Цена сомнений

Екатерина Орлова (2024)

— Леш, мне сказали, что ты спутался с рэкетирами, — решаюсь произнести то, что тревожит меня почти целый день.– И ты поверила?– Я никому, кроме тебя, не верю. Знаю, что ты скажешь правду. Скажешь ведь?– Да уже говорю, Люб, — произносит он. — Я работаю на стройке, а по ночам разгружаю вагоны. Хочу как можно скорее перевезти тебя в столицу. Может, учиться пойдешь. Профессию получишь и будешь на нормальной работе работать.Я никогда не сомневалась в своем любимом. Верила каждому его слову. И даже когда меня уверяли, что он подался в преступники, все равно сомневалась. А когда сообщили ужасную новость, я все равно думала, что мне лгут. Ну не мог мой Леша стать таким! Я дорого заплатила за свое доверие и уже попрощалась с прошлым. Но оно настигло меня в самый неподходящий момент.

Глава 3

— М-м-м, вкусно, — прервав поцелуй, облизывается Леша, а потом снова целует. — Вкусная.

— Леш, тише, нас услышат, — шепчу, а сама чуть не визжу от радости.

— Не услышат.

— Услышат-услышат! — раздается голос дяди Вовы со второго этажа.

Мы с Лешей задираем головы и видим, как в темноте мелькает красный кончик сигареты, когда сосед затягивается.

— Блин, — пищу тихонько и опускаю голову, чувствуя, как лицо пылает.

— Идем на детскую площадку, — Леша тянет меня за руку, и я подскакиваю со скамейки у подъезда, на которой мы милуемся последние полчаса.

Мы приходим на площадку. Леша садится на карусель и сразу же тянет меня к себе на колени. Она медленно, с тихим скрипом кружится, пока мы неистово целуемся. И голова моя тоже кружится. Сознание плывет, когда Лешина ладонь ныряет мне под подол платья и гладит бедро высоко-высоко, у самой кромки трусиков.

— Моя мама завтра будет на рынке с утра и до четырех, — бормочу ему в губы. — Может, придешь ко мне?

— Завтра я уеду, Любань.

Отрываюсь от него и пытаюсь в темноте рассмотреть любимые глаза.

— Куда?

— В столицу. Я всего на два дня. Надо поработать сверхурочно. Вернусь с подарками, — он приглаживает мои волосы, заправляя выбившиеся из косы локоны за уши. Потом кладет ладонь на мою шею сбоку. — Ну чего так разволновалась?

— Да нет, — пожимаю плечами. — Просто… я буду скучать.

— И я, Любаш, — отвечает он и снова целует сладко-сладко. И голова опять кружится вместе с каруселью.

А на следующий день Леша уезжает. Только вот не на два дня, а почти на неделю.

Однажды утром, спустя пять дней после его отъезда, я просыпаюсь. Сажусь на кровати и чувствую, как подступает тошнота. Сначала легкая, а потом она усиливается. Накатывает волнами, раздирая горло. Я вскакиваю с кровати и несусь в туалет. Едва успеваю откинуть крышку и склониться над унитазом, как меня тошнит. Только позывы прекращаются, тут же повторяются. Еще и еще, пока через некоторое время наконец не стихают. Но меня все еще мутит. Все тело дрожит и голова немного кружится. Встав на ноги, хватаюсь за раковину, накрывая ладонью небольшой скол на ней, и смотрю в зеркало. Бледная. Может, съела что-то не то? Мама вчера с рынка принесла пирожки с квашеной капустой. Неужели они?

Приведя себя в порядок, иду на кухню. Мама жарит оладушки, которые я так сильно люблю уплетать со сгущенкой. Но сегодня от запаха разогретого домашнего подсолнечного масла мутит. Я сглатываю ставший в горле ком и, схватив стакан, набираю воду и жадно пью. Выпиваю целый стакан, и мой взгляд падает на стоящую на столе ряженку. Беру картонный пакет с ней, отрезаю кончик и пью прямо из него.

— Это еще что за вандализм? — хмурится мама.

— Ох, вкусно, — выдыхаю я, возвращая пакет на стол. — Мам, а тебя не тошнит после вчерашних пирожков?

— Меня вообще не тошнит, — отвечает мама, переворачивая партию оладий, и снова смотрит на меня.

— Блин, кислого чего-то хочется.

— А тебя что, стошнило? — спрашивает она, прищурившись.

— Ага. Наверное, пирожки были все же не совсем свежие. Или масло подгоревшее.

— Люба, — медленно произносит мама.

— М? — поднимаю на нее взгляд, которым перед этим шарила по столу в поисках чего-нибудь кисленького.

— Люб, а ты со своим этим… не согрешила?

— В каком смысле? — бормочу, краснея.

— Ты спала с этим своим хулиганом? — строже спрашивает она.

Я тяжело сглатываю.

