Роковая Роксана

Наталья Лакота (2025)

Три раза я собиралась замуж, и все три раза мои женихи умирали накануне свадьбы. Королевские дознаватели признали это несчастными случаями, но жители нашего города всё равно считают меня виновной, и для них я — Роковая Роксана, приносящая смерть. А тут ещё приезжает королевский эмиссар — поправить здоровье на минеральных водах. Только ходят слухи, что он прибыл по секретному поручению. И почему-то он сразу заинтересовался мной…

Глава 2

— Что ты такое говоришь, Рокси? — зашептала Стелла, теперь косясь на Бранчефорте с опаской. — Какое секретное дело?

Остальные девушки посматривали на героя дня (а может и недели) с жадным любопытством, одновременно стараясь принять надлежащий благородным и благовоспитанным девицам скромный и кроткий вид.

— Ну не думаешь же ты, что он приехал к нам лечить ревматизм? — фыркнула я. — Взгляни, он здоров, как бык.

— Мой папа говорил, — очень к месту вставила Юлиана, — что Бранчефорте раньше были инквизиторами. Их фамилия столетиями была на службе у короля именно для этого…

— Для чего? — переспросила Стелла дрожащим голоском.

— Для охоты на ведьм, конечно, — ответила Юлиана, не сводя глаз с милорда эмиссара, который как раз закончил разговор с мэром и решил сменить стиль плавания — перевернулся на спинку, выставив из воды всё то, что мужчинам выставлять не полагается.

Это я заметила, оглянувшись через плечо, а в голове уже сами собой складывались строки новой статьи мистера Ронбери.

Бранчефорте совершил около десяти заплывов от края до края бассейна — и на спинке, и вразмашку, и стилем «бабочка», выпрыгивая из воды чуть ли не до пояса, и пока он так развлекался, никто не посмел выплыть на середину. Мы так и жались к бортикам бассейна, наблюдая то, что нам демонстрировали во всей красе — и я не сомневалась, что господин эмиссар эпатирует благородную публику намеренно. Только зачем привлекать к себе излишнее внимание, если приехал по секретному королевскому поручению?

Стоп, Роксана. Это ты сама только что придумала про поручение. Возможно, бедняга граф, и в самом деле, болен — может, у него подагра или геморрой.

Я не удержалась и прыснула, но никто этого не заметил, даже моя сестра.

После последнего заплыва господин Бранчефорте не стал утруждать себя использованием купальной лесенки, чтобы выбраться из бассейна, а попросту подтянулся на руках и вылез из воды, отряхиваясь, как мокрая собака. Он встряхнул головой, и брызги полетели в разные стороны — в основном, в лицо почтенным леди, которые считали публичное купание слишком безнравственным, и предпочитали возлежать в шезлонгах, одевшись в костюмы для утренней прогулки и укутавшись для верности пледом.

Мы все проводили эмиссара взглядами, пока он не скрылся в мужской раздевалке, и только тогда все дамы выдохнули и принялись болтать.

Мои подруги обсуждали внешность и физические достоинства графа, дамы постарше выдавали более полезную информацию, и я навострила уши, стараясь уловить, что говорит леди Летиция Эррол, которая составляла огромную конкуренцию небезызвестной Анне Симпсон по части сплетен.

— Они обожает всё красивое, — авторитетно говорила леди Эррол. — У него коллекция лучших драгоценных камней во всём королевстве, есть оранжерея, где выращивают самые красивые сорта роз, он собирает полотна известных художников, и у него в доме целая галерея картин. Но главное сокровище этой галереи — не полотна Штилера, — тут леди повысила голос, хотя полагалось понизить, но я была ей за это очень благодарна. — У него есть совсем другая коллекция. Красивейших женщин нашего времени. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Она сделала выразительную паузу, но никто из дам не высказал предположений по поводу этой загадочной коллекции, поэтому леди Эррол со вздохом объяснила:

— С каждой женщины, с которой у графа были… неоднозначные отношения, он заказывает портрет. Таких портретов у него уже около тысячи.

