил мимо кабинета Григория Никаноровича, когда оттуда донеслось весьма выразительное восклицание, после чего раздался топот ног и, распахнув дверь, исправник нос к носу столкнулся со мной.
— А! Марсильяк! Вас-то мне и нужно, голубчик! Читайте же, милостивый государь! — И он сунул мне под нос телеграмму. — Что же вы стоите как вкопанный? Читайте, читайте! Вы же суетились, посылали телеграфные извещения о якобы убитом пассажире… Так что, как говорится, вам и честь!
Я поглядел на его торжествующее лицо, взял телеграмму и прочитал текст. Она была послана из Санкт-Петербургского управления железных дорог и заключала в себе следующее сообщение:
«По вашему запросу имеем честь сообщить пассажир Петровский Иван Сергеевич в списках пассажиров не значится ни один кондуктор не заявил об исчезновении кого-либо следующего поездом Москва — Санкт-Петербург в указанное вами время Секретарь Дерябин».
Земля уходила у меня из-под ног. Так что же, мне все приснилось? И человек со сломанной шеей возле насыпи, и паспорт, и записка от таинственной Китти, и ключ… Верно, ключ! О котором я почти забыл, занимаясь делом Старикова.
— Ничего не понимаю, — признался я, возвращая телеграмму Ряжскому.
Исправник победно прищурился.
— Ага, милостивый государь, не понимаете? А я понимаю так, что будет скандал. Вы ведь понаслали телеграмм черт знает куда. Можно подумать, вас просили! А кому придется отвечать за это безобразие? Конечно, мне. А как же? По губернии шастают неопознанные трупы, куда смотрит полиция? — Он скомкал телеграмму и топнул ногой. — В какой-нибудь непотребной газетке, прости господи, еще пропечатают из-за ваших дурацких фантазий, милостивый государь! Сейчас ведь фельетонисты шустрые, их хлебом не корми, дай только пройтись насчет властей! — Григорий Никанорович начал закипать праведным гневом. — Еще и в отставку придется подать… А все из-за вас! Как там дело с той окаянной собакой, продвигается? Только попробуйте мне сказать, что нет!
— Стариков настаивает на алиби, — сказал я. — Уверяет, что все утро был в церкви, а потом на кладбище у могилы сына.
— В церкви? Гм! И свидетелей, конечно, нет?
— Он называл отца Степана.
— Священника? Ну… ну…
По всему было видно, что Григорий Никанорович хотел сказать какую-нибудь резкость, но его набожность не позволяла ему усомниться в весомости показаний духовного лица.
— Наверняка Стариков врет, — сказал наконец исправник, избрав более безопасный путь.
— Возможно, — согласился я. — Поэтому я и хочу поговорить со священником.
Григорий Никанорович вздохнул. Плечи его опустились.
— Каким вздором мы с вами занимаемся, голубчик, каким вздором… — уже без всякой злобы промолвил он. — Ладно! О ходе расследования прощу докладывать мне непосредственно. — И поморщился, как от зубной боли: — Придется еще объяснения властям давать по поводу вашего исчезнувшего трупа… Н-да, Аполлинарий Евграфович, подвели вы меня, подвели. Под монастырь!
Я подумал, что объяснения он, скорее всего, будет давать за вечерним вистом, но промолчал. Тем более что Ряжский не хуже меня разбирался в подобных тонкостях.
— Хорошо, — сказал на прощание исправник. — Так я жду вас сегодня с докладом по поводу стариковского дела!
Я пообещал ему, что сделаю все от меня зависящее, попрощался и вышел на улицу, где в грязи уныло копошились куры.
Как оказалось, вышел я только для того, чтобы неподалеку от вывески «Моды парижские, лондонские и иные прочие» получить чемоданом по голове.
* * *
Это был добротный чемодан, совершенно новехонький и набитый, судя по его весу, плотно пригнанными друг к другу кирпичами. Слегка опешив от удара, я повалился на дорогу, а хозяйка чемодана заметалась вокруг меня, испуская бессвязные крики на французском языке.
— Ah, monsieur! Quel dommage! Je vous ai blessé! Ah, monsieur, je vous demande pardon de tout mon coeur![8]
— Сударыня, — пролепетал я, совершенно оглушенный водопадом слов и еще более — проклятым чемоданом, от которого едва не лишился последних остатков разума. — Сударыня, ну что вы! Я виноват столько же, сколько и вы.
