28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Давид Зафир (2014)

Варшава, 1942 год. Шестнадцатилетняя Мира контрабандой проносит в гетто продукты, чтобы помочь выжить матери и сестре. Она все чаще слышит, что скоро население гетто будет «депортировано» — убито или отправлено на восток, в трудовые лагеря. Мира отчаянно ищет способ спасти семью и случайно знакомится с группой людей, которые планируют немыслимое: восстание против немцев. У бойцов Сопротивления почти нет припасов и оружия, как нет и надежды на то, что им помогут союзники за стенами гетто. Но они продержатся целых 28 дней — дольше, чем кто-либо считал возможным.

9

Гардероб у входа пустовал. Я прошла мимо и, отодвинув тяжелую занавеску красного бархата, оказалась в баре. В зале царил полумрак: дневной свет тут явно не жаловали. В воздухе висел сигаретный дым, и, надо сказать, для заведения, где посетители сорят деньгами, обстановочка была весьма обшарпанная. Одна из трех люстр под потолком висела наперекосяк, древесина на барной стойке растрескалась, а скатерти были такие замызганные, что невольно закрадывались сомнения: их хоть раз с начала войны меняли? Но мужчины, которые в этот послеобеденный час уже вовсю глушили водку, приходили сюда не ради изысканно накрытых столов, а ради молодых женщин, которые составляли им компанию и за столом, и в постели. Какие же они все были красотки! Ни одна не отощала от голода, как я, у каждой все женские округлости на месте. Разумеется, все накрашены, и большинство, конечно, слишком ярко. Но вот у рыжей девицы, сидевшей за столиком неподалеку от входа, и алая помада подобрана с большим вкусом, и румяна без перебора. Я бы позавидовала ее косметике — мне о такой роскоши и мечтать не приходилось, — если бы ее тело было прикрыто чем-то еще, кроме неглиже и черных трусиков. И если бы ее не лапал мясистой ручищей толстый мужик, мявший ее грудь, словно тесто.

Атмосфера этого заведения должна была бы меня смутить, но у меня, наоборот, сердце забилось чаще. А все благодаря певице в красном вечернем платье, которой со скучающим видом аккомпанировал пианист. Она прокуренным голосом пела:

Night and day, you are the one, only you beneath the moon or under the sun…^[2]

Американская музыка!

Она всюду запрещена. А здесь ее исполняют. И она унесла меня прочь из отеля «Британия», прочь из гетто и из Польши. Прочь от войны, голода и горя. Через Атлантику, прямиком в Нью-Йорк.

И вот я в своих фантазиях уже кружу с Даниэлем по Бродвею в изящном танце, а вокруг танцуют американцы, как Фред Астер и Джинджер Роджерс в музыкальных фильмах. Ну и что, что я вообще не умею танцевать, никогда этому не училась и в реальной жизни наверняка запутаюсь в ногах на самых простых па, — грезить наяву это ничуть не мешало. Я представляла себя в белом платье, а Даниэля — в цилиндре, в черном фраке, с черной бабочкой — и, конечно, с белым шелковым платком на шее, куда же без него! Но тут мне вспомнился наш спор: вряд ли Даниэль захотел бы со мной танцевать, на Бродвее или где бы то ни было, если бы знал, что я сейчас нахожусь в отеле «Британия». И кавалер из моих грез вмиг превратился в Стефана.

Think of you day and night, night and day…^[3]

И вот я уже плыву в танце со Стефаном, хотя за минувшие недели ни разу его не видела и все время давала себе слово, что перестану о нем думать, — но каждый день все равно думала и из-за этого постоянно испытывала перед Даниэлем чувство вины.

Я попыталась превратить танцующего Стефана обратно в Даниэля. Не тут-то было.

Till you let me spend my life making love to you, day and night, night and day…^[4]

Певица замолчала, пианист добренчал последние аккорды, но мой сон наяву не рассеялся: я так и лежала в объятиях Стефана.

Неимоверным усилием воли я высвободилась из его рук и бросилась к Даниэлю, который стоял в своей обычной одежде перед бродвейским кинотеатром, где шли «Огни большого города». И повисла у него на шее. Как я виновата перед ним! А ведь он — моя опора, моя жизнь, моя любовь. И я сказала ему — в какой-то степени от стыда, но в общем-то от всего сердца — фразу, которую в реальной жизни до сих пор не могла произнести: «Я тебя люблю».

— В каких облаках витаешь, Мира? — раздался рядом смех. Пианист заиграл I get a kick out of you^[5], а певица отошла к барной стойке смочить горло водкой и зажгла сигариллу — неудивительно, что голос у нее такой прокуренный.

Рядом со мной стояла Руфь. На ней было розовое неглиже и черные чулки в сеточку с черными подвязками; накрашена она была так сильно, что выглядела гораздо старше своих шестнадцати. Впрочем, кто в гетто смотрелся моложе своих лет?

— И куда больше меня волнует вопрос, — Руфь снова захохотала, по-моему, чересчур громко, — на кой черт ты вообще сюда приперлась?

Не успела я собраться с мыслями, как она кивнула официанту, насвистывавшему мелодию I get a kick out of you. Он тут же, не задавая вопросов, плеснул Руфи шампанского. А может, это просто какое-то дешевое игристое? Я в напитках не очень разбираюсь. Кроме красного вина на Песах, я и алкоголя-то никогда не пила. Впрочем, что бы там ей ни налили, судя по запаху изо рта, это уже не первый ее бокал за сегодня. И не второй, и даже не третий. Потому, наверное, она и хохочет так истерически.

— Мира, уж не хочешь ли ты у нас порабо…

— Нет! Нет! — перебила я, прежде чем она успела эту крамолу договорить.

— Ну и слава богу, — откликнулась Руфь. — Уж больно ты страшненькая!

— Как мило, — пробормотала я.

— Зато честно! — не осталась в долгу она.

Вообще-то она, конечно, права: до здешних женщин, чью красоту не портят даже вульгарные наряды, мне далеко.

— Тогда чего ты тут забыла? — поинтересовалась Руфь, отхлебнув из бокала.

— Пришла проситься в контрабандисты.

Руфь поперхнулась шампанским.

Пока она откашливалась, я продолжила:

— Можешь свести меня с кем-нибудь, кто по этой части?

Она замешкалась.

— Ну пожалуйста!

Похоже, Руфь не в восторге от моей идеи. И наверное, она права.

— Ради нашей дружбы! — настаивала я.

Я осталась единственным человеком из ее прежней жизни, который с ней еще разговаривал, и она не хотела меня потерять. Так что ответила:

— Только ради нашей дружбы.

Примечания

2

Ночью и днем лишь ты одна, лишь ты под луной и под солнцем… (англ.)

3

Думаю о тебе днем и ночью, ночью и днем (англ.).

4

Пока не позволишь мне провести всю жизнь, занимаясь любовью с тобой, дни и ночи напролет, ночи и дни (англ.).

5

«Я от тебя шалею» — песня Коула Портера, которая впервые прозвучала в бродвейском мюзикле 1934 года Anything Goes.