В объятиях глициний

Мариа Армлин (2024)

После трагичной смерти мужа Элла решает сбежать от мира в старый заброшенный дом своей прабабушки Изабеллы. Уединение кажется ей единственным способом справиться с болью и глубоким чувством опустошения. Погружённая в депрессию, она находит старинный дневник, исписанный изящным почерком. На страницах дневника раскрывается история Изабеллы, которая столетие назад переживала такую же утрату. Погружаясь в жизнь прабабушки, Элла открывает для себя силу любви, способную выдержать даже самые жестокие испытания. Но дневник таит не только мудрость, но и тайны жильцов. Дом начинает раскрывать свои секреты, пробуждая тени прошлого. Это история о двух женщинах, разделённых временем, но связанных одной болью, и о том, как следы прошлого могут указать путь к свету.

Глава 4. Осень. Капкан любви

"Любовь до боли, смерть моя живая, жду весточки — и дни подобны годам. Забыв себя, стою под небосводом, забыть тебя пугаясь и желая…"

Федерико Гарсиа Лорка

"Любовь до боли"

Элла

Прошло целых два месяца с тех пор, как я добровольно укрылась в тихом затворничестве в квартире прабабушки Изабеллы. Мои дни походили на бездонный омут угнетающих и беспощадно тленных воспоминаний, которые уносили меня в мучительное, но одновременно удивительно сладостное прошлое. Если бы не заботливая Амелия, что заглядывала ко мне с продуктами, не позволяя умереть от голода, я, наверное, уже начала бы сомневаться в собственном существовании.

Боль несправедливости, словно раскаленный кинжал, прожигала огромную дыру в моем изнуренном, окровавленном сердце. Этот неутолимый огонь не угасал — напротив, он разгорался с новой, неумолимой силой, будто стремясь полностью заполнить меня своей разрушительной сутью. Порой я задавалась вопросом: стоили ли те минуты счастья того невыносимого груза, который теперь обрушился на мои хрупкие плечи? Но даже честный ответ мне был недоступен: ни отрицание, ни согласие не принесли бы никакого облегчения.

Адам подарил мне незабываемые мгновения, наполненные светом, словно солнечные лучи, пробивающие мрак. Он окрылил меня своей преданной любовью, но и именно он унес эти крылья с собой, оставив меня наедине с гнетущими тенями прошлого. Разве справедливо одаривать человека такой щедростью, если однажды все это придется жестоко отнять? И все же… Когда боль становится твоей постоянной спутницей, ты, пусть и неосознанно, начинаешь к ней привыкать. Наступает момент, когда ты перестаешь бороться, медленно осваиваясь в том вязком, тягучем дне, куда жизнь, не спрашивая твоего согласия, с ехидной улыбкой забрасывает. Видимо, я была именно там. Эта пустота поглотила меня без остатка, не оставив ни малейшей надежды на спасение.

На удивление, единственное, что возвращало меня к реальности, был портрет прабабушки Изабеллы. Каждый раз, проходя мимо этого загадочного изображения, я словно чувствовала электрический разряд, пробуждающий меня от забытья. В ее взгляде было нечто необъяснимо родное, почти мистическое, что заставляло меня часами разглядывать картину, не в силах от нее оторваться. Эта женщина, незнакомая мне лично, казалась единственной, кто мог меня понять.

Все, что я знала о ней, было лишь поверхностной цепочкой условных ярлыков, которыми люди щедро одаривают давно ушедших. Бабушка, слишком ранимая, не могла рассказывать о ней без слез. Мама, замкнутая и бережно охраняющая свои воспоминания, прятала их за семью замками. Амелия была слишком мала, чтобы помнить или оценить эту женщину по достоинству. Соседи, вероятно, знали немало, прожив под одной крышей ни один десяток лет, но моя собственная боль не позволяла мне выбираться из кокона, чтобы расспросить их.

Однако, к моему счастью, квартира сама начала рассказывать свою историю. Комната за комнатой, она словно раскрывала передо мной страницы забытой книги, приглушенным шепотом знакомя меня с никому не известной стороной жизни прабабушки Изабеллы…

Все началось в тот день, когда я наконец решилась разобрать свои вещи и аккуратно разложить их по шкафчикам. Эта квартира, привыкшая к безупречному порядку и хозяйственной заботе, словно подталкивала меня к этому решению. Совесть одержала верх над моими переживаниями, и, отодвинув свои тягостные мысли в сторону, я взялась за дело, долго откладываемое в дальний угол сознания. Кто бы мог подумать, что именно эта скучная работа приведет меня к неожиданной находке…

Бабушка с трепетом относилась к порядку, который некогда установила ее мать. Благодаря этой бережливости все в квартире оставалось на своих местах, словно время здесь остановилось. Именно поэтому я обнаружила на верхней полке шкафа большой сборник стихов, переплетенный в багряный твердый материал. Рядом лежал чехол того же оттенка, вероятно, от очков. Внезапно мне стало ясно: прабабушка любила перед сном окунаться в мир поэзии, как когда-то любила делать я.

Мама часто говорила, что моя любовь к литературе передалась мне именно от прабабушки Изабеллы. И действительно, в тот момент, листая сборник, я почувствовала невидимую связь с этой женщиной, которую никогда не знала лично. Открыв книгу на последней странице, я наткнулась на черно-белую фотографию. Внизу снимка крупными буквами была указана надпись: "Сочи". На фотографии, сделанной на фоне бушующего моря, были запечатлены двое — мужчина и женщина, выглядевшие лет на тридцать пять — сорок.

Женщина была ослепительно красива: ее темные, кудрявые волосы игриво трепал ветер, длинное пальто идеально подчеркивало осиную талию, а продуманный до мелочей наряд — от элегантной шляпки до изящных туфель — свидетельствовал о ее утонченном вкусе. Лицо, частично скрытое стильными солнечными очками, излучало гармонию и радость жизни.

Рядом с ней стоял мужчина, держащий ее за руку с непринужденной уверенностью. Его взгляд был прикован к женщине, а в улыбке читались юношеская влюбленность и гордость за свою спутницу. На обратной стороне фотографии я нашла лаконичную надпись: "Георгий и Изабелла. Сочи. 1965г."

Этот год сразу пробудил во мне болезненные ассоциации. Именно тогда бабушка Лилия потеряла любимого отца, ушедшего из жизни в расцвете сил. Вероятно, в руках я держала один из последних снимков, запечатлевших счастливые мгновения брака прабабушки…

Любопытство взяло надо мной верх, и я начала оживленно перелистывать сборник стихов в поисках новых загадок прошлого. Моим усилиям снова сопутствовала удача. На сотой странице, где было напечатано стихотворение Константина Симонова"Жди меня, и я вернусь", лежал небольшой, выцветший от времени кусочек бумаги, аккуратно сложенный пополам. На нем каллиграфическим почерком большими буквами было выведено имя адресата: "Изабелле".

Читать чужие письма всегда казалось мне неприемлемым, почти святотатством. Но детское любопытство, вперемешку с едва пробуждающимся интересом к жизни, пересилило все мои принципы. Я осторожно развернула письмо, отдавая дань его возрасту и значимости. В углу документа аккуратно значилась дата: 1946год. Автор, судя по всему, намеренно увековечил эту дату, подчеркивая ее важность для себя и той самой Изабеллы.

