Последний декабрь

Хильда Глас (2024)

«Все должно закончиться сегодня», — так она решила и отправилась из шумного Мюнхена в оккупированные лесами горы Баварии. Не лучший день, ведь именно сегодня на них опустился холод и мрак, а дорога для всех без исключения потеряла свое начало и свой конец.

Глава Ⅱ. Внутри снежного шара

Светает. За долгую ночь нежданная стужа только крепчала. Продолжать отсиживаться в пока еще теплой норке опрометчиво — ресурсы не бесконечны. Йонас это тоже понимает, поэтому сразу после подъема достает с полки керосиновые фонари и набивает карманы своей дубленки, пока что висящей на кривом гвозде, всякой всячиной: спичками, сигнальной ракетницей, патронами к ней и прочим — будто они собираются идти не к машине, а в пеший поход.

— А ты совсем ничего не видишь или частично?

— Совсем, — бегло отвечает он и, в подтверждении того, едва не сносит распивающую чай гостью, пока тянется к шкафчику с медикаментами.

Герти, восприняв это за дерзновение (слишком уж то выглядело неестественным), заглядывает снизу в ледяные радужки с целью уличить во лжи, но безуспешно. Похоже, единственное, к местоположению чего он пока привыкнуть не может, — это она.

— Ого, аккуратнее! Я уж хотела восхититься, как легко ты ориентируешься.

— К сожалению, не дальше трех сотен метров от дома.

Собственное замечание напоминает ему взять с собой складную трость из пыльного угла.

— Вряд ли это поможет, снаружи такая пурга… — Герти обреченно глядит на белоснежный ворох за окном. — Да и я видеть буду не больше твоего. Точно потеряемся… Может, как альпинисты?

— Что ты имеешь в виду?

— Есть у тебя трос или веревка?

Немой вопрос в нем сходит в озадаченность местонахождения походного снаряжения. Спустя несколько минут поисков он возвращается со старым синим тросом, на вид не бывавшим в ходу лет этак десять, не меньше. Перед выходом оба берут по зажженному фонарю и, как в связке альпинистов, обвязываются тросом вокруг талии.

Тело сбивает снежными вихрями, каждый следующий шаг дается все с большим трудом. Ветер того и гляди завалит в сугроб, а после в секунды заметет до подобия снеговика. Пробираться через колючую метель приходится практически вслепую, изредка поглядывая на ориентир леса — деревья — через щелки век. Но вдруг Герти вспоминает о своей оплошности: «Фары!»

Когда веки на короткое мгновение поднимаются, ослабевшие ноги врастают в снег.

Силуэты. Настолько бледны они, что практически невидимы в белизне метели. Герти срывается вбок — и там облики. Их сорок, они повсюду: спереди, по обе стороны, сзади, близко и непостижимо далеко. Четкие силуэты страждущих: загибающихся от боли, рыдающих, висящих в петлях и сдирающих с себя кожу. Что нужно им? Ради чего или кого они здесь? Не тени, но и не людские создания.

Герти мечется, пытаясь не столкнуться с безликими, но куда бы и сколько она не бежала, вокруг одна лишь бесконечная пустота и немые мученики. Голос ее ничто для вне, уши ее нырнули в безмолвие, ноги ее не приведут никуда, руки не дотянутся до осязаемого.

Ничего. Сколь бы фантомов не окружало, ее удел — оставаться средь вечной зимы, мерзлоты и глухой тишины.

«Я потерялась… Я потерялась!»

Опустив голову, Герти с облегчением обнаруживает на себе трос, разворачивается: он натянут словно сапфировая тетива. Руки хватаются за спасительную ниточку. Та уходит в глубину снежного тумана, да только никак не оканчивается, сколько ни иди. Тогда она уже бежит со всех ног, запинаясь, сбивая голеностопы. Быстрее, и быстрее, и быстрее…

И наконец натяжение сходит на нет.