— Какой ужас! — воскликнула полковница Уилби.

Она всегда всему ужасалась, поэтому на её причитания уже никто не обращал внимания. Вот и теперь дамы даже не взглянули на полковницу, а продолжали с волнением слушать леди Эррол.

Я постаралась подобраться поближе, не привлекая к себе внимания.

— Причем в его коллекции, — было видно, что леди упивалась тем, что располагает сведениями о новом госте курорта, — не только благородные дамы. Там есть и простолюдинки. Один из портретов — портрет дочери сапожника. Так что этот господин не гнушается никем и ничем.

— Но куда смотрит король? — потрясённо спросила госпожа Арундел.

— Графу Бранчефорте в рот, — заявила леди Эррол. — Король верит каждому его слову, и если господин граф говорит, что его галерея красавиц — всего лишь дань женской красоте, то король с этим согласен.

— Немыслимо! — воскликнула полковница Уилби, но на неё опять никто не посмотрел.

— Так что будьте осторожны, дорогие подруги, — леди Эррол обвела дам многозначительным взглядом. — Кто знает, может, скоро галерея графа Бранчефорте пополнится портретом одной из жительниц Солимара.

— Графиня Ленсборо уже отправила ему приглашение, — услышала я лорда Вустера, который прогуливался возле бассейна с лордом Лестером. — И он милостиво его принял. Мне не терпится поговорить с ним о конфликте в южных колониях…

«Если только граф Бранчефорте приехал сюда разговаривать со стариками о политике, — мысленно ответила я. — Что-то мне подсказывает, что у него другие планы».

Но часы пробили полдень, и нас ждал лёгкий обед в павильоне, а потом я отправилась к господину Эверетту для позирования.

Я любила эти послеполуденные часы, когда солнце заливало наш город до самых крыш. Солимар — это солнечная вода. Может быть, конечно, такое название было дано из-за целебной воды, которая в этих краях красноватого цвета, но солнце — оно ведь бывает красным только на закате. А всё остальное время оно золотое. Мне хотелось думать, что те древние народы, что жили на этих полях задолго до нас, называя свою деревушку Солимаром, имели в виду не целебные источники, бьющие из-под земли, а солнечный свет, льющийся с небес. Это интереснее и романтичнее.

— О чём задумались, Роксана? — спросил меня господин Эверетт, на короткое время показываясь из-за мольберта и снова за ним скрываясь.

Мама была бы шокирована, если бы услышала, что художник называет меня просто по имени, без приставки «леди». Но я считала, что творческому человеку позволено относиться к окружающим с некоторой фамильярностью. К тому же, господин Эверетт годился мне в отца — он был почти ровесником папы, моложе всего на пару лет. Да и художники — странные люди. Они живут в мире, который неподвластен нам, простым смертным. Почему бы не прощать им маленькие странности?

— Задумалась о бренности мира, — ответила я. — Кто мы по сравнению с вечностью?

— Слишком мрачные мысли для такого ясного дня, — по своему обыкновению, господин Эверетт говорил хмуро и отрывисто, но я знала, что он не сердится — просто сосредоточен на работе. — И слишком мрачные для вашей красоты.

— Благодарю, — сказала я мягко. — Обещаю не предаваться мрачным мыслям. Вы ведь предпочтёте, чтобы на лице модели была радость, а не раздумья.

Художник в очередной раз вынырнул из-за мольберта и посмотрел на меня в упор. Но это был не оценивающий взгляд, а совсем другой. Один из тех взглядов, что, если верить заграничным романам, «проникают и в ум, и в душу».

— Я выбрал моделью вас, — сказал господин Эверетт. — Конечно, мне бы хотелось видеть на вашем лице радость, но если вы выберете печаль, я не посмею вас упрекнуть. И напишу на полотне то, что вижу.

