ЕАМ. Записки дилетанта. Сказки и истории, книга 1

ЕАМ (2024)

Записки, которые вы держите в руках, полны как сказочных, так и не совсем сказочных историй. Они расскажут вам о Жемчужине, о Божке тёмной любви, о смысле простых вещей и даже о неизвестном приключении капитана Блада. Но, надеюсь, они вызовут у вас не только улыбку или задумчивость, но и лёгкую грусть воспоминаний. Вот, взгляните: улыбается юная ведьмочка с зелёными глазами, хмурится отвернувшийся от зеркала Фавн, а на берегу моря блестит ненужная жемчужная раковина… Но это уже другие сказки или, быть может, сны о них? В конце концов, эти записки — для пока незнакомой мне Читательницы. Хотя и всем любопытствующим я рад сказать: добро пожаловать! Хотите узнать чуть больше? Загляните на последнюю страницу или начните с оглавления — выбор за вами!

Фанданго, или история с черепаховым гребнём

«Так было. Это картина, которую я помню. Всё равно как если б я заглянул в окно и увидел человека, пишущего письмо. Они вошли в мою жизнь и вышли из нее. И картина получилась такая, как я сказал: без начала и с непонятным концом»

Дж. Лондон, «Тропой ложных солнц»

«А клавикорды играли фанданго,

Когда она во дворце смеялась…»

«Зеркала»

«Фанданго» — ритмическое внушение страсти, страстного и странного торжества».

Ал. Грин

^[143]

И почему я иногда (увы, всё реже и реже) просыпаюсь с ощущением неясного, беспричинного счастья? Потому ли, что приснилась сказка? Такая, которая может остаться — там, где мне самому не так уж и много осталось? И вот…

«Захотелось вдруг (неправильные слова) — пришло вдруг откуда-то желанье рассказать старинную сказку — а-ля семнадцатый век, но с завитушками повествовательности^[144] более поздними…» — промолвил сказочник, любуясь прихотливыми отраженьями свечей в…

Так часто случается: своевольное непониманье кого-то одного — ломает судьбы, строит, разрушает и возвеличивает империи. И нет в этом злого умысла — просто все хотят «как лучше» в своём понимании, а незаметные движенья обстоятельств, желаний, случайностей — сплетаются так, что все дальнейшие ходы персонажей — участников этой истории становятся вынужденными^[145], «и уклониться» — не дано:

«Безутешное его Величество с прискорбием сообщает, что принцесса Теруэль-Маати оставила этот мир сегодня ночью, и призывает вас молиться за её чистую душу перед Господом…»

* * *

«Да-да, это — тот самый гребень, — рассказывал маленькой принцессе воспитатель, чьё странно нестареющее лицо она видела и смутно помнила с самого рожденья^[146], гребень, которым когда-то любовался фавн в роскошных волосах своей нимфочки; тот, что, поговаривают, сделан из обломка лиры^[147], сотворённой по божественной первоприхоти^[148] и подаренной потом самому Аполлону^[149]… Ты и сама скоро поймёшь, что прихоти — твои собственные, муз, судьбы — имеют куда большее значенье, чем многие замыслы и столетьями лелеемые планы…».

С тех пор прошли — для кого-то долгие, а для кого-то мелькнувшие мгновенно, как не было — годы, и маленькая принцесса выросла, и превратилась в прелестную юную девушку, своенравную, капризную, избалованную, но на удивленье добрую, и умевшую смирять свои капризы, когда она чувствовала, что это делает кому-то больно…

И был очередной бал, и — ах, воспитатель, наставник, к советам которого она так привыкла — был в отъезде, в одной из своих нечастых, но долгих экспедиций по неведомым странам и временам, то ли в поисках вероятностных драконов^[150], то ли — старинных манускриптов и артефактов, то ли — любви…