Светлая овчинка, опущенные веки — человек. Стоит, словно был тут всегда. Миражи стаили в молоке непогоды. Вокруг воет вьюга, позади высится едва обозримый черный лес.

— Что случилось?! — перекрикивает вой Йонас.

— Где ты был?.. — Ее голос тих, но его ушам слышен.

— Шел за тобой!.. Почему ты остановилась?!

«Что же, выходит? — осознает Герти. — Он не стоял и не ждал меня, а все произошло лишь в моей голове?»

В этот момент она даже позавидовала слепоте Йонаса: никаких иллюзий и никаких влетающих в глаза снежинок.

— Надо возвращаться!.. — кричит она.

— Почему?!

— Я забыла… Я забыла выключить фары!.. Мы не сможем завести машину!.. Аккумулятор такой мороз точно не пережил!..

Он отчего-то в этом сомневается.

— Мы должны попытаться!..

— Это бессмысленно!..

— Я знаю, просто!.. Просто поверь мне!..

Его уверенность Герти не разделяет, но все же, доверившись, ступает в лабиринт черного леса. Высотой доходящий до небес, однообразный, практически голый и тихий. Ветра зимы здесь теряют свою мощь, но, несмотря на это, гнет леса предстает перед ней во всем своем величии.

И вот! Мелькнувшее средь черно-белых полос пчелино-желтое пятнышко.

Хозяйка со всех ног прорывается сквозь снежные толщи к незаменимой «хондочке». Второй участник связки едва за ней поспевает.

«Фары…» — Герти замирает в приятном ступоре. Из кружочков исходят едва заметные полосы света.

Она скорее забирается в машину и пытается завести.

Бр-р, бр-р-р, бр-р-р-р-р-р… Тщетно.

Еще раз.

И еще.

На четвертый раз попытка знаменуется уже не ожидаемым успехом. Герти облегченно выдыхает и целует Шмеля в холодный руль. «Умница».

Однако завестись — полбеды, выехать задним ходом в гору по свежему снегу — задачка позаковыристей. Герти расчищает путь щеткой, собирает ветки, дабы хоть что-то подложить под колеса для лучшего сцепления, и объясняет напарнику, где и как ему предстоит толкать машину.

Пару попыток двигатель глохнет, несколько — буксуют колеса, еще одну — едва удается не скатиться обратно на Йонаса, но наконец Шмель возвращается на дорогу. Осталось усадить незрячего помощника на соседнее кресло и избавиться от лобового стекла. Будет холодно и снежно, но всяко лучше, чем езда в калейдоскопе.

— Что это, если не божье благословение? — по возвращении на водительское место спрашивает она.

— Тебе это далось непросто. Не похожее на благословение, — не впечатлен утомленный ожиданием пассажир.

— Ты напросто ничего не смыслишь в машинах! Из такой ямы не выбрался бы и сам Лауда².

— Кто, прости?

Герти победно усмехается.

— Я же говорю.

Но не дающая покоя мысль вскоре смахивает улыбку с ее лица.

— Однако то, что аккумулятор выдержит, ты знал. Откуда?

— Не знаю… — отвечает Йонас в не меньшем недоумении. — Происходит что-то странное, я чувствую это. Связи нет, но электричество при этом есть. Радио с утра проверял — одни помехи. И, опять же, лампочки выбило.

— Скачки напряжения? — выдвигает предположение реалистка. — Может, коммунисты? Тестируют на нас какое-нибудь электромагнитное оружие, чтобы потом использовать на Америке?

Однако собеседник над тем только потешается:

— Знаешь, твоя теория звучит куда фантастичнее восставшего Крампуса.

«Как знать».

Теней и призраков она ведь тоже видела? Или все они лишь последствия пережитой аварии?

Заметенная дорога нудно тянется бесконечной лентой. За рдеющее в белой пелене оранжевое пятно на встречной полосе глаз цепляется сразу.

— На дороге что-то… Машина вроде…

— Возможно, это Маринэ, — сразу оживляется Йонас.

