Солнце смерти

Пантелис Превелакис (2024)

Пантелис Превелакис (1909–1986) — выдающийся греческий писатель, поэт, драматург, переводчик, искусствовед, историк литературы.Роман «Солнце смерти» открывает трилогию «Пути творчества», в которую входят также романы «Голова Медузы» и «Хлеб ангелов» (1959–1966).Отмеченный яркими автобиографическими чертами, этот роман представляет замечательную картину жизни Крита начала ХХ века и является одним из самым ярких и колоритных произведений, посвященных этому острову, сыгравшему столь значительную роль в истории и культуре Греции.

4.

Я просыпался в новом мире! До самого выздоровления я пребывал между светом и тьмой, не зная, что из них удержит меня. Сон мой был наполовину смертью. А теперь я шел над рекой света. «Шел», — это только так говорится. Я ехал на ослике, а белоснежный свет был пыльной дорогой. Следом шел другой ослик, на котором ехала тетя, а позади — погонщик. Два вьючных животных оставляли в пыли следы, по которым шагал человек, затаптывая их своими стопами. Иногда от обилия света путник и животные поднимались в воздух: они передвигали ноги, но земли не касались. Тогда старик Фо́тис Кари́дас сильно хлопал ладонью по крупу Чертополоха, — назову уж их обоих по имени, — как, бывает, бьют по какой-нибудь вещи, чтобы та стала на место. Ослик снова отыскивал землю и принимался подминать ее копытами, поднимая при каждом шаге облачко пыли.

Мы проехали мимо каких-то скоплений домов, которые невозможно назвать деревнями, и выехали на открытую равнину, где сады спускаются до самих волн. Слева показалось море. Я перекинул ногу через седло и, свесив обе ноги с одной стороны, стал разглядывать горы справа. Тетя пустила своего ослика быстрее и подъехала ко мне.

— Эта местность называется Платанья́. Посмотри, какие здесь огромные деревья, Йоргакис! Где есть вода, там и платаны растут.

Я не ответил. Море, которое я чувствовал у себя за спиной, раздражало меня.

— Дальше будем проезжать через виноградники, — продолжала тетя. — Поедим свежих ягод и утолим жажду.

«Откуда она знает, что во рту у меня пересохло?».

— Но мне не хочется пить!

— Хочется! Нам обоим хочется! Солнце припекает.

Я успокаивался, чувствуя на себе ее взгляд.

— И перекусим чем-нибудь! — добавила тетя.

Знала ли она, что говорила? Какой инстинкт направлял ее? Чтобы отвлечь меня от тягостных мыслей, она пробуждала во мне голод и жажду.

— Видишь золото, покрывшее склон? — спросила она меня дальше. — Это — чертополох. И он тоже расцвел!

Мы проезжали мимо каких-то глинобитных домишек, стоявших за садами. Жимолость и кусты диких роз обрамляли их, а в окнах красовалось несколько горшков с базиликом. Желтый жасмин образовал у одной из дверей беседку.

По тропам стелились какие-то лиловые полевые цветы, поблекшие от солнца.

— Что это за цветочки, тетя?

— Христос и Матерь Божья! Ты что, мальв не видел?

Мальв я еще не видел, хотя от природы был любознателен ненасытно. Когда я спрашивал учительницу в городе о той или иной звездочке земной, она отвечала: «Это цветочек!». — «А какой цветочек?». — «Цветочек!». Так вот, любознательность моя постоянно оставалась неудовлетворенной.

По дороге нам попался мостик. Ослики свернули в сторону, словно испугавшись переходить по нему. Они спустились в овраг, прошлепали по речушке, которую можно было перейти вброд, и вышли на противоположный берег, стуча копытами по мокрой земле. Мне вспомнилась другая моя учительница, учившая нас прыгать и танцевать, нещадно колотя по клавишам фортепиано. Бросив на зеленый ковер веревочку, она кричала нам: «Посмотрите, дети, как речка течет по лужку!». Мы перешагивали через веревочку, стараясь не замочить ног. «Посмотрите, дети, на это дерево! Давайте вскарабкаемся на него!» — говорила сразу затем учительница. «Деревом» была стоячая вешалка для одежды.

