Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

Е.Л. Зенгрим (2024)

Ему говорили: «Бесам нельзя доверять». Мол, сделка с ними так соблазнительна именно потому, что рассчитана на отчаявшихся безумцев. Но он поклялся, что кара настигнет предательницу, а значит, помутившийся рассудок — ничтожная плата за месть. Шесть лет прошло с того дня, когда юный таборянин впустил в свою душу нечисть из иного мира. Теперь имя ему Бруг, и город-исполин Бехровия — последняя остановка на его пути. Многие — ныне покойники — пугали, что в подворотнях города легко напороться на клинок, а болота кишат тварями, каким еще нет названий. Что холодный расчет правит в Бехровии, а бюрократы, страшась новой войны, окружают поместья колдунами и жуткими механизмами. Бруг уверен: будь то люди или полулюды, констебли или уличные головорезы, да хоть сами боги, — все они либо послужат его цели, либо умрут. Но он еще не представляет, сколько самоуверенных чужаков думали так же. Равнодушная Бехровия объяснит, к чему приводит самоуверенность. И почему смерть — далеко не худший конец.

ГЛАВА 1. Маслорельс

Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.

Торгаш сказал мне, мол, все дороги ведут в Бехровию. А жрец в храме — что все пути сходятся в преисподней. Тогда-то в головушке сложилось: это не совпадение; Бехровия есть ад на земле!.. И в тот же день я начала убивать.

Хильда «Хлеборезка», осужденная на казнь. Последние слова

Банально прозвучит, но любовь нужна всякому — и всякий ее жаждет. Пусть придется врать и идти по головам, она стоит того. Даже впустить беса в свою черную душу — и то будет малой платой за капельку любви.

Бес уже дремлет внутри, но Бруг пойдет дальше. Особенно Бруг.

Он не станет скрести по сусекам, обхаживая случайных девиц. Он вернет старую любовь — ту, что причиталась ему по праву силы. И наконец-то отомстит.

Потому-то я здесь. Сижу на скамье, пока меня покачивает из стороны в сторону в такт движению вагона. На груди звякают друг о друга звенья цепи, а любимая куртка, вороная и чуть хрустящая, второй кожей обнимает плечи. Она будто сроднилась с телом и подходит ему не хуже, чем смолисто-черная борода — моему лицу.

Говорят, то лицо преступника… но всё куда страшнее.

То лицо Бруга.

— И как, говоришь, эта штука называется? — я прищуриваюсь по-кошачьи, разглядывая плафон, что дрыгается под потолком туда-сюда. — Масло… рельс?

Этот вагон чуточку отличается от остальных. Здесь нет узких полок для спанья, а по коридору не кочуют масел-проводники со скрипучими тележками, нагруженными съестным до отвала. Здесь даже не глушат лампы по ночам. Хоть время и позднее, блики плафона и теперь скачут по лакированным столам и скамейкам. А иногда шаловливо перебегают в сторону и слепят масел-кельнера. Тот чертыхается, с секунду свирепо глядит на плафон — и вот уже снова трет чашки из-под гешира и кавы, лениво-лениво.

— А? Ну да, ну да, маслорельс, — сбивчиво бубнит сосед по столику, отвлекшись от очередной пинты «Светлого республиканского». Вроде, четвертой или пятой? — Говорят, чудо масел-техники, ходит только обратно и туда… Ну, куда мы едем собстно.

Это средних лет мужчинка, одетый прилично. Узкие клетчатые брюки с замявшимися стрелками, не первой свежести рубашка, перехваченная подтяжками крест-накрест. А еще растянутый платок на красной, блестящей от пота шее.

— А построили его кто? — сосед шумно втягивает пену ртом, уставившись на меня поверх кружки. И, почмокав влажными мясистыми губами, отвечает сам. — Гремлины, етить их. Чудо техники, чудо техники… Тьфу, вонючие недолюды! Уж если б не фирма папаши, ноги моей не было в этой, етить, Бехровии… Слышь, Бе-хрен-ровии! Хрен, понял? А-ха!