Я решила растянуть удовольствие от медленно разворачивающейся передо мной истории, позволив себе еще раз обдумать свой поступок. Пока я наливала в бокал терпкого красного вина, мысль о предстоящем чтении письма вызывала волнение и легкую дрожь в руках. Проходя мимо огромного зеркала в гостиной, которое до сих пор оставалось прикрытым тяжелой тканью, я внезапно остановилась. Что-то во мне захотело взглянуть на себя прежде, чем я переступила грань чужой откровенности. Если уж нарушать такие границы, то нужно хотя бы быть честной с собой. Снимая ткань с роскошной рамы, я надеялась увидеть отражение, которое отрезвит меня, придаст сил. Но вместо этого я вновь наткнулась на незнакомую женщину. Ее разбитый взгляд, бледное лицо и общая беспомощность пугали меня своей убогостью и напоминали о том, как глубоко я погрузилась в собственные страдания. Этот образ вызвал во мне странный протест. Решительно заглушив голос совести, я села на пол, поставив бокал рядом, и раскрыла письмо, которое уже успело превратиться для меня в лакомый кусочек.

"Дорогая Изабелла,

Скоро я последний раз смогу лицезреть тебя рядом с собой. Никогда бы не смог подумать, что такая неожиданная встреча, переросшая в крепкую дружбу, сможет оживить во мне чувства, о существовании которых я и не подозревал. За каких-то пару недель ты стала моей гаванью счастья, вдохновения, понимания… и, прости за смелость, любви. Ты, возможно, подумаешь, что я очень тороплюсь с чувствами, но разве людям нужно много времени, чтобы понять, что это именно она?!

Я знаю, что ты видишь во мне друга, но для меня все иначе. Эти строки даются мне нелегко, ведь излагать свои чувства на бумаге я никогда не умел. Но молчать я больше не могу. Я должен сказать тебе то, что горит внутри меня, даже если это покажется тебе нелепым или несвоевременным.

Изабелла, ты появилась в самый тяжелый период моей жизни, и с первого взгляда стала моей путеводной звездой. Пожалуйста, не считай меня наивным или слишком влюбчивым, но мне не потребовалось много времени, чтобы понять: ты — та самая. Ты — та, которую я ждал всю свою жизнь. Даже мое израненное сердце, что так долго хранило лишь боль и разочарования, мгновенно распознало это. Ты — моя любовь.

Я понимаю, что мое признание словно снег на голову. Я сам поражен своей откровенностью, но мысль о том, что я могу тебя потерять, просто невыносима. После стольких ошибок и странствий я знаю наверняка: ты — единственная женщина, которой я хочу посвятить всю свою жизнь. Я никогда не думал, что встречу кого-то, кто воплотит все мои мечты. Я думал, что идеальная половина существует только в воображении. Но ты… Ты настоящая.

Я понимаю, что ты заслуживаешь большего. Моя репутация, потрепанная прошлым, вряд ли говорит в мою пользу. И я пойму, если мои слова вызовут у тебя смущение или даже раздражение. Но, Изабелла, я прошу лишь одного — дай мне шанс. Я хочу доказать тебе, что могу быть достойным тебя.

Я сделал все возможное, чтобы облегчить твое решение. Я добился предложения о переводе на работу в Дилижан, чтобы ты могла быть ближе к своей семье. Но если ты скажешь"нет", я сразу же откажусь от этой должности и останусь здесь. Для меня главное, чтобы ты была счастлива, даже если это счастье будет без меня.

Все, чего я прошу, — просто подумать. Подумать о нас. Твое решение должно зависеть только от твоего сердца, а не от жалости или долга. Я хочу, чтобы ты знала: я готов посвятить тебе все. Но только если ты захочешь этого сама.

Я люблю тебя, Изабелла. Искренне и навсегда.

Твой преданный друг, Георгий."

От чувств, переполняющих это письмо, я выпила целый бокал вина, словно пытаясь утолить то бурное пламя, что разгорелось внутри меня. Каждое слово Георгия отзывалось эхом в моем сердце, проникая в самые укромные уголки души. Напряжение нарастало с такой силой, что, потеряв ощущение времени и пространства, я, с интересом писателя, вдруг громко закричала от обиды:

— Интересно, что же она ответила? Где же найти ответное письмо?

Эти слова повисли в воздухе, как неразрешимый вопрос, но тут меня осенило:

— Ах, да. Я же их правнучка. Значит, она согласилась. Значит, она сделала верный выбор…

Эта мысль мгновенно сменила тревогу тихим теплом. Признаться честно, я ни на секунду не пожалела о том, что нарушила границы чужой тайны и позволила себе прочесть этот крик сердца. Именно благодаря этому письму я узнала, каким человеком был мой прадед Георгий. Оказалось, за его именем скрывался невероятный романтик, искренний, смелый, способный так открыто говорить о своих чувствах. Мало кто из мужчин способен так просто раскрыть свое сердце, да и просто уметь так тонко чувствовать любовь. Его нежная, чувственная натура зацепила меня настолько, что я невольно прониклась к нему необъяснимой гордостью и уважением. Мне казалось удивительным, как даже после ухода из этого мира наши слова могут продолжать жить, раскрывая сущность того, кем мы были.

Вот и в тот момент, Георгия и Изабеллы больше не было. Но их первое признание в любви по-прежнему существовало — живое, настоящее, трепетное. Оно было здесь, у меня в руках, как истинное доказательство существования их любви.

Аккуратно сложив письмо, я бережно положила его обратно в книгу, словно возвращая на законное место часть их истории. Но мысли, однажды пробудившись, уже не могли остановиться. Я вдруг вспомнила Адама и его первое признание в любви. В памяти всплыли образы той встречи, наполненной теплотой и чем-то еще — чем-то, что я в тот момент не могла разглядеть.

Казалось, что после той ужасной последней встречи в кабинете у нас с Адамом больше не осталось желания даже смотреть друг на друга. Однако, я ошибалась… Очень сильно ошибалась…

**

Мистер Колин в сотрудничестве со шведскими онкологами разработал передовую, но крайне рискованную методику лечения рака. Ее суть заключалась во внедрении мутированного гена в стволовые клетки пациента, что, по их задумке, должно было"сломать"код болезни, заменив поврежденные клетки новыми, здоровыми. Это был опасный эксперимент, напоминающий шаг в темноту: гены могли как запустить процесс регенерации, так и усугубить ситуацию, ускоряя распространение злокачественных клеток. Никто не мог предсказать, каким был бы итог.

Состояние Кейт с каждым днем ухудшалось. Она сильно похудела, стала бледной, словно фарфоровая кукла, которую тронула неумолимая рука времени. Ее тело ослабло, скрючивалось от боли, и даже то, что прежде дарило радость, больше не находило отклика в ее сердце. Она замкнулась, словно потеряла способность находить слова. Единственное, что вызывало у нее слабую улыбку, были мои истории — вдохновляющие рассказы о людях, победивших смертельные недуги.

Каждый день я придумывала или находила новую историю о чудесных исцелениях. Легенды о тех, кто выбрался из лап болезни, стали для нас последней ниточкой надежды. Все, что у нас оставалось, — это вера, сквозь которую мы обе отчаянно цеплялись за жизнь.