Тетя что-то тихо сказала кир-Фотису⁶:

–…До сегодняшнего дня она была для нас утешением. А теперь мы смотрим на нее как на вырытую могилу…

«О чем это она?».

Дорога проходила среди посевов, оставляя море позади. Пшеничные колосья уже потемнели и низко склоняли свои головы в ожидании серпа. На вершине, завершавшей склон, по которому мы поднимались, чернел сосняк.

— Видишь эту рощу? Там мы и перекусим.

Старый Фотис привязал осликов в тени, снял с седел коврики и расстелил их под сосной. Шишки лопались у нас над головами с громким треском. Тетя посмотрела высоко вверх, любуясь деревом.

— Сосна! Сосна! Каким кораблем ты станешь? Куда ты уплывешь?

Она спрашивала так потому, что сосна дает древесину для кораблей.

Какие-то птички порхали в кустах. Я прилег рядом, опершись на локоть, и водил взглядом по зелени перед нами. Виноград уже налился: тут и там поблескивали ягоды. Старик Фотис принес нам в ладонях несколько гроздьев.

— Это наш виноград, тетя?

— Здесь, внизу? Мы здесь совсем чужие.

–…Как бы кир-Фотиса не стали бранить!..

Оба они расхохотались.

— Прохожему тоже принадлежит доля плодов! — сказала тетя. — А малый ребенок и в мешочек набрать может.

Полдник наш состоял из сыра и сухаря⁷. Старик вынул из своей торбы горсть сморщенных маслин и луковицу и медленно перемалывал их зубами, слегка прикрыв глаза. Жажду мы утолили виноградом. Остатки нашей трапезы сразу же убрали рыжие муравьи. Один из них заблудился и стал торопливо взбираться по моей ноге. Старик Фотис настиг его у меня на колене.

— Не убивай его, несчастный! — воскликнула тетя. — Жизнь прекрасна!

— Прекрасна! Прекрасна! — повторил с глупым выражением лица старик, стряхивая с ладони убитого муравья.

Мы снова пустились в путь. Теперь мы проезжали мимо каких-то оборванцев с густо заросшими бородами лицами, которые стояли в ряд под деревьями и долбили камень на щебенку. По-видимому, перед нами были чужеземцы: на это указывали их шапки, обувь с ремнями и тряпки, которыми были обмотаны их ноги. Тетя бросила им корзину с оставшимися сухарями. Жестикулируя и гримасничая, она говорила: «Берите! Берите! Это — все, что у меня есть. Больше ничего нет». Но те и спасибо не сказали, а большинство даже не посмотрели в нашу сторону.

Старый Фотис принялся колотить животных палкой, которой до тех пор не поднял ни разу. Словно зловоние ударило ему в ноздри, и он торопился проехать быстрее.

— Нечего их жалеть, кира-Русаки, этих курносых! Они детей наших живьем поедали, когда те попадались им в лапы.

— Не верь этому, кир-Фотис! Они ведь тоже христиане. Как и мы: православные христиане.

— Да, разве болгары в Бога веруют?

— Кто это такие, тетя?

— Пленные болгары, сынок. Попали в плен на войне.

— И что с ними делают?

— Заставляют строить дороги, чтобы они зарабатывали себе на хлебушек.

— Их убьют?

— Христос и Матерь Божья! Отправят домой, как только заключат мир с их царем.

— Это они не боятся Бога, тетя?

— Нет! Нет! Разве ты не видел, что они терпят мучения и страдания?

— За совершенные ими же преступления страдают! — вмешался кир-Фотис.

Он не сдавался и с силой плюнул перед собой, желая показать, что его тошнит.