— Никто не говорит о печали, — заверила я его. — Простите, я не к месту решила пофилософствовать.

— Всё, что вы говорите и делаете — к месту, — произнёс он и снова углубился в работу.

— Ещё раз благодарю, — тихо сказала я, но он, кажется, не услышал.

Окна мастерской господина Эверетта выходили на улицу, и я прекрасно видела, как по ту сторону собираются в группки молодые люди — щеголевато одетые, модно причёсанные и с «аристократической бледностью на лице». Те самые богатые бездельники, которые приезжают в наш город сопровождать матерей, отцов, ворчливых старых тётушек или таких же ворчливых и не менее старых бабушек. Стояли там и другие — одетые попроще и загорелые, как пастухи. Эти были из местных. Со многими я была знакома, а некоторых помнила подростками в коротких штанишках.

Все они изображали, что наслаждаются солнцем и беседой, но я знала истинную причину. Конечно же, они пришли сюда не для того, чтобы полюбоваться на спину господина Эверетта.

— Можете отдохнуть пять минут, — разрешил художник и подошёл к окну, где стояла тарелка с крохотными бутербродами с ветчиной и сардинами. — А, ваша свита уже на месте, — заметил он, отправляя в рот сразу два бутерброда и запивая их остывшим кофе из большой фарфоровой кружки. — Вы популярнее Медовой Мэри. За ней тоже толпами ходили в своё время.

Моя мамочка пришла бы в очередное состояние потрясения и шока, если бы услышала, что её дочку сравнивают с актрисой сомнительной репутации.

— Наверное, она радовалась этому больше, чем я, — сказала я, поднимаясь из кресла, в котором позировала, и прохаживаясь по мастерской, чтобы размяться.

— Простите, если мои слова показались вам обидными, — сказал господин Эверетт. — Но красота привлекает людей в любом обличии. В этом нет ничего постыдного. Красота — это особая любовь небес. Мы всегда тянемся к тем, кто обласкан небесами. Чтобы хоть немного погреться в их свете. А уж кого небеса одарят божественной красотой — деву благородных кровей или простолюдинку — об этом известно только Творцу.

— Вы художник, а говорите как поэт, — пошутила я, рассматривая холсты на подрамниках, которые стояли вдоль стен.

Картины были незакончены, но везде — даже в собрании Олимпийских богов — на заднем плане угадывались холмы и далёкие горы Солимара.

— Не хотите посмотреть на свой портрет? — спросил господин Эверетт.

— Он ведь ещё не готов, — ответила я.

Художник хмыкнул:

— Вы — первая натурщица, которая не суётся мне под руку каждые пять минут, чтобы посмотреть похоже ли получается.

— Позвольте высказать догадку, что под словом «похоже» ваши натурщицы подразумевали прямой нос, огромные глаза и маленький пунцовый ротик, — не удержалась я от шутки.

— Именно так, — кивнул он. — Вы самая приятная модель в моей жизни, Роксана. Терпеливы, молчаливы, пластичны…

— Пластична? — удивилась я. — Разве чтобы сидеть в кресле неподвижно, нужна пластичность? Вы что-то путаете.

— Не путаю, — он задумчиво посмотрел в окно. — Даже для того, чтобы сидеть неподвижно, нужна особая гармоничная гибкость суставов и мышц. У вас всё это есть. Жаль, что я не встретил вас раньше. Мог бы написать столько великолепных картин.

— Ваши картины и без меня великолепны, — возразила я.

Он поморщился и взялся за кисти.

— Хороши, но не великолепны. Художник — не волшебник. Он может приукрасить то, что видит, но не может придумать то, чего нет. Я недоволен своими прошлыми работами. Мне не удалось в полной мере осуществить свой замысел, потому что модели были деревянные, как вот этот мольберт. Но теперь… — он посмотрел на меня и взял палитру. — Всё, хватит разговоров. Продолжим.