За время, что Кейт находилась в больнице, я изменилась до неузнаваемости. Осунувшаяся, истощенная морально и физически, я перестала посещать лекции в университете, предпочитая проводить каждую свободную минуту рядом с ней. Я отдалилась от друзей, замкнулась в себе, стала затворницей, полностью посвятившей себя уходу за ней. Ночи напролет я проводила у ее постели, а домой заезжала лишь для того, чтобы постирать вещи и приготовить еду, которая могла бы хоть немного порадовать Кейт.

Мистер Колин, видя, как она угасала, словно свеча на ветру, и проникшись почти отцовской любовью к этой хрупкой девочке, решился на отчаянный шаг. Он предложил провести экспериментальное лечение, несмотря на всю его опасность. Опекуны из детского дома воспротивились этой идее. Их отказ был громким, но пустым: за благополучие Кейт они переживали куда меньше, чем за свою репутацию и возможные негативные последствия. Если бы что-то пошло не так, правда о проведении незаконной операции могла обернуться для них скандалом, судами и тюремным сроком для всех причастных.

Но Мистер Колин решил иначе. Он не мог смотреть, как угасала Кейт, и вопреки запретам, облеченный в броню совести и милосердия, пошел на риск, ставя на кон все, чего добился за последние десять лет работы. На удивление, его идею поддержала вся команда, включая меня. Мы понимали, что в случае неудачи его ждала потеря медицинской лицензии, а, возможно, и свободы. Но ради одной жизни, ради шанса спасти Кейт он принял это сложное решение.

Операция, оплаченная из кармана Мистера Колина, длилась больше двенадцати часов. Это была изнурительная, кропотливая работа, требующая предельного внимания и мастерства. Мы наблюдали, как каждый новый шаг врачей открывал крохотное окно надежды.

И чудо произошло. На наших глазах Кейт начала выздоравливать. С каждым днем мы видели, как на ее лице появлялся прежний румянец, как зеленые глаза вновь обретали сияющий блеск. Ее улыбка, прежде редкий гость, теперь не сходила с лица. Светлые волосы, похожие на тонкие стебельки пшеницы, начали пробиваться на ее голове, а зверский аппетит, который мы уже не надеялись увидеть, вернулся, словно пробудившись от долгой спячки.

Ее оживление стало для нас не просто наградой, а торжеством жизни над смертью. Даже если это было бы лишь временным эффектом, оно стоило каждого риска, каждой бессонной ночи и каждой минуты тревоги.

Мистер Колин стал для нас героем. Мы знали, что никогда не предали бы его, какими бы страшными ни были угрозы. Но, увы, не все разделяли наши чувства. Вокруг его поступка начали сгущаться тучи, и далеко не все были готовы закрыть глаза на его дерзкое нарушение закона…

Ровно через пять месяцев после сложной операции Кейт, уже здоровая и полная сил, выписалась из больницы. Она вернулась к друзьям, улыбалась, смеялась, наслаждалась жизнью — и в этот день все, кто любил ее, вздохнули с облегчением. Но счастье оказалось недолгим: мистер Колин получил уведомление от адвоката опекунов Кейт. Они обвиняли его в халатности и превышении полномочий, утверждая, что он поставил девочку на грань жизни и смерти, проводя экспериментальную операцию. Их доводы звучали жестко: успешный результат, мол, не отменял того факта, что процедура была незаконной.

Вот так различаются пути людей закона и людей совести. Для мистера Колина эта новость стала испытанием, но он, как всегда, держался стойко. Его жена, Жаклин, с которой они прожили вместе пять лет, разделяла все его тревоги. Эта стройная брюнетка с глубокими карими глазами и острым умом была не просто его ассистенткой, но и верной спутницей жизни. Их история любви зародилась во время учебы, окрепла через годы совместной работы и наконец привела их к алтарю.

Сам день их свадьбы был необычным: церемония прошла в больнице. Все ради Кейт. Девочка, мечтавшая хоть раз в жизни увидеть настоящую сказку, наблюдала за ними с восторгом. Жаклин, в своем элегантном платье, выглядела как принцесса, а мистер Колин, сдержанный и благородный, стал для Кейт воплощением идеального принца. Для нее это была не просто свадьба — это был символ надежды и любви.

Смотря на то, как Кейт оживала благодаря их заботе, я часто ловила себя на мысли, что почти не замечала на кадрах своей жизни их присутствия до этого момента, хотя, как оказалось, помимо меня в жизни Кейт всегда было место для мистера и миссис Колин. Все это время они были не просто врачами или коллегами. Они стали настоящей семьей для Кейт. Но мое осознание этих вещей пришло не сразу. Тогда, поглощенная страхом за жизнь Кейт, я не видела ничего вокруг. Оглядываясь в прошлое, я понимала, что моя жертвенность могла бы стать эгоистичным мотивом на пути к счастью дорогих для меня людей. Все стало ясно только благодаря человеку, который, как ни странно, появился вновь в самый неожиданный момент.

Это была середина рабочего дня. Мистер Колин отправился на очередные переговоры с опекунами Кейт по поводу инновационного способа лечения, и я изводила себя мыслями о том, что именно их ответ мог решить ее судьбу. В попытке отвлечься, я выбежала из больницы с кучей вещей для стирки, спеша вернуться как можно скорее. Но на выходе меня ждал сюрприз.

У ворот стоял мой несостоявшийся адвокат Адам. Он выглядел так же безупречно, как в первый раз, только теперь на нем был темно-серый костюм, идеально сидящий на его подтянутой фигуре. Едва взглянув на него, я почувствовала, как кровь приливала к щекам. Невольно я посмотрела на свое отражение в зеркальном окне больницы: мятая медицинская форма, уставшее лицо, волосы, собранные в торопливый небрежный пучок… Картина была удручающая.

"Что этот индюк тут забыл?" — раздраженно подумала я, так и не простив ему способность видеть мои потаенные чувства. Я надеялась, что смогу незаметно проскользнуть мимо. Но не тут-то было.

— Элла! — вскрикнул он, заметив как я иду к остановке. Я немного растерялась, не только потому что не ожидала его тут увидеть, но и потому что мой вид, мягко говоря, напоминал пугало. Мама всегда говорила, что женщине нужно выглядеть ухоженно и опрятно при любых обстоятельствах, и в тот момент я искренне жалела, что предпочла сон вместо укладки и легкого макияжа. Не то, чтобы мне хотелось ему понравиться, просто хотелось утереть нос этому выскочке, хотя бы безупречным видом.

Он подошел ближе, все такой же уверенный, но теперь в его глазах читалась растерянность.

— Элла, это я, Адам. Пожалуйста, выслушай меня.

— Мы знакомы? — бросила я с насмешкой, стараясь скрыть смущение.

— Элла, я знаю, что был неправ. Ты обижена на меня, и я это заслужил. Но мне очень нужно поговорить с тобой, иначе совесть меня замучает.

"Совесть? У него есть совесть?" — мысленно фыркнула я, но вслух сказала:

— Хорошо, но мне нужно привести себя в порядок. Я очень устала после работы. Давайте встретимся здесь в восемь вечера.

Покорно повинуясь моим указаниям, он отступил.

