Счастливая сколопендра

Сергей Конышев (2023)

Россия-2018. Чемпионат мира по футболу. Москва стучит во все барабаны и говорит на всех языках мира, но Сергею тошно на этом празднике жизни, его собственная жизнь — на перепутье. Сергею скоро тридцать, а он так ничего и не добился: мечтает стать писателем, но погряз в мещанстве. Повседневная рутина засасывает: работа, девушки, алкоголь — кажется, будущего нет. Как вдруг появляется призрак из прошлого, и Сергей едет с ним в отпуск на Чёрное море. Там духовный паралич героя кончается и начинается творческая полоса препятствий. Сможет ли Сергей её преодолеть? А главное, станет ли он счастливым в России-2022?

Глава 5

У костра остались шесть человек, все мужского пола. Пятеро из них были выпивши, поэтому разговор ожидаемо свернул на фривольные темы. Сибиряк Вова сказал, что недавно бросил девушку, но теперь жалеет о своём поступке, в том числе и из-за отсутствия секса. Подмосквич Вадик ответил ему абстрактно: что любовь — это вечность, а секс — ничто. Преподаватель Дежкин, почёсывая лобок, возразил, что человек смертен, поэтому правильнее любовь рассматривать с практической стороны дела.

— Всякая любовь имеет конечности, — заявил он. — Любовь, как станок, должна выдавать продукцию — детей! Лично у меня уже двое.

— Фигня! — отмахнулся Шампуньзе. Он оказался прогрессивных взглядов. — Любовь — это не средство производства, а игра, это «Тетрис». Главное — правильно вставить.

— «Тетрис»? — преподаватель удивлённо приподнял брови.

— «Тетрис», — подтвердил Шампуньзе. — Кстати, у меня есть одна показательная история по этой теме. Сейчас расскажу.

Предводитель встал с «трона» и подошёл к костру.

— Был у меня, значит, знакомый один, хороший парень, приличный, интеллигентный, но скромный уж очень. Не ладилось у него с женским полом. И уж не знаю, почему, но появилась у него идея-фикс: переспать с азиаткой. Он с утра до вечера повторял: «Азиатка-азиатка, азиатка-азиатка», — но в России у него ничего не получалось. Однажды он психанул и уехал в Таиланд. Потом мне рассказали, что влюбился он там в девушку, а она — бах! — трансвеститом оказалась. Представляете? А ему прямо кайф от этого! И тут всё встало на свои места. Он понял, что он — заднеприводный. Оказался самым обычным гомосеком, гомиком! И с тех пор он счастлив. Живёт со своим трансвеститом на берегу океана и в ус не дует.

Шампуньзе громко рассмеялся, но не у всех эта история вызвала положительные эмоции.

— Тьфу, какая мерзость! — покривился Дежкин. Ему были немилы гомосексуальные отношения. — Отвратительно!

— Да уж, — поддержал преподавателя сибиряк Вова. — Странная какая-то любовь, неестественная. У нас бы такое точно не одобрили.

Фидель и подмосквич Вадик отреагировали слабо на «голубую» полемику, только немного похихикали. Я тоже улыбнулся, но лишь потому, что люблю хеппи-энды.

— Можно вопрос? — спросил я у Шампуньзе и передал ему бутылку портвейна. Водка у них уже кончилась, остался только чай.

— Валяй.

— Давно ты тут?

Шампуньзе ухмыльнулся и глотнул «Массандры».

— Всю жизнь! — ответил он. — Я навсегда ударился в дикарство и, честно говоря, уже и не помню, когда, зачем и почему.

Эта фраза была заученной, потому что, произнося её, Шампуньзе наслаждался, будто ел землянику.

— И всё же, — проявил я упорство, — как давно?

— Давно. — Шампуньзе очистил пальцами семечку и закинул её в рот. — Меня с детства подавлял тоталитарный город, наша любимая столица. Ага, будь она неладна! Изо дня в день она превращала меня в послушное тепличное растение.

Пауза.

— А что такое тепличное растение? — задался вопросом предводитель. — На него плюнь — оно завянет. Уж лучше сорняком вырасти, которому всё нипочём: ни снег, ни дождь, ни ветер. Дисфункция — вот моя главная функция. Моя уродливость — вот моя красота. Мой бомжизм — вот моя свобода. В каком-то смысле я — гений.