… А в бальном зале звенела чудесная музыка, музыканты в этот раз превзошли сами себя, их менуэты и сарабанды были волшебны и лиричны^[151], гитары, клавесин, виолы да флейточки сплетали из нот дивный ковёр, полный переливающейся нежности и ожиданья, который стелился под ноги принцессы. Её золотистые туфельки, изысканные, изящные, ступали по этому ковру (ах, ни один кавалер не мог отвести от них глаз, когда она танцевала!), а простые кружева на платье — в испанском простонародном стиле — служили чудесным обрамленьем той прелести и вдохновенья, которыми сияло нынче всё её существо. Дополняли эту неповторимую картинку искрящаяся лукавством улыбка, да блеск нежно-изумрудных глаз, да собранные в прихотливую причёску чудесные волосы, заколотые простым, но странно переливающимся в свете многочисленных свечей черепаховым гребнем…

Гребень этот Теруэль нашла в резном кипарисовом ларце^[152] воспитателя, (том самом, с причудливой монограммой внутри и буквою S на крышке — когда, заскучав по его сказкам, стала перебирать рукописи, многие из которых она с детства знала наизусть), и, к вящему ужасу чопорных придворных стилисток (ах, нет-нет, портних и камер-фрейлин!) заколола им волосы, придав странную асимметрию причёске, что вдруг невероятно изменило её лицо, словно подчеркнув её нежную, одухотворённую красоту…

И не было отбоя от желающих потанцевать с принцессой, но на балу этой чести удостаивались лишь немногие, и церемониймейстер устал отказывать желающим благородным кавалерам… Как вдруг один юноша, нарушив все на свете правила этикета и королевской чести^[153], подошёл к принцессе, и лишь склонившись (неслыханно!) сказал ей несколько слов (которые никто не расслышал из-за прогремевших как раз в этот момент фанфар в честь заморского мавританского посланника), и протянул ей руку. Удивлённая Теруэль хотела было рассердиться (традиции, воспитанье, всякое такое — королевская честь, наконец!), но подняла глаза, и…

Музыканты на мгновенье смолкли, но, повинуясь её нетерпеливому жесту, вновь заиграли фанданго^[154] — один из любимых танцев принцессы.

А танцевала принцесса восхитительно! Недаром одним из её учителей был ментор знаменитой Академии танца^[155]: движенья её высочества Теруэль-Маати были отточены и непринуждённо-изящны, но при этом полны такой изысканной грации (вполне бессознательной, впрочем, прирождённой — сказались многие поколения королевских предков, да и оттенки древней восточной крови королевы-матери), что все, словно заворожённые, не могли оторвать от неё глаз, а уж бедный Франц…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

143

Давайте на мгновение забудем всё, что вы знаете о гребнях — и про «Дары волхвов», и про Бунина, и даже про Лескова… Этот — черепаховый, с изящными перламутровыми вставками, словом — тот самый…

144

Элементами повествовательности, или дискурсом — сказал бы кто-то совсем-совсем другой… (И не могу не вспомнить, уж простите! — размышления Пуха, «о том что было бы, если бы он, Пух, был не он, а кто-то совсем-совсем другой»

145

Ах, как это известно хорошим шахматистам! И… авторам.

146

Если вам тут вспомнился У-Янус от АБС… это чудесно.

147

Ах, вспомните — всего лишь через пару тысяч лет кто-то напишет: «Придут другие — ещё лиричнее» ©… Не говоря уж о короле… Лир

148

Тут и «Розы Пиэрии» от Софии Парнок, и Анненский с Фамирой Кифредом, и… и… и…

149

«Легенды и мифы Древней Греции» — ваш покорный слуга любил с детства

150

Ну если вы и тут не улыбнулись Лемовой выдумке, то уж и не знаю…

151

Да-да, именно!

152

Конечно-конечно, «Кипарисовый ларец»; «А тот, кого учителем считаю…» © ААА (Анна Андреевна А.) — об Иннокентии Анненском

153

«31 июня», вы же узнали?

154

«И клавикорды — играли фанданго…» — может быть, помните, в «Зеркалах»? Тех, самых первых?

155

Парижской академии… сам он, впрочем, был андалузцем (что редкость для тех времён)