28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Давид Зафир (2014)

Варшава, 1942 год. Шестнадцатилетняя Мира контрабандой проносит в гетто продукты, чтобы помочь выжить матери и сестре. Она все чаще слышит, что скоро население гетто будет «депортировано» — убито или отправлено на восток, в трудовые лагеря. Мира отчаянно ищет способ спасти семью и случайно знакомится с группой людей, которые планируют немыслимое: восстание против немцев. У бойцов Сопротивления почти нет припасов и оружия, как нет и надежды на то, что им помогут союзники за стенами гетто. Но они продержатся целых 28 дней — дольше, чем кто-либо считал возможным.

4

Не пройдя и пяти метров, я увидела низкорослого человечка в грязных обносках, скачущего на дороге. Рубинштейн.

В гетто жили сотни тысяч людей, но только троих из них знали все. Одного — презирали, другого — глубоко уважали, а над третьим потешались. Объектом всеобщих насмешек был Рубинштейн. Он прыгал по улицам, подобно ребенку. Или сумасшедшему, каковым он, вероятно, и был. Или клоуну, которым он являлся наверняка. Маленький оборванец подскочил и встал прямо передо мной. Отвесил размашистый поклон, словно он — придворный, а я — принцесса. И поприветствовал меня своим обычным выкриком:

— Все равны!

Здравый смысл, конечно, подсказывал мне, что в гетто равны далеко не все. Но каждый раз, услыхав, как Рубинштейн бормочет или горланит этот лозунг, я задавалась вопросом: а может, он прав? Особенно теперь, на фоне слов Юрека: разве не все мы равны перед лицом того ада, в котором живем, и якобы грозящей нам гибели? И богатые, и бедные. И молодые, и старые. И сохранившие рассудок, и выжившие из ума.

Да и немцы тоже — разве они нам не ровня, какой бы властью над нами ни обладали? В конце концов, война еще очень далека от завершения, мир им покорился далеко не весь, и каждый из них точно так же в любой момент может погибнуть.

Надо сказать, что Рубинштейн единственный из всего гетто ничуть не боялся немцев. Сталкиваясь с эсэсовцами, он скакал вокруг них так же, как вокруг нас. При этом указывал на них, на себя и смеялся: «Все равны!» И так до тех пор, пока эсэсовцы не начнут тоже смеяться и повторять: «Все равны». То ли их это забавляло, то ли где-то в глубине души они чувствовали то, чего никогда не признали бы вслух: что они в этом мире так же уязвимы, как мы.

Может, не такой уж он и сумасшедший, этот Рубинштейн. Может, он, наоборот, мудрец и потому не испытывает перед немцами страха. Вполне возможно, наш страх для него так же смешон, как для нас — его безумие.

Рубинштейн огляделся, словно клоун на арене, присматривающий жертву для своих проделок. И внезапно расхохотался. Я проследила за его взглядом: на другом конце улицы появился эсэсовский патруль. Рубинштейн, наверное, единственный из евреев мог смеяться при виде эсэсовцев. Проскакав еще пару метров, он остановился перед лавкой Юрека и крикнул так громко, что старик должен был услышать даже через стекло:

— Гитлер — говнюк!

В окно видно было, как вздрогнул Юрек, стоявший за своей пыльной кассой.

— Гитлер, — орал Рубинштейн, — трахает свою овчарку!

Юрек запаниковал. Прохожие отхлынули от Рубинштейна. Мне тоже стало не по себе. Если эсэсовцы услышат эту околесицу…

Я бросила на них взгляд, но сумасшедшего — а он все-таки точно сумасшедший, иначе почему творит такую дичь? — патруль пока не заметил. Мне стало любопытно, я остановилась, напрочь забыв одно из главных правил выживания: любопытство никогда — никогда-никогда! — до добра не доводит.

— Как бы с такой псиной не остаться без дрына! — не унимался Рубинштейн.