— Правильно-правильно, топ-топ! — выкрикнул Иуда и глотнул портвейна. — Правильно ты говоришь. У меня тоже дисфункция. И я всегда считал себя гением.

Шампуньзе нахмурился и как-то сразу изменился в лице — перед нами был уже совсем другой человек. Предводитель мрачно посмотрел на Фиделя и произнёс:

— Где-то я уже всё это слышал. Эхма, эх!

Шампуньзе закурил, выпуская изо рта клубы пессимизма. Портвейн и водка сделали своё дело: нагрузили его тревожными думами.

— Что-что? — непонимающе спросил Фидель.

— Говорю, жизнь моя прошла зря! — резко ответил Шампуньзе. — Застрял я в Джанхоте на веки вечные.

Неожиданно настрой предводителя поддержали Вадик и Дежкин. Они почему-то оба считали, что их ждёт такая же участь, как Шампуньзе: безрадостная жизнь в палатке круглый год. Одним словом, бесперспективняк.

— Кому я нужен? — риторически спросил Вадик. — Я сирота, пропащий.

— А я уже с тремя жёнами развёлся. — Дежкин грустно покачал головой. — И тоже никому не нужен. Детей не вижу. На работе не клеится. Докторская не пишется. Денег нет. Всё на алименты уходит. Одни несчастья. Эх, жизнь моя — жестянка!

— А вообще вот что я понял, ребята: русский народ не любит свободы, — резюмировал Шампуньзе. — Наш народ любит заточение. Вот как я в палатке. Там и подохну!

Всё это действо было похоже на клуб анонимных неудачников. Кто бы что ни говорил, даже самое дикое, двое остальных обязательно соглашались: да-да-да. Вскоре Фидель тоже проникся атмосферой самоуничижения и с удовольствием рассказал о собственной никчёмности. Сначала — о том, как ненавидит свою работу: все эти похороны и катафалки. Потом — о провалах на личном фронте, о том, что за два года его бросили пять девушек. Затем — о своих родителях. И так далее, и тому подобное. Искренне, без всякого снисхождения к себе.

— Чего вы завели этот разговор? — воскликнул я. — Надоело это слушать. Хутор же называется «Счастливый человек», а вы про несчастья свои базарите. Полное несоответствие!

— А ты типа счастливый? — Шампуньзе строго посмотрел на меня.

— Да, я — счастливый человек!

— Ну-ну, — ухмыльнулся предводитель. — Я тоже так думал, пока в столице жил. А потом оказалось, что счастье моё из пластмассы.

Шампуньзе хотел добавить что-то ещё, но не успел: вдруг Иуда, как ужаленный, подскочил с камня.

— Ой-ой! По мне что-то ползёт!

Он сунул под майку руку и взвизгнул, будто обнаружил там ядовитого скорпиона.

— Ну что такое? Комар, что ли? — ухмыльнулся я, решив, что Фидель преувеличивает спьяну.

— Какой комар? Мудила ты! — визжал он. — А-а-а!

Иуда стянул с себя майку, и мы все увидели отвратительную многоножку.

— Ох, ёпта! — Я испытал жуткий страх и отпрыгнул в сторону.

Дежкин прикрыл руками самое дорогое — своё половое хозяйство. Вадик побледнел. Лицо сибиряка Вовы стало напряжённым, глаза блуждали. Ему было страшно, но он стеснялся позориться.

— Не паниковать, цивилы! — крикнул весело Шампуньзе. — Это же обычная крымская сколопендра! — и спокойным движением скинул «монстра» на «трон» и накрыл его пластиковым стаканом. Мы все с интересом стали рассматривать многоножку.

— Ух ты, чудо природы! — произнёс я, потому что никогда до этого не видел живую сколопендру. Только сидел в баре с таким же названием.

— Топ-топ! А можно её в руки взять? Она не ядовитая? — спросил Иуда и глотнул из бутылки.

Он больше не боялся сколопендру. Напротив, она ему теперь очень даже нравилась. Хотя, по-моему, выглядела всё же жутковато: длина — сантиметров десять, окрас — золотисто-жёлтый, тело сплюснутое и поделенное на колечки, причём из каждого торчит по две тонкие ножки.

— Зверёк этот безобидный, но укусить может. Так что лучше не трогай её, — добродушно ответил Шампуньзе. Потом посмотрел на спину Иуды и добавил: — Тяпнула она тебя всё-таки. Ну ничего страшного. До свадьбы всяко заживёт. Ты, главное, только не чеши это место.