— Мам… — произношу тихо и пячусь к двери.

Она выключает печку и, бросив на стол лопатку, идет на меня. Разворачиваюсь и бегу в свою комнату, которой служит зал. Забегаю, а мама — следом за мной.

— Люба! — рявкает она так, что я, как в детстве, поджимаю задницу, чтобы по ней не прилетело тяжелой маминой рукой. Отступаю за диван, создавая между нами преграду. — Ну? Спишь с этим непутевым?

— Чего это он непутевый? Он и джинсы мне вон купил, и шубу обещал.

— Обещал он! — ругается она. — Мне тоже много кто чего обещал. Так спишь?

— Было пару раз, — бубню, опуская взгляд.

— Ну что за дура? — всплескивает мама руками. Срывает с плеча кухонное полотенце и пытается ударить меня им по заднице, но я вовремя отскакиваю. — Где твои мозги? Весь двор будет называть тебя потаскухой! А если в подоле принесешь? Что люди скажут? Как я им в глаза смотреть буду?

— Мам, да все так делают! Сейчас другое время!

— Всегда одно и то же время! Власть сменилась, люди — нет! Так что? Когда эти дни были последний раз?

Я хаотично подсчитываю в уме и чувствую, как вся кровь отливает от лица.

— Мам, — выдавливаю сипло, и вижу, как она меняется в лице. Во взгляде разочарование и ярость.

— Ну что за идиотка! — ревет она, срывая голос. — Собирайся, пойдем в женскую консультацию.

— Я не пойду, — быстро качаю головой. — Там мама Ленки Куравлевой работает.

— Собирайся, я сказала! Пока за косы тебя туда не отволокла! Ну дура, ну дура, — причитает она, выходя из моей комнаты.

В консультации битком. Туда-сюда снуют женщины, в основном беременные. Глядя на их животы, я задыхаюсь. Мне то жарко, то знобит. К горлу опять подкатывает тошнота и, пока мы ждем в очереди, я дважды выхожу на улицу, чтобы подышать свежим воздухом.

Когда подходит наша очередь, мои ноги уже ватные, а голова плохо соображает. Врач — женщина лет пятидесяти в строгих очках с черной оправой — осматривает меня не очень нежно. Мне приходится прикусить нижнюю губу, чтобы не закричать. Она так бесцеремонно проводит осмотр, что, кажется, ковыряется даже в животе.

— Надо еще УЗИ сделать. Одевайся и давай на кушетку. Низ живота оголить, — грубо говорит она.

Я, как могу быстро, соскакиваю с ужасного кресла, натягиваю белье и топаю босиком через весь кабинет на кушетку. Мама следит за мной, как коршун, а мне приходится душить истерику, которая то и дело пытается прорваться наружу. Никогда еще меня так сильно не пугал осмотр у гинеколога.

Врач выдавливает мне на живот гель и начинает водить датчиком.

— Беременность примерно три-четыре недели. Судя по твоим месячным, все пять. Но плод маловат.

— Господи, — выдыхает мама. — Дура, — бросает в сердцах.

— Знаете, сколько их таких? — врач скептически кривит губы. — Глотнули свободы, а теперь не знают, что с ней делать.

— В наше время такого не было, — качает головой мама.

— Думаете сильно времена изменились? Это люди меняются. И не в лучшую сторону. Каждый день по две-три вот таких, — кивает на меня, — приходит. И на аборты целая очередь. Одевайся.

Она бросает мне на живот салфетку, которая тут же прилипает к гелю. Ее недостаточно, чтобы вытереться досуха, но я не решаюсь попросить еще. Я и так готова сейчас умереть или хотя бы просто стать незаметной. Хоть на минутку, чтобы перевести дух.

Сажусь напротив врача, которая быстро заполняет карточку.

— Срок для аборта пока подходящий. Или что? Оставишь? — смотрит на меня таким взглядом, от которого мороз пронимает до самых костей. — Папашка будет рад?

— Да какой там папашка? — фыркает моя мама. — Смех один. Чуть старше ее. Неблагонадежный. Бандюган какой-то.

— Он не бандюган! — осмеливаюсь спорить я, но от яростного взгляда мамы тут же затыкаюсь и смотрю на сплетенные на коленях руки.

— Конечно, аборт, — выносит мама приговор.

— Нет, пожалуйста, — всхлипываю я и смотрю на нее. — Мамочка, пожалуйста! Леша приедет. Он будет очень рад. Мы поженимся. Правда-правда. Вот посмотришь!

— Он должен был приехать несколько дней назад, — отрезает она суровую правду. — И где твой ухажер? Бросил тебя. Когда явится — непонятно.

— И явится ли вообще, — между делом бросает врач, подливая масла в огонь.

— А ребенок этот тебе всю жизнь поломает. Аборт, — кивает она врачу, а я, уронив лицо в ладони, разражаюсь рыданиями.