Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны

Николай Лейкин, 1888

Бытописец России конца XIX – начала XX века, сатирик Николай Александрович Лейкин как всегда точно ухватывает подсмотренные им в жизни образы соотечественников самых разных сословий и характеров. В этом, в чем-то смешном, а в чем-то грустном романе остроумно обыграны самые разные типы персонажей. Одинокий пожилой купец Трифон Иванович Заколов проникается теплыми чувствами к своей кухарке Акулине. Скромная и тихая женщина по-настоящему преображается под влиянием своего нового статуса в доме, и динамика между «сатиром» и «нимфой» кардинально меняется. Подруга-горничная дает Акулине полезные, с ее точки зрения, советы, а родственник из деревни просится на хлебное место, и далеко не сразу ясно, к чему приведет цепь событий, начавшаяся с простой симпатии.

XVII. Тиски усиливаются

— Однако что же это будет! — выговорил наконец Трифон Иванович, тяжело вздохнул, покрутил головой и, поднявшись с места, начал ходить по комнате.

Акулина сидела у себя в комнате. Он направился к ней. Двери были заперты. Он постучался. Двери не отворились.

— Акулина! Отопри! — сказал он.

Ответа не последовало.

— Отопри, говорят тебе!

То же самое.

— Ты спишь, Акулина Степановна, что ли? — спросил он.

Вместо ответа послышались рыдания.

— Разревелась… Чего ты, дура? Ну, полно… Брось…

Рыдания усилились.

— Чем реветь зря, ты мне лучше вот что скажи: пока я уходил к сестре, был ли у нас кто-нибудь еще, кроме племянника Николашки?

— Ничего я не знаю… И оставьте вы меня, сироту, в покое! — разразилось из-за дверей. — Дайте вы мне наплакаться-то.

Трифон Иванович направился в кухню.

— Кроме этого лодыря, что сейчас ушел, был у нас кто-нибудь без меня? — спросил он у кухарки Анисьи.

— Никто, никто не был. То есть вот никогошеньки, — отвечала та.

«Ну, слава богу, все-таки огласки меньше», — подумал Трифон Иванович и, придя в столовую, прибавил уже вслух:

— Нет, какова штука! По рынку об Акулине говорят. Это все приказчики, мерзавцы, разгласили, они, подлецы. А пуще всего Андреян, которого я отказал по милости Акулины. Эх, не следовало его отказывать! — вздохнул он. — Теперь он, обозлившись, нарочно будет ходить по лавкам да разные сплетки разглашать. Сочинять будет.

Он опять отправился к дверям комнаты Акулины. Ему уже стало жалко ее. Он прислушался. Рыдания прекратились.

— Акулина Степановна! Полно тебе, матка, козыриться-то! Отопрись, пусти меня к себе, — сказал он еще раз и опять постучался.

Смолкнувшие рыдания возобновились, но дверь не отворялась.

— Чего ты? Брось. Ну стоит ли плакать! Такие у тебя хорошенькие глазки, и вдруг ты их слезами портишь, — продолжал он.

— Хороши, да не ваши, — послышалось сквозь рыдания.

— Ну зачем так?.. Зачем? К чему это?

— А к тому, что вы шелудивый старый пес.

— Это хозяина-то своего так? Отлично, хорошо, прекрасно.

— Облизьяна вы немецкая, вот, что на шарманках показывают!

— Ну, расходилась! А только ты потише. Чего на весь дом-то кричишь! Ведь кухарка может слышать.

— На двор выйду и там буду кричать, что вы черт паршивый!

Во избежание скандала Трифон Иванович отошел от дверей.

Пришли священники и прославили Христа, потом на минуту подсели к закуске. Трифон Иванович был как на иголках и все ждал, что вот-вот выскочит Акулина и начнет его ругать перед ними, но она не вышла.

По уходе священников Трифон Иванович опять подошел к комнате Акулины.

— Ну что, моя пташечка, угомонилась? — спросил он.

Молчание.

— Выходи-ка сюда, да попьем чайку вместе, — продолжал он. — Я тебя с ромцом попотчую.

— Провалитесь вы и с чаем, и с вашим ромом, леший вы эдакий!

— Будто уж и леший?

— Хуже лешего. К лешим-то молодые бабенки попадают, так они их холят да нежат, а вы давеча из-за стола с закуской выгнали и при посторонних людях. Приятно это даме?

— Ну какой он посторонний человек! Племянник… Полно! Выходи…

— Хорошо, я выйду, а коли выйду, то уж наверное чем-нибудь в головизну вам пущу: либо тарелкой, либо чем другим…

— Это в хозяина-то? Ну, не ожидал, никогда не ожидал!

Трифон Иванович удалился в столовую и с горя и досады выпил одну за другой две рюмки водки. Его ударило в жар. Он заволновался.

«Нет, Николашка-то, Николашка-то какова скотина! Двести рублей за молчание об Акулине взял, — думал он про племянника. — Взял двести рублей и говорит: „Через недельку опять зайду“. Это ведь он опять за деньгами зайдет. Ведь, пожалуй, доить меня будет? Но нет, шалишь, больше уж не дам! Довольно».

Из другой комнаты послышался голос Акулины.

— Трифон Иваныч! Подьте-ка сюда! — крикнула она.

Он со всех ног бросился на зов, но перед его носом щелкнула задвижка у дверей Акулины.

— Акулина Степановна! Что ж ты! Пусти… Я здесь, — сказал он, трогая рукой дверь.

— Хорошо, извольте, я пущу, но только прежде уговор нужно сделать. Уговор лучше денег, — отвечала она из-за двери.

— Ну, что такое? Говори!

— Коли подарите мне завтра вторую браслетку, на другую руку, то, так и быть, я уже не буду на вас сердиться и впущу вас.

— Подарю, подарю. Есть о чем разговаривать!

— Только уж я теперь хочу, чтобы с бриллиантами.

— Ну вот… Уж и с бриллиантами.

— А не хотите купить с бриллиантами, так и оставайтесь там одни.

— Куплю, куплю, отвори только.

— Побожитесь.

— Ей-богу, куплю.

— Нет, вы не так… Вы скажите: «Будь я анафема».

— Клянусь тебе, что куплю. Ну когда же я тебя обманывал?

— Ну, входите…

Акулина отворила дверь своей комнаты, Трифон Иванович вошел туда. Акулина стояла с заплаканными глазами. Он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но вдруг послышались сзади шаги. Бежала кухарка Анисья.

— Акулина Степановна! Беги, матка, скорей в кухню! Принимай гостя! — кричала она. — Племянник твой из деревни приехал! Пантелей приехал!

У Трифона Ивановича и руки опустились. Он стоял как ошпаренный и переминался с ноги на ногу. Акулина оттолкнула его и опрометью бросилась в кухню.