По правде говоря, я совершенно не считал себя ни в чем виноватым, просто надо же было хоть как-то успокоить бедную женщину, проявлявшую все признаки совершенного отчаяния. Минуту назад я спокойно шел по площади, когда у модной лавки со мной поравнялась обшарпанная, видавшая виды колымага. Неожиданно она остановилась, а в следующее мгновение дверь растворилась и в меня полетел тот самый чемодан. Следом за чемоданом из кареты показалась и его обладательница — женщина еще довольно молодая, рыжая, веснушчатая, в очках, придававших ей необыкновенно ученый вид, и принялась оглашать воздух жалобами на языке Расина и Мольера.
— Ишь разливается, — непочтительно проворчал сидевший на козлах кучер.
Незнакомка всмотрелась в мое лицо и взвизгнула:
— Ah, monsieur, que vous êtes pâle! Vous avez besoin du docteur![9]
— Не нужно мне никакого доктора, — огрызнулся я, кое-как поднимаясь с земли и отряхиваясь.
Чемоданометательница робко и встревоженно смотрела на меня снизу вверх (она оказалась гораздо ниже меня), и машинально я отметил, что у нее очень красивые глаза.
— Ньет доктора? — с трудом, коверкая русские слова, проговорила она.
— Со мной все в порядке, мадам, — заверил ее я.
— Не мадам, мадемуазель! — пропищало комичное создание и, прежде чем я успел опомниться, крепко вцепилось в мою руку. — Я — мадемуазель Изабель Плесси.
— Очень приятно, Аполлинарий Марсильяк, — пробормотал я, ошеломленный ее напором.
— Марсильяк? О! — Она даже взвизгнула от восторга. — Vous êtes mon compatriote, n’est-ce pas? Ah, que c’est bien![10]
— Вообще-то я русский, мадемуазель, — заметил я, пытаясь осторожно высвободить руку из ее цепких пальчиков.
— О! Но вы утшитель французского, да? Нет?
— Я не учитель, — уже сердито ответил я. — Я полицейский.
Мадемуазель Плесси даже подпрыгнула на месте.
— Правда? Настоящий policier[11], как месье Лекок? О!
— Ну до месье Лекока мне еще далеко, — усмехнулся я, вспомнив о трупе, нагло скрывшемся с места преступления. — А вы что же, читаете уголовные романы?
— Я есть большой поклонница этот жанр! — гордо объявила мадемуазель и в доказательство распахнула проклятый чемодан, который несколько мгновений тому назад угодил мне в голову.
С некоторым изумлением я убедился, что он битком набит французскими книгами. Здесь был весь Габорио, мемуары Видока, какие-то книжки о его приключениях в потрепанных обложках… Все я толком рассмотреть не успел, потому что мадемуазель Плесси захлопнула чемодан — и тихо взвыла, прищемив пальцы крышкой.
— Я немножко неловкий, — объяснила она, когда с моей помощью ей удалось высвободить пальцы. Она подула на них, исподлобья глядя на меня, но поняла, что я не сержусь, и улыбнулась.
— Какое там немножко, — проворчал кучер, расслышавший ее слова. — Блажная, чисто блажная.
— Вы не посадить меня в тюрьма? — деловито осведомилась мадемуазель Плесси.
Я удивился:
— Вас? За что?
— За моя valise[12], — простодушно объяснила она. — Я вас ударить.
— Пустяки, — отмахнулся я. — Я уже забыл.
— Забыли? — поразилась она, дотрагиваясь до моей головы. — Mais vous saignez![13]
— Нет-нет, ничего страшного, — успокоил я француженку, доставая платок.
— Как ничего? — поразилась она. — Но ваша голова! Может быть разние conséquences![14] Я обязана доставить вас к доктор. Пойдемте! — И она потянула меня за руку.
— Нет-нет, я не хочу к доктору, — воспротивился я. Единственным приличным врачом в городе был Соловейко, а я не желал выслушивать его соболезнования по поводу моего удравшего покойника.
— О, какой вы, — надулась Изабель. Внезапно ее лицо озарилось. — Знаете что? Я могу отвезти вас домой. Мой карет в ваш распоряжений. — И она гордо указала на колымагу.
Я начал отнекиваться, но она настаивала. По ее словам, она хотела загладить свою вину за летающий чемодан. Неожиданно мне в голову пришла одна мысль:
— Знаете что, мадемуазель? Я согласен, только отвезите меня не домой, а к моему знакомому, и будем считать, что мы квиты. Хорошо?
— Хорошо! — радостно прощебетала француженка. — Аркади! — закричала она, делая ударение на последнем слоге. — Аркади, valise! Ми едем!
— Господи, вот навязалась напасть на мою голову, — тоскливо пробормотал кучер и, спустившись с козел, помог мадемуазель Плесси втиснуть непокорный чемодан обратно в карету. Вслед за чемоданом уселись и мы, и колымага тронулась в путь.