Весь оставшийся день я прокручивала в голове нашу встречу. "Что ему нужно? Почему он решил поговорить со мной?"Эти вопросы не давали мне покоя, но больше всего меня волновало то, что мое сердце предательски билось быстрее всякий раз, как я думала о нем…

***

Приняв согревающий душ, сменив измятый, пропитанный усталостью медицинский костюм на чистый, усердно выглаженный, сделав аккуратный легкий макияж и собрав непокорные кудри в элегантный хвост, я направилась на встречу. Заранее было принято решение опоздать минут на пятнадцать, а может, и на все двадцать, дабы сильнее насолить этому индюку.

Когда я приблизилась к воротам больницы, мне было удивительно приятно наблюдать, как Адам, словно потерявший терпение, то и дело бросал взгляды на часы, затем — на дорогу, ожидая увидеть меня. Это чувство обескураживало: казалось, что в серьезную, рассудительную Эллу вдруг вселился игривый, капризный ребенок.

Думала ли я тогда, что смогу почувствовать к нему нечто большее? Что однажды готова буду добровольно отдать ему своё сердце? Конечно же, нет. Его надменные манеры и, как мне казалось, напускные эмоции вызывали во мне раздражение. Но, вспоминая эту сцену спустя годы, я понимаю, что с самого начала Адам стремился уберечь меня от моих же ошибок, помочь мне заглянуть вглубь собственной души. Видимо, где-то в подсознании я чувствовала это, но в тот момент воспринимала странные импульсы как неприязнь.

Когда он увидел меня, его лицо озарилось ослепительной, голливудской улыбкой. Даже несмотря на мое очевидное предубеждение против этой выскочки, я не могла не отметить ту магнетическую силу привлекательности, которой он был пропитан. Это была мощная, бескомпромиссная мужская энергетика, способная одновременно восхищать и смущать. Мне казалось, что эта тяга имеет свои корни в болезненной тоске по отцу, которого я потеряла еще в детстве.

Отец был для меня не просто человеком — он был моим миром, моим оплотом, пока жестокая болезнь, рак легких, не забрала его у меня. Он был старше мамы более десяти лет, однако, всегда выглядел энергичнее и моложе ее самой. Нашу связь невозможно было выразить словами: он был моим миром, а я — его воздухом. Когда он ушел, я осталась с пустотой, которую никто и никогда не мог заполнить, а может мне этого просто не хотелось. Мама держалась стойко — она всегда была женщиной железной воли, что иногда раздражало меня своей недоступностью. А я, хрупкая и ранимая, пыталась выжить, не потеряв себя в этом мире, полном непредсказуемости и потерь. Наверное, я выбрала медицину, к которой никогда не испытывала интереса, как путь к спасению других и, конечно же, себя. Я грезила о том, чтобы однажды смогу защитить такого же ребенка, каким была я, от боли утраты.

Я помнила каждую деталь, связанную с отцом: табачный аромат, впитавшийся в его кожу; острый прямой нос, подчеркивающий гордость и непокорность судьбе; добрые, светло-серые глаза, окруженные густыми ресницами; улыбку — милую, по-детски наивную, но оттого еще более искреннюю. А его руки… сильные, надежные, но такие мягкие и ласковые. Эти руки уносили меня в кровать, когда я засыпала у телевизора, и проводили кропотливые ночные"ревизии", изгоняя чудовищ из моего воображения, спасали меня от маминых упреков, беря вину за разбитые вещи на себя, нежно гладили мои кудри, не отходя от моей кровати, пока я боролась с очередной подхваченной детской болезнью, покупали мои любимые горячие, сладкие пончики с другого конца города, удлиняя себе путь домой, держали мои руки, притворяясь, будто передают мне всю свою силу и храбрость перед важными значимыми событиями. И таких теплых моментов было бесчисленное множество.

Воспоминания об отце до сих пор обжигали меня, сколько бы времени ни прошло. Его уход оставил неизлечимую рану, с которой я жила. Эта рана била меня снова и снова, каждый день, словно ожесточенный враг, не дающий передышки. Его уход стал моим первым ударом судьбы, и, казалось, каждый день я просыпалась только ради вступления в очередную схватку с болью, живущей в моем сердце. Только Адам сумел остановить этот безжалостный поток самобичевания, наполняя мое сердце новой жизнью — любовью и надеждой.

Когда Адам подошел ко мне, его улыбка наполнила пространство вокруг теплом. Казалось, он не просто шел ко мне, а рушил стены одиночества и боли, которые я возводила годами. В горле встал ком, готовый вылиться в поток невыплаканных слез, но он остановил его своей заученной речью.

— Элла, спасибо, что пришла. Я уж думал, ты про меня совсем забыла, — сказал он, непринужденно, но с какой-то теплой искренностью в голосе. Коварный ветер запутал мои непокорные кудри, и Адам, будто невзначай, поправил их рукой.

Не раздумывая ни секунды, я резким движением отодвинула его руку, показывая, что он позволял себе лишнего. Личные границы — это святое. Папа с детства учил меня защищать себя и свое пространство, даже если порой это выглядело излишне резким или бестактным. Адам лишь усмехнулся, как будто в моем протесте он видел нечто забавное.

— Несколько месяцев назад ты приходила ко мне насчет удочерения девочки по имени Кейт, верно? — начал он, не ожидая ответа. — Ты ведь работаешь на француза — мистера Эндрю Колина? И, насколько я понимаю, не делилась своими намерениями ни с ним, ни с его женой.

Я изо всех сил старалась сохранить маску безразличия, хотя внутри все сжалось от его слов. Я никак не могла понять, причем тут мистер и миссис Колины. Мы были в хороших, даже приятельских отношениях с ними, и последнее, что мне хотелось, это расстраивать их или разочаровывать.

— А ты решил парировать малоинтересными фактами? — ответила я с натянутой улыбкой, стараясь казаться как можно более отчужденной и не заинтересованной в данной беседе.

— Элла, я всего лишь хочу поговорить. Перестань, пожалуйста, язвить, — не удержался он.

Я вздохнула и, поняв, что в этом споре победить не удастся, неохотно согласилась:

— Ладно. Да, я работаю на мистера Колина. И да, о своих планах я говорила только маме и бабушке. И, если тебе интересно, они восприняли эту новость крайне негативно.

Адам благодарно кивнул, явно собираясь перейти к сути разговора.

— Хорошо. Тогда я объясню, в чем дело. Недавно ко мне с той же просьбой обратилась одна молодая пара. Они давно мечтали стать родителями, но, несмотря на годы молитв, Господь пока не даровал им такого счастья. И вот, тщательно все обдумав, они решили, что готовы принять в свою семью Кейт.

Он сделал паузу, словно давая мне время осмыслить сказанное, а затем продолжил:

— Как ты уже догадалась, речь идёт о Жаклин и Эндрю. Они рассказали мне свою историю, и я не мог остаться равнодушным. Однако, прежде чем предпринимать что-либо, я решил обсудить это с тобой. Если ты против, я не стану помогать им, хотя, признаться честно, дело почти беспроигрышное. Ты это понимаешь, Элла, правда?