— А много их тут водится? — поинтересовался я.

— Все, что есть, — наши! — ухмыльнулся предводитель. — Это не абы какие сколопендры, а наши, родные, крымские. Как мост Крымский построили, так они сразу к нам в Джанхот и прибежали. Сами понимаете, к россиянам они теперь относятся замечательно. Поэтому не нужно их бояться. Надо просто выполнять два простых правила: первое — закрывать палатку на ночь, а второе — не делать резких движений, если уж сколопендра на тебя забралась. Они кусаются, только когда чувствуют опасность. Понимаете? С ними нужно ласково!

Шампуньзе ударом ноги опрокинул стакан, и сколопендра молниеносно скрылась в щели между камнями.

* * *

— Последний глоток остался, — Иуда потряс бутылкой «Массандры». — Кто допьёт?

Этот вопрос прозвучал как смертный приговор ночи. Мы стремительно вползали в серое, недружелюбное утро. Всё вокруг становилось отчётливым, в основном — камни, камни, камни. Самой разной формы: острые, покатые, сломанные. Я посмотрел вперёд — бесконечное, неоглядное море. Сзади — крутая скала. Полное окружение дикостью: пещерная жизнь, мезозой, первобытчина. Я вдохнул полной грудью и, наполнившись утренней свежестью, почувствовал себя частью природы. Всё-таки человек — это существо дикое. Просто мы забыли об этом.

— Давайте разыграем этот глоток в блинчики, — предложил Шампуньзе.

— Не стыдно? — язвительно спросил Дежкин. — Ты же профессионал. Глоток точно достанется тебе. Так нечестно!

— Честно-честно, плевать! — выкрикнул Иуда. Ему очень хотелось сыграть.

— Конечно, — поддержал я, — мы же ради этого сюда и пришли.

— Ладно, — Дежкин пожал плечами. — Хозяин — барин.

Мы выстроились вдоль воды. У каждого было по три попытки. Первым кидал я. Получилось так себе: два, ноль и один. У Фиделя вышло ещё хуже: ноль и две единицы. Вова и Дежкин выбили одинаково — по три отскока, зато уж предводитель не подкачал. Шампуньзе выдал свой рекорд — десять раз.

— Айда купаться! — крикнул он, допив наш портвейн. — Голышом!

Все молчали, замявшись, окаменев от этого предложения.

— Да ну вас, цивилы! — Шампуньзе быстро скинул с себя немногочисленные вещи и стал медленно заходить в воду, смешно передвигая ногами, как краб.

Оказавшись в море по колено, он вдруг обернулся и проорал нам что-то на матерном. В ответ — опять неловкое молчание. Шампуньзе фыркнул и нырнул. Его не было секунд двадцать. Снова появившись на поверхности воды, он горделиво поплыл вперёд, активно работая руками, как гребной винт корабля. После ночи пьянства это выглядело фантастически, просто невероятно круто.

— Топ-топ, айда за ним! — выкрикнул Иуда и стал тоже скидывать с себя вещи. Он был в восторге от такой возможности: освежиться голышом ранним утром, до похмелья — гениально.

Мы купались долго, минут двадцать, и вылезли из воды, когда утро стало уже очевидным. Начало припекать. Мимо проходили первые люди, но мы плевали на них так же, как природа плевала на нас. Мы стояли голые в ряд и приветствовали восходящее солнце, которое прямо на наших глазах набирало могущество. Это было величественное, колоссальное зрелище, вроде коронации.

— Даже когда все против, то солнце за нас, за людей, — произнёс Шампуньзе тихо, но твёрдо. Он провёл рукой по глазам и уверенно добавил: — Природа создала человека по своему образу и подобию. Поэтому человек создан для величия, а не для благополучия. Это факт.

— Факт, — повторил я полушёпотом, потому что был впечатлён. В этом месте, в этот момент заявление Шампуньзе звучало как доказанная теорема.

— Согласен полностью, факт фундаментальный, — одобрил Дежкин. Он принимал солнечную ванну широко расставив ноги. — Я как кандидат наук подтверждаю, что человека невозможно отучить от величия. Ровно так же, как кошку невозможно отучить от точения когтей о диван. Это база, инстинкт, аксиома, точка отсчёта. — Преподаватель ухмыльнулся. — Что-что, а объективную реальность я хорошо понимаю, — закончил он и потрогал свой пенис, похожий на сардельку.