Как только автомобиль останавливается, он чуть ли не первее вылезает и окликает знакомую. Но Герти уже известно, что рыжий седан пуст. Стоит без единого признака жизни, обильно заметенный, с открытой нараспашку водительской дверью. Только вот: масло течет.

Подойдя ближе, она обнаруживает, что темная лужа под днищем — это вовсе не масло. Багровый след тянется в костлявый лес.

— Кровь?.. — Йонас, очевидно, тоже слышит этот подчеркнутый морозом сильный жестяной запах.

Озвучивать детали кровавой картины не хочется. Но иначе никак, сам он увидеть не сможет.

— Крампус забрал ее…

— Куда? Мы должны что-то сделать. Возможно, она жива, нужно найти ее… — начинает тараторить он.

И делает смелый шаг, но осекается по шлепку разума. В безвыходной панике его глаза мечутся, веки учащенно моргают.

— Я боюсь, что…

— Просто отведи меня!

— Это абсурд! Мне жаль, что произошло с твоей девушкой, но тут слишком много крови и она не приехала вчера. Даже если эта тварь оставила ее в живых, она умерла от кровопотери или обморожения. Я не пойду туда, где почивает Крампус! Нет, нечестно просить меня об этом.

Йонас все еще встревожен, однако его прежняя порывистость сдает. Полный смятений он расхаживается, от нервов трет руки, лицо. И в конце концов сдается:

— Да, ты права… Сейчас превыше всего остановить этот кошмар, пока не стало слишком поздно.

— Только дай мне секунду…

Тщательный осмотр машины не дает ничего: ни еды, ни воды — ровным счетом ни-че-го. Ни в салоне, ни в багажнике.

— Йонас, тут пусто.

— Как? Совсем? Не понимаю… Зачем Крампусу забирать еду? Хочет заморить голодом? Какое-то безумие…

Перед возвращением в машину наметанный взгляд автомобилистки цепляется за подозрительно спущенные колеса седана.

В полной тишине пролегло около километра. Каждый молчал о своем.

— Маринэ Кляйн было под сорок, она была соцработницей. Ей никогда не нравилось, когда к ней обращались фрау Кляйн, поэтому я звал ее Маринэ.

— А, то есть… Извини, я думала, что…

Герти поставила их обоих в неловкое положение своим поспешным суждением.

— Нет, не извиняйся, это даже лестно, что кто-то подумал, будто у меня может быть девушка. Обычно когда фройляйн видят меня, то в ужасе кричат и бегут на верную смерть, — нашел, что еще припомнить тот.

«Фройляйн» окончательно сконфузилась.

— Нет, я не… Я просто… Ты здесь не при чем, это все испуг. — Определенно, своими словами она делает только хуже.

— Ни к чему это, я понимаю.

Путь до развилки проходит в еще более душной тишине. Но на ней нужно сделать выбор, для которого не обойтись без сопоставления данных карты с примерным расположением церкви со слов местного жителя. И уже через полчаса желтый хэтчбек останавливается у нее. На вид старинной, со стрельчатыми окнами и небольшими крестами на острых углах крыши. Храм одиноко возвышается на белоснежном пустыре, куда свои пальцы-корни не осмеливаются запускать даже жадные стражи леса.

— Не Фрауэнкирхе, конечно, но… вау… — Уже на выходе из машины строение вызывает у Герти восхищение.

— Только, пожалуйста, не упоминай Фрауэнкирхе, иначе от их рассказов об истории собора мы неминуемо уснем.

Створки арочных дверей плотно закрыты. Оно и неудивительно — мороз стоит лютый. Время до мессы еще остается, поэтому они без стеснения отворяют тяжелые двери. Неплотные клубы, порожденные встречей не сильно различающихся между собой температур, оседают, и перед нежданными посетителями возникают десятки стеклянных глаз. Пустые, бледные, не выражающие ничего, кроме враждебности к чужакам. Прихожане глядят с полированных скамей точно на них, не произнося ни звука. Запоздало оборачивается и священник, неохотно прервавший свой просмотр скульптуры Христа.

