Солнце смерти

Пантелис Превелакис (2024)

Пантелис Превелакис (1909–1986) — выдающийся греческий писатель, поэт, драматург, переводчик, искусствовед, историк литературы.Роман «Солнце смерти» открывает трилогию «Пути творчества», в которую входят также романы «Голова Медузы» и «Хлеб ангелов» (1959–1966).Отмеченный яркими автобиографическими чертами, этот роман представляет замечательную картину жизни Крита начала ХХ века и является одним из самым ярких и колоритных произведений, посвященных этому острову, сыгравшему столь значительную роль в истории и культуре Греции.

8.

На исходе следующего дня тетя сказала:

— Пойдем со мной. Хочу, чтобы ты послушал, как я буду говорить с отцом Яннисом. Это настоящий святой. Он был в монастыре Арка́ди, когда там взорвали порох и погибло шестьсот женщин и детей¹⁴. Налетевший смерч подхватил его, словно сухой лист, и опустил, не причинив ни малейшего вреда, прямо на черепицу церковной крыши. Он был тогда мальчиком тринадцати лет…

Я увидел, как она положила в карман своего нательного платья пистолет.

— Зачем это, тетя? Разве нас могут тронуть?

— Никогда не знаешь, что может случиться.

— И ты будешь стрелять в них?

— Христос и Матерь Божья! Это для острастки. Разве не говорила я тебе тысячу раз: тебя — камнем, а ты — хлебом!

— Тогда дай его мне.

— Нет, сынок. Тебя могут разоружить, если поймут, что пистолет не заряжен. А это — позор, хоть ты еще ребенок.

Дом старца был беден, как и наш. Двор был тоже покрыт виноградными лозами, а сам дом находился дальше внутри: хижина с антресолями над погребом вместо комнаты, кухни и печи.

Отец Яннис сидел у окна в грубо тесанном кресле, которое его тело не заполняло даже до половины. Костлявые руки лежали на поручнях, также блестевших, словно кость. Лицо его было прозрачно, словно червь-шелкопряд.

— Добро пожаловать, Русаки! Это твой племянник? Садитесь.

Тетя придвинула скамью и села. Другой скамьи не было. Старец толкнул ко мне подставку, на которую ставил ноги.

— Ах, злополучная Русаки! — сказал он со вздохом. — Что тут сказать? Ни ласка не помогла, ни суровость. Больше власти у стражника, чем у левита. Чего только я не говорил ей! А она даже рта не раскрыла. Разве только раз, когда ответила: «Волка словами не кормят». Волк! Сама так сказала.

— Что ей нужно? Чего она хочет?

— Крови!

— Бог ей судья! Моего сына осудили. Этого ей не достаточно?

— Думаешь, судит она разумом? Только проклятым обычаем руководствуется. Если я похоронил сто христиан после того, как удостоился стать священником, пятьдесят из них были убиты пулями… Только о мести и твердит: ей кажется, будто так вернет своего сына.

— И не жаль ей своего младшего, Михалиса? Если он совершит злодеяние, его посадят в тюрьму.

— О, злополучная! Кто идет на кровопролитие, вешает свой плащ в медресе (он имел в виду тюрьму). Этого требует честь.

— Будь она проклята!

— Будь она проклята! Люди изобрели ее, когда забыли заповеди Всемогущего. Ищут себе чести в ложном мире и продают душу свою.

— Скажи, отче Яннис, говорил ли ты ей, что правильно это или нет, но я буду ползать у нее в ногах, что выкрашу дверь моего дома начерно, что накрою поминальный стол по убитому? Говорил ли ты ей, что я днем и ночью оплакиваю ее молодца?

— Волка словами не насытишь! Ты ведь уже слышала ее ответ. А еще она сказала: «Зло зачинает плод и, когда придет час, рожает».

— Нужно мне быть такой, как Ханали́на, которая убила того, кто угрожал ее сыну. Вот это настоящая мать!

— Ты впадаешь в искушение, Русаки!

— Прости, отче Яннис! Ты ведь мое сердце знаешь.

— Знаю. И не боюсь за тебя. Боюсь за детей ваших, которыми овладел сатана.

— Разве ты не слыхал, что моего Левтериса оправдали? Он убил, чтобы его не убили!

— Людское правосудие очистило его. Хотя рук убийцы не омыть и всем рекам на земле.

— Ты терзаешь мне душу. Бередишь больную рану.

— На тебе вины нет.

— Разве можно быть невинным там, где пребывает виновный, отче Яннис?

— Истинно постигла это твоя невинная душа. Поэтому Спаситель и принял на себя грехи всех людей.

— Ох, с тех пор, как Он принял их на себя, грехи эти снова нагромоздились горой, вершина которой пронзила небо!

— Это нечистоты человеческие.

— Тогда так нам и надо! Почему же меч Божий не поразит нас?

— А войны? На Востоке и на Западе гремит громом Всемогущий!

— Ох, мы ведь ничто, — сокрушенно прошептала тетя.

— Ничто есть безбожник. Прими в себя Бога, и ты станешь ангелом! Ведь чем была летучая мышь до того, как стать птицей? Мышью! Но однажды она съела просфору, и по милости Божьей у нее выросли крылья.

— Что же мне делать, отче Яннис?

— Надейся! Надейся! И не теряй веры… Великий конец ожидает тебя. Это познаю я в душе моей.

В домик вошла жена отца Янниса с корзиной овощей. Она вернулась из их садика, и в глазах у нее все еще был солнечный закат.

— Ах, кого я вижу?! Это ты, Русаки? Как поживаешь, малыш?