Его голос смягчился, а взгляд стал почти исповедальным, словно он не просто сообщал мне новость, а искал понимания и прощения. Я почувствовала, как кровь приливает к щекам, окрашивая их в ярко-алый цвет.

— Они хотят удочерить Кейт? — спросила я, будто не веря услышанному.

— Да, Элла, — мягко повторил Адам. — Они ее полюбили. И, знаешь, мне кажется… — он слегка замялся, прежде чем закончить, — она их тоже.

Я стояла, молча смотря ему в глаза, в которых светилось одновременно оправдание и желание понять, что происходило у меня внутри. В этот момент меня будто ударила молния. Перед глазами пронеслись сотни картин: Жаклин, мистер Колин и Кейт — вместе, счастливы, такие теплые и настоящие. Я видела их вновь и вновь на протяжении всех этих месяцев, но оставалась незрячей. И тут меня осенило: как же я была эгоистична! Слепая в своём благородном, как мне казалось, желании быть для Кейт всем, я почти разрушила мечту тех, кто мог бы дать ей настоящее счастье. Мне стало ужасно стыдно. Стыдно за все показные моменты"жертвенной любви", которые я открыто демонстрировала Кейт, будто пытаясь доказать самой себе, что я чего-то стою. Но я не хотела делать Кейт трофеем моего израненного эго, она заслуживала большего. Она заслуживала настоящую семью, а не мои порывы заполнить пробелы в своей собственной жизни.

— Элла, ты в порядке? Если ты против, я откажу им, правда, — прервал мои мысли Адам, так и не разгадав, что творилось в моей душе. Его голос был мягким, но уверенным, хотя и я, и он прекрасно осознавали, что Колины с легкостью могли бы обратиться к другому адвокату, который непременно им бы помог.

— Всё хорошо, Адам, — впервые за долгое время я улыбнулась ему искренне. — Мне не хочется это признавать, но ты был прав. Я хотела поддержать ее, хотела, чтобы она знала: она не одна. Но удочерение… Это был необдуманный, эгоистичный способ. Я рада за Кейт. Колины будут потрясающими родителями. Сделай, пожалуйста, все, чтобы им помочь.

Адам внимательно смотрел на меня, пытаясь понять степень искренности моих слов, и я добавила:

— И да, спасибо, что решил поговорить со мной, хотя не был обязан.

В этот момент я поняла, что зря приехала в больницу. Кейт была в надежных руках. Ей больше не нужна была моя опека, которой я так упорно окружала ее, прикрываясь благородными мотивами. Иногда благие намерения, выглядевшие, как обычная забота, поддержка и любовь, способны затуманить нам разум, неожиданно видоизменить свою структуру, становясь всего лишь эгоистичным порывом…

— Ты никуда не торопишься? — неожиданно спросил Адам, заметив мою растерянность.

— Думаю, тому, к кому я торопилась, больше не нужно мое участие в таком объеме, — призналась я с чистой совестью в первую очередь самой себе.

— Тогда, может, выпьем чего-нибудь? Твое присутствие необходимо мне, — невольно произнес он, но успел быстро исправить ситуацию, — чтобы придумать план, как помочь Колинам, естественно.

— Почему бы и нет, — заметив его смущение, согласилась я. Но не смогла удержаться от легкой насмешки: — Особенно если дело касается моих друзей.

Стоит ли говорить, что в этот вечер мы просидели в ближайшем баре до самого его закрытия? И, смею добавить, о Колинах мы так и не вспомнили. Это был удивительный вечер…

Холодный пол и отсутствие хорошего отопления в квартире прабабушки быстро выдернули меня из сладких воспоминаний в суровую реальность. Природа словно примеряла свои зимние наряды. Листья золотом укрыли землю, напоминая о скором приходе суровой, ледяной госпожи — Зимы. Но в моей душе она давно царила безраздельно, не желая передавать бразды правления никому и ничему.

Я открыла небольшой золотой кулон, подаренный мамой после смерти отца, который всегда носила на шее. Он казался таким хрупким, но для меня был прочной ниточкой, связывающей меня с прошлым, с дорогим прошлым, с которым мне не хотелось расставаться. Ком в горле снова начал душить меня, напоминая о каждом пережитом горе, оживляя в памяти все картины счастья и мучений. В кулоне, как и всегда, лежали две фотографии: папы и Адама. Эти мужчины, когда-то озарявшие мою жизнь ярким светом, теперь путешествовали вместе со мной по самым темным закоулкам моей души. Папа, все такой же нежный и заботливый, будто бы умолял меня беречь себя, заглядывая в самую глубину души. Адам, любящий и жизнерадостный, смотрел на меня с фотографии, словно прося вытащить себя из той темной бездны, в которую я угодила.

"Они всё ещё заботятся обо мне," — подумала я, с легкой улыбкой разглядывая до боли любимые лица. Но душа шепнула свою горькую правду: "Хотя именно они же и закинули меня в эту бездну переживаний и тоски…"

Изабелла

Если бы моя жизнь была фильмом, я без раздумий поставила бы на повтор один день, который могла бы смотреть бесконечно, наслаждаясь красотой и атмосферой каждого кадра. И это — день моей помолвки. Выбрал пал на этот день не только потому, что он навсегда связал наши жизни с Георгием, но и потому, что в этот день все мои близкие были рядом. Их лица сияли неподдельным счастьем. Они радовались за меня, за Георгия, за нашу настоящую любовь, за то, что мы нашли друг друга. Этот день был наполнен теплом, улыбками и искренностью, как будто весь мир старался подарить мне незабываемое воспоминание. Но, как и в любом хорошем фильме, перед счастливым финалом всегда есть испытания: тревога, ожидание, напряжение. И все же каждая из этих минут оправдана ради одного мгновения, которое погружает тебя в абсолютную радость бытия.

После завершения практики и осознания своих чувств к Георгию после получения его письма с признанием, я с волнением ждала разговора с семьей. Мы с ним обговорили детали знакомства с моими родителями и решили действовать разумно, не поддаваясь порыву эмоций. Я постепенно должна была рассказать маме, отцу и сестрам о семье Георгия, которая приняла меня как родную дочь. А потом, убедившись в их симпатии, деликатно, в нужный момент, ввести в свой рассказ еще одного персонажа — Георгия. Он искренне настаивал, чтобы я ничего не скрывала от своих родителей. Каждую деталь его жизни, каждую тень прошлого он хотел, чтобы я открыла перед ними. Это было не просто просьбой, а актом глубочайшего уважения — не только ко мне, но и к ним.

"Быть предельно честным с другим — это высшая форма почтения," — говорил он мне.

Эти слова запали в мое сердце. Честность — это не просто откровение, а смелость обнажить перед другим свои уязвимые места, показать не только свет, но и тьму. Именно это желание Георгия быть открытым до конца делало его особенным для меня. Он понимал, что доверие не строится на красивых словах, а выковывается в искренности, пусть даже порой болезненной.

Я знала, что отец будет ценить такую честность, но также знала, как требовательно он отнесется к этим откровениям. Уверенность Георгия в том, что правда всегда побеждает, вдохновляла меня, но не могла унять тревогу. Быть честным — значит рисковать, ведь правда обнажает нас. Но Георгий видел в этом не риск, а путь к доверию и принятию. И я понимала: если кто и сможет пройти этот путь достойно, так это он.