Красочное, пугающее своей достоверностью изображение распятия над алтарем и вправду приковывает к себе взгляд. Из прибитых ладоней сочится точно свежая кровь. Еще реалистичнее выглядят ссадины, глубокие раны и дорожки стекшей каплями крови на изнеможенном теле мессии. Оттого и муки на лице Иисуса ощущаются самыми, что ни на есть, истинными.

Тишина звенит в ушах колокольчиками. То, что так лишь в ее голове, Герти понимает, когда обнаруживает около Йонаса двух священников в черных одеждах.

— Только посмотрите, затворник пожаловал в отчий дом… — говорит более дружелюбный из них.

Он улыбается, но эта улыбка к себе не располагает, даже несмотря на правильные черты лица. Родство с Йонасом в нем прослеживается, но он темнее и волосом, и глазом. Второй священник выглядит не менее отталкивающим.

— Какова цель твоего визита, блудный брат? — шипит он и переводит практически черные точки глаз на Герти. На слух кажется молодым, но взгляд как у старика. — Еще и в обществе безбожницы.

«Вообще-то, я крещеная и в церковь ходила…» — уж не стала встревать она. Похоже, скверные нравы местного духовенства Йонас нисколько не преувеличивал.

— Еремиас, выслушай, происходит дьявольщина. Герти….

— Ты отрекся от церкви, от нашего дела, от святости рода! — в сердцах перебивает тот, не стесняясь прихожан. — У нас начинается месса. Брат Отто, брат Тобиас, прошу, выпроводите отрекшегося и очередную приезжую.

На его кивок мигом реагируют двое прихожан и встают со скамей. Под звон колоколов, знаменующих начало литургии, крепкие мужчины довольно настойчиво принимаются выгонять из Храма Божьего неугодных пастве.

— Эй! Не трогайте меня!.. Еремиас, послушай!.. Пастор Еремиас, община в опасности!..

Возгласы Йонаса теряются в глубоких звуках органа. Паства вслед за пастором, с величавой осанкой следующим к аналою, разворачивается и встает. Один лишь темноглавый священник, чье имя Герти так и не узнала, внимательно следит за их изгнанием, пока не исчезает за створками вместе с музыкой органа.

— Герры Фишеры, сообщите всем, что Ленгрис в опасности! Крампус на свободе! — твердит Йонас двум вышибалам. Холод мгновенно подчеркнул их необычные лица румянцем. Однако что именно в них необычного, Герти не успевает распознать, потому что шокирована другим: у одного из них нет глаза: на правой половине лица кожа без зазоров с морщинистого лба переходит в обвисшую щеку.

— Крампус? — с хохотком переспрашивает другой. Они оба не верят, но Йонас, конечно, этого увидеть не может, поэтому со всей серьезностью сего происшествия продолжает:

— Да, Маринэ Кляйн мертва, а Герти… все видела.

Оба незнакомца предельно скептично зыркают на чужачку.

Теперь высказывается одноглазый:

— При всем уважении, брат Йонас, ты провел в отшельничестве без веры десяток лет, а пристрастившимся к дурману туристам, иной раз, и большая ересь мерещится.

— Чего сразу судишь, Отто? Вдруг несчастная вправду одержима Нечестивым?

Герти воспринимает это за шутку, но на лицах не видит улыбок. Йонас и вовсе бледнеет до того, что по цвету едва ли уступает снегу.

— Не посмеете, — шипит он и вдруг идет на попятный: — Мы уходим.

Сидеть в машине смысла нет: внутри еще холоднее, чем снаружи. Герти, облокотившись спиной на Шмеля, разглядывает витражное окно-розу, пока Йонас суетливо утаптывает перед ней снег.

— Это невыносимо! Не переношу чувствовать себя слепой калекой, которая не в состоянии ничего предпринять!

— У меня зрение есть, но чувствую я себя примерно так же, — безрадостно подбадривает она товарища по несчастью. — Хотя, справедливости ради, я бы тоже себе не поверила. А долго проповедь идет?