Я заняла прежнее место, приняла прежнюю позу, и настенные часы начали мерно отстукивать следующий час.

Всё же в словах господина Эверетта был резон. Потому что когда я отправилась домой после позирования, спина у меня ныла, а колени дрожали. Но пять минут ходьбы вернули тело в прежнее состояние, и я бодро зашагала к дому, не обращая внимания на юношей, которые следовали за мной на расстоянии десяти шагов. Этот был обычный ритуал — местная молодёжь знала моё расписание дня наизусть. Молодые люди сопровождали меня на прогулках, в мастерскую и из неё, в библиотеку и обратно, а приходя домой я обнаруживала в почтовом ящике ворох писем, на большинстве которых значилось «Для леди Роксаны Розенталь».

Вот и теперь крышка ящика не закрывалась. Я выгребла всю корреспонденцию, поднялась на крыльцо и зашла в дом. Только после этого господа провожатые начали нехотя расходиться. Я незаметно наблюдала за ними через боковое окошко и посмеивалась. Вряд ли кому-то из этих блестящих молоденьких мальчиков семья разрешит пригласить на танец Роковую Роксану, не то что позвать её замуж. А без разрешения семьи можно лишь шататься по улицам.

В доме было тихо, и наша служанка и по совместительству повариха Мэри-Анн выглянула из кухни, когда я позвонила в дверной колокольчик.

— Графиня и леди Стелла ещё не вернулись, — бодро отрапортовала Мэри-Анн, — господин Тенби на обеде у судьи. Вам что-то угодно?

— Нет, ничего… — начала я, но служанка меня перебила.

— Ой, а где ваш браслет?! — воскликнула она.

Остроглазая Мэри-Анн сразу увидела то, что я заметила только сейчас. Пропал мой браслет — серебряная цепочка с четырьмя миниатюрами, на которых были изображены папа, мама, Стелла и отчим. Это был подарок от мамы на мой восемнадцатый день рождения. Этот подарок я носила постоянно, снимая только если надевала вечернее платье, а браслет не подходил по стилю. Мне хотелось всегда видеть лица дорогих мне людей. И вот теперь этот бесценный для меня подарок исчез.

Потеряла, когда плавала в бассейне? У меня на миг захолодило сердце, но я сразу вспомнила, что теребила браслет в мастерской господина Эверетта, а вот был ли браслет на руке, когда шла домой — я не могла точно сказать.

— Вернусь в мастерскую господина Эверетта, — сказала я, бросая ворох писем на столик в прихожей. — Наверное, там уронила.

— Не опоздайте к чаю! — крикнула мне вслед Мэри-Анн.

Благодаря этой незапланированной прогулке мне удалось пройти по улицам нашего города без толпы провожатых. Дверь в мастерскую господина Эверетта была открыта, но самого художника не было. Осмотрев пол возле кресла, в котором я позировала, и само кресло, я нашла свой драгоценный браслет между ручкой и сиденьем, и положила его в сумочку, побоявшись надеть и снова потерять. Надо отнести ювелиру, чтобы проверил замочек.

–…мне нравится этот вид на римскую купальню, — услышала я незнакомый голос — сильный, звучный, хорошо поставленный, как у оперного певца. Голос доносился из соседней комнаты — там у господина Эверетта находились уже готовые картины. — Возьму его и танцы наяд, пожалуй. Да, наяды отлично подойдут для подарка королю. Он ценит хорошую живопись.

— Благодарю, милорд граф, — теперь говорил господин Эверетт, его голос я узнала сразу. — Для меня огромная честь, если вы преподнесёте его величеству эту картину.

— У короля в коллекции уже три ваших картины, — любезно ответил его собеседник. — А у меня — ни одной. Но меня больше привлекают портреты. Женские портреты. Говорят, вы пишете портрет леди Роксаны Розенталь? Могу я взглянуть на него?