Мы договорились, что когда отец одобрит наш союз, я отправлю письмо с согласием на встречу родителей. План казался идеальным, продуманным до мелочей.

Но стоило мне только представить разговор, как внутри селилась тревога. Я не могла избавиться от навязчивой мысли: что, если прошлое Георгия не понравится отцу? Я знала, как он относится ко мне. Как бы высокомерно не звучало, я прекрасно знала, что являлась любимицей отца, заслужившей это звание, благодаря тому, что родилась последней, была самой младшей дочкой.

Когда-то я умело пользовалась своей ролью любимой дочери, чтобы добиваться своих желаний. Но сейчас мне казалось, что эта привилегия могла сыграть против меня. Его стремление уберечь меня — как редкий бриллиант, который никто не должен у него отобрать, — внезапно стало для меня угрозой. Я знала, что отец способен отвергнуть Георгия, не дав ему даже шанса.

Эти мысли разрывали меня на части. С одной стороны — любовь к отцу, его забота, его желание видеть меня счастливой. С другой — страх, что он не принял бы моего выбора.

Добираясь до дома и мысленно прокручивая предстоящий разговор, я смотрела на затуманенные горы Дилижана, укрывшиеся золотым одеянием осени, и пыталась успокоить свое сердце. Оно трепетало, словно лист на ветру, не зная, в какую сторону его занесет.

"Георгий — мой выбор," — тихо прошептала я себе. — "Но как убедить папу, что он достоин меня?"

Еще издалека я заметила, как мои сестры, нарядившиеся в свои лучшие платья, стоят на балконе. Они выглядели как две озорные птицы, щебечущие о моем приезде и одновременно украшающие балкон ленточками и завитушками. Казалось, они вложили в каждую деталь всю свою радость и трепет. Этот балкон словно говорил:"Мы ждали тебя, дорогая".

С порога меня окутал запах маминой стряпни — густой, теплый, манящий. Мой голодный желудок немедленно взбунтовался, а воображение нарисовало картину мамы, хлопочущей у плиты в своем неизменном фартуке. И тут же на крыльце появился папа. Он, видимо, не выдержал ожидания и решил встретить меня первым, карауля у подъезда. В руках он держал букет моих любимых глициний, таких свежих, будто только что сорванных. Я понятия не имела откуда он их взял, но была безумно тронута этим милым жестом. Я знала, сколько усилий папа вложил в этот момент: его лицо было гладко выбрито, усы идеально уложены, ни единого волоска не выбивалось из общего порядка. Его костюм был выглажен до безупречности, а праздничные туфли, те самые, которые он надевал только в самые важные дни, блестели на солнце. Даже его шапка сидела так аккуратно, будто сам портной заботливо поправил ее перед выходом.

От этой семейной картины внутри меня разлилась волна нежности и благодарности. Моя душа заполнилась светом, как будто все тени, что преследовали меня, разом исчезли. Я поспешила к ним, к своему неиссякаемому источнику счастья.

Мама, как всегда, превратила мой приезд в настоящий праздник. Наш маленький дом выглядел как дорогой ресторан: стол был сервирован безупречно, каждое блюдо украшено с любовью и фантазией. Блюда выглядели так, будто их готовил шеф-повар для королевского банкета.

Сестры, словно гостьи высокого приема, допущены были к столу только в вечерних платьях. Я невольно улыбнулась: их старания были настолько трогательными. Даже бокалы с французским вином, которые мама хранила для особых случаев, нашли свое место на столе. Живые цветы, хрустальные тарелки, тихая музыка — все это создавало невероятную атмосферу уюта и радости.

Но я, с дорожной усталостью на лице и диким голодом, казалось, выбивалась из этой идиллии. И все же, глядя на их светящиеся лица, я знала: меня здесь любят любой. Даже в самой простой одежде, даже если бы я пришла вся извалявшаяся в грязи, мне всегда было бы место за этим столом.

Весь вечер я рассказывала им о своей жизни. О Джермуке, общежитии, Раисе Армановне и Генрихе Владиковиче, о детях, школе, о том, как я справлялась с новыми вызовами. Они слушали меня, как зачарованные, то ужасаясь моим рассказам о спартанских условиях жизни, то восхищаясь добротой и сердечностью Раисы Армановны и ее мужа.

Папа, как всегда, был самым эмоциональным слушателем. Каждый раз, как я упоминала Раису и Генриха, он с глубокой благодарностью повторял:

— Какие же все-таки хорошие люди, эти Раиса и Генрих. Да, дорогая? — И всякий раз бросал взгляд на маму, ожидая ее согласия.

Мама, не отрываясь от процесса раздачи очередного блюда, кивала сдержанно, но одобрительно, как будто подтверждала его слова не только мыслями, но и всей своей материнской мудростью.

Но где-то глубоко в душе я знала: самая важная часть моей истории все еще оставалась за пределами слов. Я искала удобный момент, чтобы рассказать о Георгии. Искала переход, который не потревожил бы эту хрупкую гармонию вечера.

Сможет ли папа, моя самая надежная опора, принять того, кто стал для меня всем?

— Но есть еще кое-что, чем я хочу поделиться, — наконец решилась я, набравшись смелости. Казалось, я ступаю на тонкий лед, который вот-вот может треснуть и испортить этот удивительно теплый вечер. А этого мне хотелось меньше всего. Дело было даже не в желании получить одобрение родителей, а в том, что мне предстояло обнажить свои чувства, признаться в чем-то сокровенном перед кем-то, кроме самой себя. Это всегда давалось мне с трудом. Даже Георгию я еще не произнесла три заветных слова — не потому, что не чувствовала их, а из-за какой-то глупой неловкости, связанной с новизной этих эмоций.

— Довольно интригующе, — заметила мама, подавая свой фирменный кофе с корицей, аромат которого разливался по комнате.

— Я рассказывала вам про ту вынужденную ночь в доме Раисы Армановны, — начала я осторожно, словно ступая по минному полю. — Так вот, на следующее утро я узнала, что у них есть сын. Он приехал их навестить.

— Хорошо, что у таких достойных людей есть продолжатель рода, — кивнул папа, не отрывая взгляда от ножа, которым мама аккуратно разрезала его любимый яблочный пирог.

— Да, мы с ним отлично поладили. Он, конечно, старше меня, но оказалось, что у нас много общего, — продолжила я чуть увереннее, вдохновившись его спокойным тоном.

Но в этот момент мама резко отложила нож и посмотрела на ничего не подозревающего отца с таким выражением, будто уловила в моем голосе нотки скрываемой, но уже распускающейся любви.

— Дорогой, похоже, наша дочь выросла, — заметила она с легкой улыбкой, в которой читалась и грусть, и радость. Папа, явно не понимая, о чем идет речь, перевел вопросительный взгляд на меня.

— Нашла своего принца твоя дочь, папа! — радостно заявила Джулия, прежде чем броситься ко мне и стиснуть в крепких объятиях.

— Кто же этот загадочный принц? Быстро рассказывай! Такие новости нельзя держать в секрете! — радостно подхватила Эльвира, присоединяясь к женскому ликованию.

Смущенная и ошеломленная их бурной реакцией, я лишь мысленно благодарила судьбу за то, что Эмма не смогла приехать из Еревана. Если бы она была здесь, эти четверо окончательно свели бы меня с ума своими расспросами.