Она поставила корзину на пол, и мы увидели, как к ней тут же подбежали два кролика и принялись жевать зеленые листья. В доме стало уютнее, Бог перестал громыхать у нас над головами.

— Мне пора, — сказала тетя. — Спасибо тебе, отче Яннис! Когда Бог спас тебя из огня, он сделал это ради нас. Доброй ночи! Хочешь еще побыть здесь, Йоргакис? Ты даже рта не раскрыл, пока мы говорили.

— Я останусь. Если старец не возражает.

— Оставайся. Дам тебе почистить несколько пригоршней бобов, потому что у нас с попадьей зубов уже нет.

Тетя задержалась у двери. Увидав, что уже стемнело, она подумала обо мне и сказала:

— Не засиживайся допоздна. А если услышишь по дороге ружейный выстрел, упади на землю, сожмись и не подставляй себя под пулю.

— Что я — дичь, что ли, чтобы по мне стреляли?

— Никогда не знаешь, когда приходит недобрый час, сынок. Доброй ночи!

В соответствии со словами старца, попадья принесла мне глиняную миску с бобами, а также деревянную тарелку, чтобы бросать туда черные ростки, которые предстояло разгрызать моим зубам. Я приступил к работе. Попадья занялась во дворе кроликами, а священник молча перебирал четки. Время, прошедшее так, в полумраке, показалось мне вечностью.

— Достаточно. Теперь у нас есть что приготовить на завтра. Зажги светильник, попадья, и поставь ужин на стол.

Я собрался уходить.

— Нет! Нет! Ты себе на еду заработал.

Мы уселись за низеньким круглым столиком, попадья положила на скатерть пару размоченных сухарей, поставила миску с солеными маслинами и кувшин с вином. Священник благословил еду.

— Ешь. Не стесняйся… Погоди-ка, есть у меня и просфорный хлеб.

Он сунул правую руку в большой, словно мешочек, карман подрясника и вынул оттуда круглый хлебец из отборной муки, пахнувший мастикой¹⁵. Затем он снова сунул туда руку, вынул горсть крошек и бросил их себе в рот. Несколько крошек запутались у него в бороде. Священник тоже принялся жевать, словно кролик, не выказывая при этом ни голода, ни удовольствия.

«Вот что значит святость, — подумал я. — Есть безмятежно и насыщаться несколькими крошками, как птица».

Я попробовал сделать то же самое. Затем я вытер губы тыльной стороной ладони и обратился к попадье:

— Можно взять немного воды?

— Налей. Не нужно спрашивать.

Кувшин стоял высоко на подставке, рядом с зеленым тернием. Я налил воды в стоявшую рядом медную чашку. Я пил, рассматривая обстановку дома. Что там было из утвари? Небольшая глиняная кадка с маслом, бочонок с вином, постель на каменном выступе… На стене висели две или три иконы и гравюра: «Взрыв Аркади». Настоятель Гавриил стоял с факелом у бочек с порохом, устремив взор ввысь: он приготовился поджечь порох. Вокруг него толпился народ, словно в церкви¹⁶. Я попытался отыскать там отца Янниса. Должно быть, это был мальчик, который, ухватившись за юбку матери, смотрел на бочки, ожидая увидеть, как взметнется вверх пламя…

Старец, по-видимому, догадался, о чем я думаю.

— Кого Бог возлюбил, того Он закалил в горниле своем. Таким ведомо, где обрести затем прохладу. Люди смотрят на них и говорят: «Полоумные». А Бог смотрит на них и говорит: «Они — очи мои в сотворенном Мной мире».

— Ты знаешь, старче, что я потерял отца и мать?

— Это и было твое горнило. Ржавчина спала с тебя. Я был в твоих летах, когда увидел, как мои родные пылали, словно лампады, в Аркади. Их смерть озарила меня, словно солнце. Не мог я больше жить в мире и стал священником. Так же поступили и некоторые другие, спасшиеся тогда от огня.

— Довольно о печальном, — сказала попадья. — Душа детская как мелисса: если причитать над ней, она расцветает.

— Должно быть, она была ребенком в другой жизни? — спросил я.

— Ну и наблюдательный же ты! — сказал старец.

— Нет, это тетя мне сказала, что многие животные и растения были когда-то людьми.

— Это Русаки сказала? Может быть. Может быть.

До слуха нашего донесся душераздирающий крик. Я и вправду почувствовал, как душа моя разрывается.

— Слышала их? Снова завели причитания, — сказал отец Яннис и нахмурился.

— Это родственницы Спифурены, — пояснила попадья. — Каждую ночь собираются у нее в доме, оплакивают Илиаса и проклинают убийцу.

— Думаю, это величайший грех — не открывать дверь Смерти, когда она приходит, — сказал старец. — Это — бунт Люцифера!

Я содрогнулся. Не знаю почему, мне вспомнилась мама.

Примечания

14

Монастырь Аркади в области Рефимно (на расстоянии 23 км от города) знаменит прежде всего осадой турецкими войсками 8-9 ноября 1866 года. После захвата монастыря осажденные (в общей сложности 964 человек, из них 325 мужчины) взорвали себя вместе с турецкими солдатами. См. Послесловие.

15

Мастика — традиционное пастообразное лакомство, а также алкогольный напиток, которые изготовляют из смолы мастичного дерева.

16

В основе изображения взрыва монастыря Аркади на этой гравюре, как и на других картинах того времени, лежит народное предание. Согласно другой версии настоятель Гавриил был убит, сражаясь на стенах монастыря, а порох подорвал один из командиров обороны Костис Ямбудакис (или же учитель Эммануил Скулас).