— Конечно, милорд Бранчефорте. Пройдёмте, портрет в мастерской.

Граф Бранчефорте!

Мне стало жарко и холодно одновременно, а мужчины уже направлялись сюда — были слышны приближающиеся шаги. Я встала за тяжёлую оконную штору быстрее, чем сообразила — зачем надо прятаться? Но дело было сделано, а художник и граф тем временем подошли к мольберту у противоположного окна. Чуть подвинув штору, я одним глазком выглянула в щёлку между занавесями.

Сначала мне был виден чёткий профиль графа на фоне залитого солнцем окна, но потом он вместе с господином Эвереттом скрылся за мольбертом, и я могла видеть только шляпу с павлиньим пером и трость, которые граф держал в руках. Художник откинул с картины скрывавшую её ткань, и последовала долгая пауза.

Я затаила дыхание и в этот момент очень пожалела, что не попросила господина Эверетта показать незаконченную картину. Умом я понимала, что меня не должно волновать мнение графа о моём портрете, но всё же глупенькое девичье тщеславие подогревало любопытство — что скажет эмиссар короля?..

Прошли несколько томительных минут, прежде чем граф заговорил.

— Картина чудесна, — произнёс он, наконец. — Что насчёт сходства?

— Вы задаёте вопрос, который оскорбляет художника, — ответил господин Эверетт очень сдержанно.

— Не хотел вас оскорбить, — заявил Бранчефорте без малейшего смущения. — Но всем творцам присуща такая черта — немного преувеличивать совершенство своих творений.

— Вы сами решите, преувеличил я или нет, — художник набросил ткань на картину, и по голосу я поняла, что он очень недоволен. — Когда увидите оригинал.

— Полагаю, так и будет, — граф вышел из-за мольберта, и я снова разглядела точёный профиль, а вдобавок к нему — насмешливую полуулыбку. — Но всё же, картина очень хороша, — сказал Бранчефорте. — Когда она будет готова, и сколько вы за неё просите? Хочу приобрети это полотно для своей галереи.

Я невольно вздрогнула. Сегодня леди Эррол говорила, что у графа в коллекции тысяча портретов тысячи любовниц, а завтра там появится и мой портрет? Ну нет, такого нельзя допустить…

— Картина не продаётся, — спокойно ответил господин Эверетт, и я с облегчением перевела дух.

— Вот как? Что ж, тогда ладно, — очень легко сдался граф. — Договоримся насчёт тех двух. Деньги я сегодня же перешлю со своим управляющим.

— Картины будут переданы ему сразу же, — ответил художник.

— Буду весьма благодарен.

Можно было уходить, но граф медлил.

— И всё же, очень хорошая картина, — произнёс он, указывая на мой портрет, уже закрытый от чужих глаз. — Леди Розенталь позирует вам в этом кресле? — теперь он указал на кресло, а получилось — прямо на меня, прятавшуюся за шторой.

Мне стоило больших усилий, чтобы не отшатнуться. Мужчины могли заметить движение, и как потом я объясню, для чего благородная и благовоспитанная старая дева пряталась за шторой в мастерской художника?

— Да, — хмуро сказал господин Эверетт. — Я считаю, здесь самый выигрышный свет — мягкий, рассеянный, но достаточный, чтобы черты лица не выглядели смазанными.

— Несомненно, — подхватил Бранчефорте. — А вот тот подсвечник выглядит, как физиономия демона, — он вдруг рассмеялся — красивым, отлично отрепетированным смехом. Так смеются хорошие актёры. — Как забавно…

— Что забавного? — господин Эверетт становился всё более и более угрюмым.

— Вспомнилась история про демона и деву из Экбатаны, — доверительно сказал граф. — Помните? Из Священного Писания? В девицу влюбился демон и убивал всех её женихов. Мне сказали, что леди Розенталь потеряла трёх женихов, все умерли перед самой свадьбой. Это правда?