Он громко хохочет и для весомости хлопает ладонью по столу. Он ожидает бурной реакции и от меня, но я лишь расплываюсь в хитрой ухмылке.

— Не любишь гремлинов, да? — подначиваю его, выплескивая в стакан еще каплю бурбона «Хроки-Доки». Граненое стекло вмиг потеет, как и холодная, из ведра со льдом бутылка. — И почему же?

— А чего их любить, этих земляных червяков? У нас в фирме никогда недолюдий не работало! Ни свинушей, ни гремлинов. Про упырей вонючих вообще молчу! Я, Вильхельм Кибельпотт, презираю всех, етить, до одного! Хвала Двуединому, что тут их садят в отдельный вагон.

— Ха! Вилли-Вилли… Вот ты сидишь со мной за одним столом, платишь за мой бурбон. Мы с тобой болтаем, весело проводим время, — кожаная куртка трещит, когда я склоняюсь над столом. — Да, Вилли, весело же, черт подери?

Вильхельм, помедлив, утвердительно кивает — и еще ослабляет платок на шее.

— Отлично, отлично, Вилли, — треплю его по плечу. — Не забывай: меня зовут Бруг, я — твой друг. Но что если… Что если Бруг — тоже недолюд?

На отекшем лице Вилли — мимолетное замешательство, внутри меня — тайное удовлетворение. Недоверчивый, исподлобья взгляд Кибельпотта раздувает в груди огонек превосходства: есть в его тупом непонимании что-то от жертвы.

Мои губы непроизвольно растягиваются, обнажая крупные зубы.

— Да не заморачивайся, дружище. Я же пошутил!

— Ты, етить, так больше не шути, друг! — по красному виску спадает капля пота. — Я ж это, презираю всех этих упырей.

— Не ты один. Не ты один, Вилли! — одним глотком укладываю стакан бурбона, чуть морщусь от горечи. Бурбон никогда не был мне по вкусу — уж слишком он отдает бочкой. Будто жуешь проспиртованную кору…

Но я не отказываюсь от бурбона, ведь по себе знаю, как легко обидеть собутыльника. А обижать Вилли — последнее, что мне нужно. По крайней мере, пока.

— А пойдем прикончим по папироске, м? — предлагаю. — В этот раз угощает старина Бруг!

Вильхельм облегченно хохочет, подскакаивает с места, спешно собирается. Нетвердыми пальцами пробует развязать узел нашейного платка, но только сильнее его затягивает. В конце концов он раздраженно машет пятерней, допив остатки «Светлого республиканского», и направляется к выходу из вагона-ресторана. А я сую за пазуху недопитый «Хроки-Доки». Бурда, конечно, но кто знает, когда еще мне подвернется питейная?

Свободный нужник находится в конце другого вагона. Это коморка с низким потолком и тесная настолько, что мы с Вилли едва помещаемся. Всему виной умывальник, выпирающий слева, и дыра в полу у дальней стены. Ее металлический обод заляпан человеческой неловкостью, а изнутри оглушительно грохочут колеса маслорельса. Над нужником качается веревка, и рядом с ней табличка: «Дернуть для смыва». Вполне себе миленько, если забыть, что от дыры нещадно несет — нечистотами и кислым, ни на что не похожим запахом масла.

Зато глянешь внутрь — и увидишь проносящиеся мимо булыжники, устилающие дорогу меж рельсами. Я подталкиваю Вилли к нужнику — двигай, мол. А сам задвигаю щеколду на двери.

Так, и где папиросы? В кармане только угловатая бутылка бурбона… Как же она меня раздражает! На, побудь пока в умывальнике.

— Да где…

А вот и картонная пачка — в том же кармане, мятая и расплющенная. Когда я распрямляю ее, на пол сыпется курительный дымлист. Несколько папирос не пережили соседства с «Хроки-Доки».