Помолчали. У всех в глазах отражалось море.

— Я вернусь сюда! — вдруг произнёс Иуда. Он обращался не к людям. Он думал о чём-то своём. — Я обязательно сюда вернусь.

— Где-то я уже это слышал. — Шампуньзе громко рассмеялся, но Фидель даже не посмотрел в его сторону. Он зачарованным взглядом пожирал горизонт, где на волнах качались два белых кораблика.

— Я вернусь сюда, — повторил Иуда. — Вернусь-вернусь.

— Пора идти, — я подтолкнул его плечом.

— Конечно-конечно, — очнулся мой одноклассник.

Мы не спеша стали одеваться. Костёр почти погас, лишь слабый дымок убегал от углей в сторону неба. Шампуньзе набрал воды в консервную банку и залил очаг. Дымок исчез, и вместе с ним исчезло последнее, что нас связывало с этим местом, с этим каменным комплексом.

— Спасибо за весёлую ночку, — я улыбнулся от уха до уха. — Рад знакомству, ребята!

— Взаимно, парни! Авось ещё свидимся! — ответил мне сибиряк Вова и тоже обаятельно и лучезарно улыбнулся.

Мы пожали друг другу руки, крепко обнялись и разошлись. Шампуньзе и компания направились в сторону Прасковеевки, Иуда и я — ровно в противоположную, на хутор Джанхот.

— Приезжайте ещё! — вдруг крикнул Шампуньзе. — Фидель! Фидель, слышишь меня? Фидель, но пасаран!

Мы обернулись.

— Но пасаран! Но пасаран! — крикнул в ответ Иуда и помахал сжатым кулаком. Непременно приедем, непременно! Но пасаран, пацаны!

Шампуньзе одобрительно кивнул, развернулся и повёл свой отряд в лагерь. Мы с Фиделем тоже побрели домой.

* * *

— Как много людей, — поморщился Иуда, когда мы оказались на центральной площади Джанхота. — И какие все хмурые.

— Утреннее море привлекает хмурых одиночек, — заметил я.

— Конечно-конечно. — Иуда сплюнул себе под ноги. — А чего они так пялятся на нас?

Я посмотрел на пляж. Его оккупировали пенсионеры, потные бегуны и равнодушные йоги.

— Их оскорбляет наш внешний вид, помятые лица, — ухмыльнулся я. — Все эти хмурые люди считают, что это утро принадлежит только им. Они не хотят им ни с кем делиться, особенно с такими пьяными отморозками, как мы.

— Да-да, понятно.

— Лично я не слишком об этом парюсь. Чёрт с ними, с этими жаворонками. Есть вещи гораздо неприятнее.

— Например? — Фидель покосился на меня.

— Например, похмелье.

Я чувствовал его приближение, знал, что, закрыв глаза, придётся их открыть уже с головной болью и вонью изо рта, а с недавних пор ещё и с Машей, с этой чёртовой рыжей куклой. Честно говоря, это пугало меня ничуть не меньше, даже, пожалуй, больше, чем расширение блока НАТО на Восток и транзит власти в Китае.

— Наконец-то дома! — Я рванул на себя входную дверь. Часы на кухне показывали восемь утра.

Я вытащил из холодильника последнюю бутылку пива, и мы тут же её распили. Иуда завалился спать на кушетку (он обитал на кухне), а я прошёл в свою комнату. Маша не подавала признаков жизни, и я аккуратно лёг рядом с ней. Поспать почти не удалось. Ещё до обеда Маша меня растолкала и начала беспощадно пилить. У меня не было сил ей сопротивляться. Я на всё согласно кивал головой, а через день мы поехали домой, лично я — с облегчением.

— Готовность номер один! — крикнул Ванчоус и приподнял свой чемодан.

Мы стояли на платформе.

— Слава яйцам! — Я испытал глубокое счастье, когда увидел, как серый, похожий на жука поезд медленно выкатился из-за поворота.

Мы сели в вагон номер одиннадцать, купейный. Все устали от отпуска, и обратная дорога прошла в угрюмом молчании. Разве что Иуда, выпив со мной водки, вспомнил ту весёлую ночку у каменного трона.

— Топ-топ. Хотелось бы мне её повторить! — он счастливо улыбнулся. — Да-да. Непременно хотелось бы!