— Какой еще принц? Она же ребенок! — не мог поверить папа, стараясь отмахнуться от назойливых мыслей.

— Твой ребенок уже давно не ребенок, — с мягкой ласковой улыбкой сказала мама. — Видимо, и еще одному нашему птенцу скоро предстоит упорхнуть из гнезда.

— Нет, не придется. Ему предложили работу здесь, в Дилижане, — поспешила я успокоить папу, заметив, как тень волнения легла на его лицо.

— Когда они приедут знакомиться? А вообще не мало ли времени прошло, чтобы делать такой важный шаг, дочка? Может пока будете просто писать друг другу письма, иногда и видеться можно, но не так же сразу замуж, — будто умоляя, говорил он, уже начиная осознавать неизбежное.

— Дорогой, а тебе много времени понадобилось, чтобы сделать мне предложение? — Подхватила с серьезным выражением лица мама, напоминая, что он предложил выйти за него спустя одну встречу.

— Это другое, любимая! Мы единичный случай, когда любовь с первого взгляда перерастает в любовь на всю жизнь, — не сумев найти лучшего оправдания, ответил он.

— В любом случае, все зависит от твоего ответа, папочка, — ответила я, пытаясь вернуть его игривое настроение духа. — Но прежде чем ты сделаешь выводы, я должна рассказать тебе кое-что важное. Помнишь, ты всегда говорил, что не ошибается лишь тот, кто боится жить по-настоящему? Так вот, он однажды ошибся — выбрал в жены женщину, которая оказалась непорядочной. За это он был горько наказан, но все осознал. Поверь мне, он хороший человек, тебе он точно понравится. Ведь ты сам говорил, что у таких людей, как Раиса Армановна и Генрих Владикович, не могут быть плохие дети. И ты был прав. Пожалуйста, не отказывайся, не узнав его лично. Позволь ему самому все рассказать.

С этими словами я, забыв всю заранее подготовленную речь, просто позволила влюбленному сердцу говорить за себя. В комнате повисла напряженная тишина, но мне вдруг стало легче — я знала, что наконец сделала первый шаг.

Папа посмотрел на меня с таким выражением, будто его мир рушился с каждым произнесенным мною словом. Его взгляд был тяжелым, как грозовое небо перед бурей. А затем он тихо спросил:

— Ты его любишь, Изабелла?

— Да, папа, — произнесла я, переборов в себе стыд и сомнения. Эти простые слова дались мне нелегко, ведь я впервые призналась в этом не только ему, но и самой себе. Он еще какое-то время молча смотрел на меня, будто пытаясь осмыслить услышанное, а затем с заметной тяжестью в голосе сказал:

— Тогда пусть приезжают в следующую субботу.

После этого он медленно поднялся со своего места и, словно утонув в собственных мыслях, направился к себе в комнату, даже не отведав любимого пирога. Для него этот вечер был окончен.

— Все будет хорошо, милая, — сказала мама, заметив мое смятение и растерянность. Ее голос звучал мягко и ободряюще. — Он бы отреагировал так, даже если бы настоящий принц Востока приехал просить твоей руки. Дай ему время.

— Не переживай, папа поддержит твой выбор. Он доверяет тебе, — поспешила успокоить меня Джулия, которой сама судьба несколько лет назад приготовила похожее испытание. Она знала, каково это — бороться за свою любовь.

— Ты же знаешь, он не из тех, кто судит людей по их прошлому или поддается стереотипам, — добавила Эльвира, присоединившись к утешениям. — Если Георгий ему понравится, то папа станет первым, кто встанет на его защиту, даже перед самыми строгими критиками.

Но я все еще ощущала внутри гнетущую тревогу. Слова мамы и сестер не могли заглушить волну переживаний, накрывающую меня с головой. Я не могла думать о светлом будущем, пока мое настоящее было полным сомнений. Мои мысли вновь и вновь возвращались к папе. Его реакция, его молчаливое разочарование, которое, как мне казалось, читалось в каждом его жесте, не давали мне покоя. Я понимала, что для него этот момент был особенно тяжелым. Ведь он, как и многие отцы, воспринимает появление другого мужчины в жизни дочери как угрозу, как вторжение в его маленький мир, где она всегда была его девочкой.

И я смогла его понять только спустя много лет, когда сама стала матерью двух дочерей, которым однажды пришлось говорить о своем счастье мне. И мне тоже пришлось их отпустить — без участия мужа, без опоры на его сильное плечо. И, вспомнив эту сцену, я как и мой отец, пыталась сохранить равновесие между страхом неудачи и радостью за их новую, взрослую жизнь.

**

В тот же вечер я написала письмо Георгию, подробно описав все, что происходило, исключив лишь реакцию папы, и указав день, когда он должен был приехать с родителями. Мне не хотелось придавать предстоящей встрече оттенок негатива, поэтому я решила оставить все на волю случая, не нагружая его лишними переживаниями.

Всю следующую неделю дом напоминал пороховую бочку, наполненную нервным ожиданием. Даже мои сестры, согласившиеся помочь маме с подготовкой, оставались ночевать, чтобы успеть переделать все по дому и завершить приготовления к встрече столь важных гостей. Папа же, чтобы не мешать и, как мне казалось, чтобы успокоить свой пыл, решил отправиться на охоту за куропатками с друзьями. Хотя папа не особо любил это занятие, он знал, что ему нужно побыть наедине со своими мыслями. С того самого вечера он не обменялся с нами ни словом, избрав тактику молчаливого выжидания. Мне это подходило — бессмысленно говорить о человеке без его присутствия. После личного знакомства с Георгием он сумел бы сделать самые точные выводы. И ему в любом случае пришлось бы с ним познакомится. Иначе папа прекрасно понимал, что если он решил бы резко отказаться, во мне, не смотря на огромную любовь к нему, проснулась бы упорство — слепая решимость добиться своего любой ценой. Поэтому он выбрал путь молчаливого противостояния.

В день приезда гостей папа сидел у окна, словно черная туча, облаченный в свой лучший костюм, привезенный из Польши, и, выпуская тяжелые клубы дыма, которых он, впрочем, не выносил. Его молчаливое присутствие создавало ощущение напряженности и неопределенности. Мама, как всегда красивая и нарядная, суетилась в последние моменты, давая указания по завершающим штрихам сервировки стола. А мои сестры, в изысканных костюмах, поправляли мой внешний вид и раздавали советы, обоснованные их собственным опытом. В этот день я выбрала коралловый костюм, который идеально подчеркивал мою талию, и бежевые туфли, гармонично вписывающиеся в строгий, но одновременно романтичный образ. В качестве украшений я выбрала жемчуг, который мне любезно одолжила Эльвира. С самого утра она колдовала над моими непокорными кудрями, пытаясь укротить их, а Джулия с Эммой, не менее старательно, работали над макияжем, чтобы он подчеркнул мои достоинства, но не выглядел вульгарно.

Я всегда стремилась выглядеть ухоженно, ведь с самого детства мама учила меня, что женщина должна быть на все сто, независимо от обстоятельств. Но в тот момент я чувствовала себя, как расфуфыренная кукла, готовая угодить всем вокруг, и эта мысль не давала мне покоя. Мне не хватало ощущения естественности, ведь все это — жесткие рамки, в которые я старательно втиснулась, — не отражали того, кто я есть на самом деле.