— Эти две, кажется, еще ничего, — я довольно щурюсь, зажав одну длинную серую папиросу между зубами, а другую протягивая Вилли. — Выменял у какой-то шалавы под Стоцком… Да не бойся, Вилли! Та шалава была не чумная, — почти кричу, чтобы перекрыть лязганье колес под полом. — Видишь красную полоску на бумаге? Полоска, говорю. Да. Такая есть только на стоцких папиросах. А пахнут они… — захожусь кашлем, — дерьмом. Черт, да как же тут пасет!

Кибельпотт долго трет нос, прежде чем ответить. Голос его изменился, стал гнусавым. Видно, он старается больше дышать через рот и теперь говорит с паузами:

— Это еще чего, не сильно-то и воняет… — вдох. — Вот мы с братьями моими, Билли и Гелли, как-то бывали во Мражецкой кумунне… — еще вдох. — Это на границе с Рысарством, где дамба проходит. Там, етить, во-о-от такенный квартал у свинушей… Прям-таки свинарник!

Вилли глуповато гогочет, но тут же кривится, глотнув воздуха с избытком.

— Кхэ, так вот… Ночью мы с братьями, ну, Гелли и Билли, прокрались на двор одной свинушки… И знаешь чего? Ха, да мы сперли у нее свинушонка! Они все спят в бараке, по десять штук, в штанах брезентовых, чтобы грязью и говешками не засрались… — он брезгливо сплевывает в отхожую дыру. — Так мы схватили его — и давай бежать. А он визжит, дрянь, как молочный поросенок! Да и выглядит, и воняет, как простой поросенок — только в штанах, етить.

Вилли передержал папиросу во рту и теперь сдавленно кашляет. Я не перебиваю его. Только выпускаю облачко дыма сквозь недобрую усмешку.

Грудь приятно холодит там, где Цепь скользит под воротом куртки.

— И на костре он тоже визжал как поросенок! Не хотел жариться — дык перебили ноги камнем. И даже пахло от него шкварками, прикидываешь, Бруг? — он уже не в силах остановиться. В глазах Вильхельма Кибельпотта вспыхивает огонек. Я вдруг ясно вижу в нем дряблого пацана, мучающего слепых котят. Ребенка, которого смешивают с грязью даже старшие братья. Который сам потом топит в грязи пищащего звереныша.

А Цепь продолжает ползти — ползет сама по себе — огибая под мышкой плечо; спускаясь в туннель рукава.

Наверное, поначалу Вилли топил котят из чистого любопытства. Мол, а что станет с блохастиком, если вот так? А дольше он может? Ой, как смешно он фыркает, отплевываясь от воды! Но он всё не тонет, не тонет. И чего это он не тонет?!

— Гелли его попробовал на вкус, но тут же стошнился, етить… Так мы запихнули поросе яблоко в рот и бросили во дворе у той же свинушки. Ну, через забор киданули, как стемнело…

Я почему-то вспоминаю отца. Нет, мой отец не из тех, на ком срывались в детстве. Он сам на всех срывался — с младенчества, как хвастал дед, и до сих дней… Последние годы дед уже не хвастал — отец зарубил его в поединке, чтоб занять место барона. Зато все остальные и ныне ползали перед отцом как битые собаки.

А я ползал усерднее всех, ведь и прилетало мне в разы сильнее. Нагайкой. По спине, ребрам и плечам — пуская кровь и сдирая лоскуты кожи. Отец останавливался только в двух случаях. Во-первых, когда уставало запястье — а уж оно у него было натренировано. Да и устань правая — всегда можно поработать левой. А во-вторых… Иной раз он откладывал нагайку от скуки: в чем интерес хлестать кого-то в отключке? Мальчишку, что не стонет, не скулит, не царапает лбом половицы?

Уже и не знаю, сколько раз превращался в половую тряпку. Неживую, скучную. Пропитанную потом и мочой, кровью и отцовским презрением.