Юрек торопливо похватал продукты с витрины: ветчину, хлеб, масло. Выбежал на улицу, сунул все это добро Рубинштейну в руки и рявкнул:

— Тихо ты!

Юрек до полусмерти испугался, что нацисты пристрелят не только Рубинштейна, но и хозяина лавки, перед которой выкрикивается такая чудовищная крамола. Несмотря на опасения, что всех нас скоро перебьют, сложить голову прямо сегодня старику явно не хотелось.

Рубинштейн ухмыльнулся:

— Я еще варенье люблю.

— Ах ты… — Глаза у Юрека яростно сверкнули.

Тут наконец и до меня дошло: выходка Рубинштейна — это такое изощренное вымогательство.

— А не то крикну, — Рубинштейн ухмылялся все плотояднее, — что ты тоже хочешь переспать с Гитлером!

Старик-торговец от такого бесстыдства потерял дар речи.

А Рубинштейн повернулся к солдатам, приставил ладони ко рту на манер рупора и прокричал:

— Юрек хочет пере…

Эсэсовцы раздраженно покосились в нашу сторону. Тут уж и я струхнула. Дура набитая, давно пора отсюда убираться!

Юрек молниеносно зажал Рубинштейну рот рукой и прошипел:

— Получишь ты свое треклятое варенье!

Вымогатель удовлетворенно кивнул. Юрек убрал руку, и Рубинштейн приложил палец к губам в знак того, что будет молчать.

Эсэсовцы больше не обращали на нас внимания. Пыхтя, Юрек метнулся в свою лавку и вернулся с большой банкой.

О-хо-хо, никогда я так не радовалась при виде варенья!

— Клубничное! — возликовал Рубинштейн и тут же залез пальцами в банку. Зачерпнул горсть варенья и с наслаждением запихнул себе в рот.

Прямо скажем, не самое аппетитное зрелище на свете.

Улыбнувшись, Рубинштейн предложил мне тоже угоститься из банки. Я бросила взгляд на Юрека: с одной стороны, мне не хотелось его обижать, с другой — как давно я не ела клубничного варенья! На черном рынке оно почти по цене масла идет. Старик вздохнул:

— Ой, Мира, да не менжуйся! Главное, что этот псих заткнулся.

Как только Юрек скрылся у себя лавке, я запустила руку в банку и закинула в рот здоровенную порцию варенья. И мне было совершенно все равно, что Рубинштейн уже успел покопаться в нем своими грязными пальцами. Какая вкуснотища!

Смакуя восхитительную ягодную сладость, я подумала: никакой Рубинштейн не сумасшедший, а самый хитроумный из нас из всех.

— Может, мне к тебе в ученицы пойти? — в шутку спросила я.

— Давай, — усмехнулся коротышка. — Научу делать так, чтобы богатенькие евреи угощали тебя обедом из пяти блюд.

— Полезный навык! — рассмеялась я.

Впору учиться у сумасшедших… А ведь я хотела изучать медицину.

Рубинштейн сунул язык в банку с вареньем и принялся ее вылизывать. Тут уж у меня пропала всякая охота лакомиться.

— А ты правда веришь, — спросила я, — что мы все равны?

Он оторвался от банки. Красное варенье капало с подбородка.

— Конечно. И все свободны.

Он что, издевается?

— Весьма своеобразный взгляд на вещи, — сказала я.

Рубинштейн вдруг резко посерьезнел:

— Да нет, самый естественный.

Сейчас он не походил ни на сумасшедшего, ни на клоуна, а скорее на мыслителя, нашедшего истину.

— Каждый волен сам решать, каким человеком быть.

И пристально заглянул мне в глаза:

— Вопрос, малышка Мира, в том, каким человеком ты быть хочешь?

— Человеком, который выживет, — буркнула я.

— Ну на смысл жизни это, по-моему, не тянет, — отозвался клоун. Потом засмеялся — не надо мной, а просто так — и поскакал прочь со своей добычей, оставив меня один на один с вопросом: каким же человеком я хочу быть?