Час встречи приближался, а вместе с ним нарастало напряжение, которое грозило разрушить остатки моей уверенности. Казалось, если кто-то осмелился бы прикоснуться ко мне в тот момент, его прилично ударило бы током, вырабатываемым моим тревожным состоянием. Все приготовления уже были завершены, и в доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь редкими замечаниями мамы, которая продолжала прокручивать в голове список сделанных дел, будто боялась упустить что-то важное.

Мои сестры, пытаясь поддержать, держали меня за руки. Джулия — с левой стороны, Эльвира — с правой, а Эмма успокаивала маму, высоко оценивая ее подготовку к этому дню. Их молчаливая солидарность придавала мне немного спокойствия, но ненадолго. Скоро к нашей тихой сцене присоединились их мужья, которые, под наставления своих жен, попытались развеселить папу. Однако их усилия не увенчались успехом: папа, несмотря на свою привязанность к ним, оставался погружен в свои мысли, а его обеспокоенность за меня читалась во всем — в мрачных взглядах, сосредоточенном молчании и нервных движениях.

Эта напряженная атмосфера действовала на меня, словно медленно натягивающаяся струна в руках неумелого музыканта. Еще чуть-чуть — и я бы выбежала из дома, решив спрятаться от всех и всего. Но мой дерзкий план так и остался в мыслях: его прервал мелодичный стук в дверь. Этот звук пронзил тишину, возвещая о прибытии долгожданных гостей, которые, уверена, нервничали ничуть не меньше меня.

— Здравствуйте, дорогие гости, добро пожаловать в наш дом, — с доброжелательной улыбкой сказала мама, впуская виновников торжества.

Раиса Армановна, как всегда, выглядела безупречно: бордовый костюм, подчеркивающий ее стройную фигуру и уверенность, черные лакированные туфли, блестящие до зеркального сияния, элегантный высокий пучок и миниатюрная черная сумочка, идеально подобранная под обувь. Генрих Владикович, излучающий дружелюбие, выбрал черный костюм и бордовый галстук, которые подчеркивали их гармонию как пары. А Георгий, чья фигура едва виднелась из-за огромного букета алых роз, остановил на мне взгляд, полный тепла и света.

Он выбрал темно-серый костюм, который удивительным образом подчеркивал блеск его глаз. Его уверенный и жизнерадостный взгляд словно воскресил мою собственную уверенность. С гордостью и легкой улыбкой я подошла, чтобы принять его роскошный букет.

Папа не поднялся с места, но, стараясь быть вежливым, попытался принять более приветливый вид.

— Здравствуйте, спасибо, что приняли нас в своем доме, — начал разговор Генрих Владикович, усаживаясь за стол напротив папы.

— Какой потрясающий стол вы накрыли, Ниночка. Зачем вы так утруждались? — отметила Раиса Армановна, сразу же обратившись к маме, с которой они успели подружиться, обменявшись лишь приветствиями.

— Мне это только в радость, Раечка. Все-таки сегодня помолвка наших голубков, — с радостной улыбкой ответила мама, предлагая Раисе Армановне сесть рядом с ней.

По выражению лица отца я поняла, что это замечание было, мягко говоря, не к месту. Его взгляд потемнел, будто предвещая бурю. Но он лишь холодно произнес:

— Милая, не спеши с выводами. Мы ведь не дом продаем, а дочь замуж выдаем. Такие дела требуют времени и обдуманности.

— Полностью с вами согласен, — подхватил Генрих Владикович с уважительной серьезностью. — Особенно, когда речь идет о таком сокровище, как ваша дочь. Хоть у меня и нет своих дочерей, но Изабелла для меня уже как родная. Я прекрасно понимаю ваши волнения.

Эти слова, сказанные с искренним уважением, мгновенно подняли авторитет Генриха Владиковича в глазах отца. Его взгляд смягчился, а в лице появилась тень уважения.

— И что ты скажешь? Стоит отдавать такую девушку этому чудаку? — с ухмылкой произнес папа, наливая в хрустальные рюмки свое любимое вино, которое извлек из глубин шкафа, будто приберегал на особый случай.

— Если честно, простак еще тот, — ответил Генрих Владикович, принимая протянутую рюмку, — ошибок наворотил в три короба, но таких трудяг и добряков, которые посвящают всего себя близким, еще поискать. Будь я на твоем месте, то со спокойной душой дал бы согласие на брак. Уверен, твоя дочь рядом с ним ни в чем не будет нуждаться — ни в материальном, ни в эмоциональном плане. В противном случае, мы с тобой ему устроим «сладкую» жизнь. Но я знаю своего сына, он никогда не ранит Изабеллу, а будет оберегать как цветок.

Папа задумался, крутя в руке рюмку, но затем медленно кивнул.

— Ну… остается только поверить тебе. Для меня нет ничего важнее, чем счастье моих девочек, — сказал он, словно отпуская что-то тяжелое с души. Потом добавил с легкой улыбкой: — Все-таки ты мне сразу понравился, Генрих. Дочь столько про тебя рассказывала, я сразу понял, что мы с тобой поладим.

С этими словами он налил еще по одной, явно довольный новообретенным союзником. Однако мне было ясно, что первая его реплика адресовалась вовсе не Генриху Владиковичу, а мне. Этот скрытый намек, как и его одобрительный взгляд, вновь обретший теплоту, говорили больше, чем слова.

Глядя на их счастливые лица, я чувствовала, как напряжение последних дней покидало меня, уступая место легкости и радости. Все выдохнули. Мы уселись за стол и начали наслаждаться изысканными блюдами, приготовленными мамой с ее привычной любовью. Смех, улыбки, тихое, но глубокое счастье наполнили этот вечер.

Папа и Генрих Владикович вскоре погрузились в философские разговоры, полностью забыв обо всем остальном. Мама и Раиса Армановна, словно давние подруги, обсуждали воспоминания о детях и делились семейными историями. Георгий и зятья спорили о политике, уважая мнения друг друга, несмотря на горячность дискуссий. А сестры не упускали момента наставить меня на путь истинный, давая советы о том, как быть хорошей женой и невесткой.

И все же один вопрос продолжал тревожить меня: жилье. Жить в общежитии я не могла — опыт в Джермуке изрядно потрепал мне нервы и подорвал здоровье. Квартиру нам пока не могли выделить: Георгий только начинал свою карьеру. Но и эта проблема разрешилась легко и просто — одним предложением папы:

— Мы с Генрихом тут посовещались, и решили: вы, голубки, будете жить с нами, пока не получите свою квартиру. У нас есть большая свободная комната, пустует без дела. Живите, сколько потребуется.

Этот день стал началом новой главы моей жизни. Он ознаменовал рождение моего безграничного счастья, но вместе с ним и неустанно следовавшего горя… Все же я ни о чем не жалела, и готова была пережить всю боль еще раз ради счастливых мгновений с моим мужем. Наша жизнь с Георгием напоминала самый красивый роман, который мне когда-либо доводилось читать. И я безумно гордилась, что смогла стать его соавтором.