— Если б ты только знал, как выла мамка-свиноматка! Вой стоял, етить, на весь свинушник!

Я перехватываю папиросу левой рукой — почти как отец нагайку — и затягиваюсь до отказа. Папироса обжигает пальцы, позади языка стоит горечь. От дыма в горле уже не продохнуть, но я не чувствую облегчения. Курево не отдает в мозг, не слабит колени, как бывает обычно.

А вот колотит меня, будто выгнали голым на мороз. Отец выгнал однажды. И мне не понравилось. Мои губы сжаты, легкие горят, моля о капле свежего воздуха…

Цепь змеей вьется ниже локтя, и первое звено уж гладит ладонь.

И я наконец выдыхаю:

— Обними.

Цепь делает рывок. В глазах меркнет — и сквозь белесую пелену гнева я различаю, как металл стягивает красную шею Вилли Кибельпотта. Мои руки помогают Цепи закончить. Хрипы кажутся мне не громче голоса собственной совести, а она очень молчалива. Шепчет что-то неразборчивое, еле-еле — даже когда тот, кто оплачивал мне выпивку, падает на колени. Он царапает ногтями Цепь, но металлу наплевать. Металл — не нашейный платок.

Во мне нет удивления или сострадания — я, кажется, давно не ощущал ни того, ни другого. Зато ощущаю гнев и боль — и знаком с ними прекрасно. А еще знаком с жаждой любви. Раз меня не полюбят по-хорошему, я возьму своё насильно. И если для того нужно «обнять» пару человек…

Разве кто-нибудь заслуживает любви больше меня? Разве мне хватало объятий? Так думаю я, Бруг, упираясь коленом в спину своего попутчика, пока шея его не хрустит.

И хруст этот звучит… окончательно.

***

Однажды я услышал от старого безногого контрабандиста занимательную вещь: если смог пролезть куда-то по таз — пролезут и плечи. Дальше, мол, дело техники. Сегодня я узнал вторую половину этой житейской мудрости.

Оказывается, если пинать кого-то достаточно долго — в дыру клозета пролезет даже такой жирдяй, как Вилли Кибельпотт. Хотя вначале его таз упорно не помещался в отверстии, я оказал ему последнюю услугу.

Ведь «Бруг — твой друг» — помнишь, сучий потрох?

Тот безногий контрабандист не поделился, как стал калекой. Но рассказали его дружки: старик застрял в лазе лишь единожды, зато наверняка. Хороший контрабандист — тот, которого сложно найти. А он-то был профессионалом! И когда его тайный ход наконец отыскали, крабы уже обглодали бедолагу до колен.

Вилли тоже совершает свою последнюю вылазку — падение вниз. Сочный шмяк о камни перевала. Хрупанье костей, перемолотых бездушными деталями вагона. Всего мгновение — и последние звуки Кибельпоттова тела тонут в грохоте масел-колес.

«Дерни для смыва!» — напоминает мне табличка. И я послушно подмываю за попутчиком, что вышел по ходу движения.

Но Вилли высадился не в полном порядке. Помимо пары шейных позвонков и содержимого карманов, я лишил его указательного пальца — с безвкусным колечком из фальшивого золота. Такой пухлый палец было трудно откусить, но я справился. И теперь этот трофей отдыхает в пачке из-под стоцких папирос.

Осталось только рот прополоскать… Бурбон подойдет.

Ведь вкус Кибельпотта соответствует его душонке.

***

— Документы, пожалуйста.

Шинель констебля так же сера, как и его небритое лицо. Глаз не видно под шлемом с кокардой в виде пустой птичьей клетки. У легавых здесь, как погляжу, это любимый символ — он везде: и на касках, и на воротниках с рукавами. Только материал разный. У хмурого, например, клетка из желтой латуни.

— Проходите. Добро пожаловать в Бехровию.