Да он сплетник почище Анны Симпсон и леди Эррол вместе взятых! У меня мучительно зачесалась пятка от неподвижного стояния, и не менее мучительно — правая ладонь, так хотелось влепить графу пощёчину. Конечно, он сказал правду. Вот только то, как он её преподнёс… Вдобавок ко всем сплетням обо мне не хватало ещё намёков про демона из Экбатаны!..

— Мне ничего об этом не известно, — отозвался господин Эверетт. — Я человек новый в этом городе.

— Вы здесь уже третий месяц, — любезно напомнил граф.

— Я не слушаю сплетен, — отрезал художник, и я мысленно похвалила его.

Словно в ответ на мои мысли, Бранчефорте тоже снизошёл до похвал:

— Вы правильно делаете, господин Эверетт, — произнёс он очень благодушно. — Я тоже их не слушаю.

«Как же, как же!», — мысленно ответила я ему из-за шторки.

— Кстати, — граф уже собирался уходить, но задержался на пороге. — Забыл сказать вам, что король милостиво удовлетворил прошение вашей жены о зачислении вашего старшего сына в гвардейский полк на полное содержание

— Его величество очень добр, — глухо сказал господин Эверетт.

— Ваш старший сын — бравый парень, — с удовольствием сказал граф. — Кажется, в этом году ему исполняется двадцать шесть? Замечательный возраст. Помню себя в двадцать шесть! Весь мир передо мной, голову кружит от предвкушения приключений и любви прекрасных дев… Но молодость проходит. К сожалению.

И он даже с сожалением улыбнулся, покачав головой. Хотя к его цветущей физиономии слово «старость» подходило ещё меньше, чем фраза «поправить здоровье на целебных водах».

— А вашему младшему сынишке король на день рождения отправил целый ворох игрушек, — продолжал Бранчефорте. — Отличный подарок для младенца, скажу я вам! Маленькие лошадки, кареты — всё, что будет интересно пятилетнему мальчугану.

— Передайте его величеству, что я благодарен и признателен за помощь моей семье, — сказал Эверетт.

Судя по голосу, он был не особенно рад королевской милости. Или дело в чём-то другом?

— Король никогда не забывает о своих подданных, — граф надел шляпу с прикреплённым павлиньим пером и привычным чётким движением поправил её, чтобы перо торчало точно над правым ухом. — А о вашей семье, господин Эверетт, он помнит особенно. Главное, чтобы и вы о ней не забывали.

Художник гневно вскинул голову, но граф уже удалился, открыв дверь концом трости.

Тут можно было выйти из-за шторы, я была уверена, что господин Эверетт не упрекнул бы меня в подслушивании — он бы всё понял, да и я не могла стоять тут до вечера… Но тут господин Эверетт рывком сорвал с моего портрета ткань и уставился на него, будто увидел впервые. Свет косо падал на лицо художника, и я вздрогнула во второй раз — выражение его лица меня испугало. Было в нём что-то безумное, что-то исступлённое… Метнувшись к столу, на котором в беспорядке валялись мастерки, старые палитры, кисти и ступки для растирания красок, господин Эверетт схватил нож с тонким длинным клинком, которым обычно откалывал куски прессованной краски. Подняв нож, художник приблизился к моему портрету, словно хотел ударить по холсту, но потом в последний момент остановился, долго смотрел на недописанную картину, бросил нож на пол и взъерошил волосы двумя руками.

— Проклятый колдун! — сказал Эверетт, словно простонал, и ушёл в соседнюю комнату, тяжело ступая.

Раздался хлопок выскочившей пробки, а затем — хрустальный и лёгкий звон, какой бывает, когда наливаешь вино из бутылки в бокал, и стекло ударяется о стекло.

Я не стала больше ждать — выскочила из-за шторки, на цыпочках пробежала к двери, открыла и закрыла её как можно тише, а потом со всех ног побежала к дому, самой короткой дорогой.