— Они — православные, кир-Фотис! — твердо повторила тетя. — Почитают Иисуса Христа. На родине у них есть семьи, которые кручинятся о них, дети, которые смотрят им в глаза.

— Не хочу тебя слушать, кира-Русаки! Разве ты не знала Анагностиса, сына Лукаса? Он погиб, попав им в руки.

— Этот несчастный умер в плену.

— Вот именно! Всех, кто попадет к ним в неволю, они мучают.

— Замолчи! Замолчи, прошу тебя, кир-Фотис… У нас ведь дети там!

Она имела в виду на Салоникском фронте.

Мы оказались в масличной роще. Деревья смыкались куполом у нас над головами. Цикады трудились своими пилами. На повороте дороги прямо в лицо нам повеяло свежестью. Вода низвергалась струей в деревянную емкость, текла затем в каменный желоб, а уже оттуда падала в водоем. Здесь цикады больше не звенели: крылья мерзли у них от прохлады. Теперь пели лягушки.

— Видишь этот садик? Это — наш, — сказала тетя, указав на полоску поля между камышами, внизу в овраге. — Когда мой Левтерис был со мной, садик был зеленым.

— Теперь поливать его буду я!

— Да сподобит меня Бог увидеть это! И ты — такой же.

Она имела в виду моего покойного отца и всех из нашего рода.

Вспомнить о них было самое время: мы проезжали мимо сельского кладбища. Пара кипарисов, мужской и женский, чернела у церквушки: капли, стекавшие с крыши, помогли им вырасти. Каменная изгородь поросла сверху травой. Я успел заметить, что некоторые плиты отпали от массивных надгробий.

— Поросло травой наше кладбище! — воскликнула тетя. — Парни наши умирают в чужих краях.

— Правильно сказано, кира-Русаки! О стариках Смерть забыла.

Старый Фотис глубоко вздохнул и продолжил:

— Когда-то говорили: «Не тронь меня, Смерть, дай еще порадоваться!» — а теперь говорят: «Приди и возьми меня!».

— Письма от твоего Стилианоса не было?

— Эх, с самого святого Константина ничего нам не написал.

— Еще и месяца не прошло. Не нужно роптать!

— Ты по себе знаешь.

Копыта животных застучали по мостовой.

— Уже подъезжаем, Йоргакис, — сказала тетя.

Каменные ограды скрывали от нас сады. Через решетчатые ворота я успел разглядеть абрикосовые деревья с плодами, стоящие кругом смоковницы и беседки из винограда. У стены журчала вода, которая текла по канаве, проходившей через отверстие, чтобы орошать следующий сад. Деревня пахла конским навозом и жасмином.

— Это — Пиги́.

Мы два или три раза свернули в узких улочках, не встретив нигде ни души. У окрашенных в синий цвет ворот со стрельчатым верхом мой ослик остановился сам по себе.

— Вот и наш домик, — сказала тетя.

Она проворно соскочила с седла, сняла с пояса огромный ключ и обеими руками повернула его в замочной скважине. Ворота застонали в петлях. Старик Фотис отворил изнутри и вторую створку под страшный грохот падавших желез. Не успев спешиться, я оказался на покрытом галькой дворе с множеством цветочных горшков вокруг и виноградными лозами вверху. Тетя отпирала дверь в дом, а собака светло-коричневой масти с белыми лапами теребила ее за подол юбки.

— Убери Белолапого у меня из-под ног!

Я нагнулся, чтобы схватить собаку. Изнутри донесся такой запах, будто отперли старый амбар.

— Добро пожаловать, сынок! — сказала тетя.

Примечания

6

Кир, кира́ — сокращенные формы вежливого обращения от ки́риос (господин) и кири́а (госпожа).

7

Речь идет о паксима́дья — сушеном хлебе, являющемся традиционным блюдом местной кухни в ряде греческих местностей и прежде всего на Крите («да́кос»).