Но в голосе — ни намека на гостеприимство. Выпуская очередного пассажира из вагона, констебль задает шаблонные вопросы и проверяет документы на въезд. Наклоняет по-разному и изламывает страницы, чтобы по буквам прошел блик, потом дотошно трет печати и ищет ошибки в заполнении полей.

Вот у какой-то женщины нашлась опечатка в титуле. Тотчас два других констебля, с клетками поменьше и уже из стали, оттаскивают хнычущую «гфафиню» под руки, гулко стуча сапогами. И я очень сомневаюсь, что они просто выпьют по чашке гешира и посадят дамочку на обратный маслорельс…

Но я — другое дело, так? Всё будет в порядке, Бруг.

А пока просто возьми себя за то самое и надень эти дурацкие перчатки без пальцев…

Успокойся. Не торопись.

— Документы, пожалуйста.

О, вот и моя очередь.

— Держи, дружище, — послушно протягиваю документы в красной обложке — с выдавленным на коже гербом Республики, косым крестом в форме буквы «Х». Констебль неприязненно выпячивает подбородок. Под шлемом не разглядишь, но я-то знаю: он сверлит взглядом скандальный республиканский крест.

— «Вильхельм Хорцетц Кибельпотт», — цедит сквозь зубы «латунный», пробегая по строкам. — Цель визита?

— По работе, кум, — пародирую республиканскую манеру говорить. — Надо уладить пару делишек, етить, в фирме моего папаши.

Констебль проверяет порядок печатей, особые защитные чернила и делает это много дольше, чем прежде… Мне даже кажется, что еще немного — и он нарочно отколупает какую-нибудь букву, а свалит всё на фальшивый документ. И, хотя я не сомневаюсь, что мой пропуск — вернее, пропуск Вилли — подлинный до последней странички, беспокойство не покидает.

И вот констебль закрывает документы. Но возвращать не спешит.

— Последняя формальность, господин Кибельпотт, — он достает из кармана маленькую неброскую шкатулку. — Предъявите отпечаток.

Вилли говорил об этом, и Бруг подготовился. Но под сердцем всё равно тянет от тревоги.

— Чего отпечаток? — я сглатываю, в то время как Цепь подрагивает вокруг моих ребер. Она очень чувствительна к психической энергии, а эта шкатулка, похоже, прямо кишит психикой.

— Отпечаток пальца, господин Кибельпотт. Вас уже считывали в посольстве, когда выдавали этот пропуск, — он трясет красной корочкой у уха.

Ухмыляется, скот. А я-то думал, его хмурую мину ничем не проймешь.

Хочется плюнуть ему на латунную клетку. О да, это будет жутко приятно… но и рискованно. Может, в другой раз.

— А, это… — натягиваю улыбку. — Ну давай, верти уже свою шарманку.

Констебль подкручивает заводное устройство на дне шкатулки, и та раскрывается с подозрительным тарахтением. Внутри — тканая подушечка, пропитанная синей краской, и крошечное зеркальце. Малюсенькое — со спичечный коробок. И такое… мутное, что ли. Как озерная гладь у берега, где ил взбаламутили чьи-то шаги.

Это зеркальце отлито из менталя. Металла, что реагирует на нелюдей.

— Не задерживайте очередь, господин Кибельпотт. Опустите палец на штемпельный валик, потом — на психо-диск.

Честно, я в душе не чаю, что такое «штемпель», но суть понял. Не дурак. Облизываю губы и разминаю руку — ту, которой сейчас потянусь к валику-подушечке.

— Не смажьте чернила, — отзывается констебль. — Если отпечаток не будет похож на тот, что в документах, то…

Сам знаю, что. А вот тебе лучше не знать.

Подушечка должна быть прохладной на ощупь, но я ее не чувствую. А вот палец, напротив, руку холодит. Быстро остывает, зараза. Ну и что там? Кажется, окрасился. Хотя как тут быть уверенным, раз не ощущаешь прикосновения?

Было бы странно, ощущай я им что-то. Палец-то мертвый — ничуть не живее самого Кибельпотта, которому принадлежал. Стараюсь двигаться естественно, как если бы не удерживал обрубок внутри исцарапанной перчатки.

Кусочек настоящего Вилли оставляет на зеркальце темно-синий след. Для меня это просто овальное пятно, но для подошедшего «стального» констебля всё иначе. Под правой бровью у него — странная конструкция из кучи линз и рычажков, и он, зажмурившись невооруженным глазом, суетливо склоняется над шкатулкой.

Дергает рычажки — и линзы тасуются, как игральные карты. Наверное, у их порядка есть смысл, но для меня это сродни колдовству. «Стальной» упорно крутится над запачканным зеркальцем, а потом, вздохнув — над страницей в документе, где тоже есть отпечаток.

Его при жизни делал сам Вилли.

— Совпадают, господин главный инспектор.

Я расплываюсь в довольной улыбке. А ты чего ожидал, господин главный хмурый чёрт?

— Уверен? Проверь еще на психику, а вы, — понижает голос тот, обращаясь ко мне, — еще раз положите палец на психо-диск!

— Это мне снова пачкаться, кум? — скрещиваю руки на груди, суя их под полы куртки. — Сколько можно?

В очереди уже недовольно бухтят. Слышу за спиной цоканье языка, нервное топтание… Кто-то, набравшись смелости, даже повторяет мой вопрос — уже более возмущенно:

— Да сколько можно, господаре?!

Умничка. Эти люди нравятся мне не больше прочих…

— Нет, сразу на психо-диск. Побыстрее!

…но их шумная толкотня бывает полезна. Например, можно успеть спрятать какую-нибудь мелочь.

Скажем, обрубок пальца.

Зеркальце на ощупь — что лёд. Кажется, самую малость передержишь палец, и он прилипнет, как язык к дверной ручке в лютый мороз. Говорят, менталь раскаляется, тронь его упырь или одержимый — и тут уж даже самый крепкий поморщится. А пусть и не подаст виду… Всё равно напрасно. Легаши, может, не самые умные товарищи, но уж запах паленой кожи ни с чем не спутаешь.

Я, к счастью, не упырь. Да и бес надо мной не властен… вроде. Однако и человеком меня назвать с уверенностью нельзя. И как узнать заранее, расплавит тебе кожу или нет, когда даже спросить не у кого? Сложно предсказывать будущее, когда даже решить не можешь окончательно — исключение ты или ошибка.

Я держусь невозмутимо. Разве что щека подрагивает предательски. Чешу ее без желания — но с таким мстительным усилием, словно это она во всем виновата. Она, а не мои расшатанные нервы.

— Ну что, кум, — щека горит в том месте, где ноготь был особенно груб, — теперь-то могу идти?

Латунный констебль не отвечает. Только захлопывает шкатулку досадливо и сует в карман.

Впереди — морёно-деревянный проем, ярко-плафонный и теплый. За ним — бесцветная улица, где пропадают за ограждением редкие пассажиры. Пропадали, пока я не устроил затор… Прибехровье пахнет влажными сумерками. С примесью угольной пыли и кислятины масла. Казалось бы — вот оно, дерзай! Но какое-то трусливое сомнение держит меня за пятки, не давая сойти с места. Будто окоченевшие руки Вилли Кибельпотта проросли сквозь пол, желая вернуть откушенный от них кусочек. У меня нет выбора — маслорельс обратно не пойдет, только дальше и дальше к центральному вокзалу, людному и яркому. Но я должен побыть в тишине. Собрать половинки себя воедино.

В грудь тыкается документ на въезд. Красный, с косым крестом. Это подстегивает — и я срываюсь с места, пропадая в незнакомом городе. Вдогонку мне летят слова констебля, но мысли мои слишком зациклены, чтобы уловить еще и чужие. Последнее, что я помню — низко надвинутый шлем с желтой кокардой и губы, шевелящиеся вслед.