— Около часа, но еще молитвы и причастие. Все вместе займет около полутора часов.

Герти осматривается: ничего поблизости кроме густого пихтового леса.

— Тебе нужно в больницу, — советует Йонас. — Она в центре, у ручьев.

— А ты?

— Я в аварию не попадал и под уклон не падал. Буду дожидаться снисхождения Преподобных.

— Будешь стоять здесь на холоде полтора часа?

— Ничего, подожду.

— Ты же ничего не ел. Поехали.

Она открывает пассажирскую дверь и, обойдя машину, садится в припорошенный салон. Ее примеру неохотно следует и попутчик.

С подъездом к поселению просторные шале и небольшие белые домики мелькают все с большей частотой. Прохожие и машины возникают на пути все чаще и, само собой, внимание к себе Шмель привлекает немерено. Чему удивляться: помятый капот, многочисленные царапины, в довершение картины редкие осколки вместо лобового стекла.

— Как только изгоним Крампуса, сразу отдам Шмеля в мастерскую, — в шутку говорит Герти, хотя уже и не уверена, сочтут ли здесь это за шутку.

Йонас издает мрачный, но все же смешок.

— Ты дала имя автомобилю.

— Разумеется да.

Он вздыхает.

— Все в Мюнхене такие материалисты?

— Это ты мне говоришь? Забыл, как угрожал жертве аварии за пожитки охотничьего домика?

Снисходительную улыбочку и задранный длинный нос эти слова быстро опустили.

— Неуместное сравнение.

Желтая машина занимает одно из свободных мест на парковке перед зданием, миниатюрного, для больницы, размера. Клиника ютится в гуще строений по соседству со множеством подобных белых каркасных домов.

— Приехали. Тебя отвести или?.. — Судя по выражению его лица, обида еще не прошла. — Ах да, у тебя же есть палка.

— Трость. Не палка, — строго уточняет тот и демонстративно выходит. Перед тем, как безжалостно хлопнуть дверью, дает знать: — Буду ждать тебя на площади.

Герти сидит еще в машине какое-то время, совершенно не понимая, как ей на все это реагировать.

В травматологии надолго не задержали: обработали раны, наложили пару швов да повязали бандаж на потянутое плечо. Однако за это время снегопад успел возвратиться. Радости у автолюбителей он не вызывает никогда, а у автолюбителей без лобового стекла и подавно.

Искать главную площадь нет необходимости — та совсем неподалеку и является единственным источником навязчивых рождественских запахов. Тут по кругу расположились прилавки с игрушками, глинтвейном, имбирными пряниками, кексами с марципаном. Ввиду выходного дня, даже в ранний час народ бродит, суетится, что-то приобретает. Совсем как в Мюнхене. Как будто и не было этого черта на дороге. Герти тоже берет кружечку глинтвейна и подсаживается за деревянный столик к своему знакомому.

— И снова здра…

— Тс!

За спиной слышится:

–…я не могу дозвониться до Лукаса уже вторые сутки. С ним что-то произошло, я сердцем чувствую…

— Сохраняйте спокойствие, фрау Шульте. Бригада уже выехала на разрыв.

— Комиссар! — внезапно вторгается в диалог запыхавшийся третий. — Комиссар Зингер, еще одна пропажа. На этот раз ребенок…

— Да что такое! Никто сегодня не позволит мне выпить и одну чашку кофе! — Женщина совершенно точно не рада подвернувшейся работенке.

Йонас протягивает обильно посыпанный кунжутом брецель в бумажном пакете.

— Я взял тебе.

Это не может не вызвать у Герти улыбку.

— Крендель! Теперь этот день не так уж и безумен.

— Всяко лучше, чем ничего. Который час?

Зрячая сверяется с уличными часами.

— Без пяти минут десять.

— Как же долго сегодня тянется время. Едва сдерживаюсь, чтобы не закричать всем бежать и спасаться, но, боюсь, кончу в лечебнице.

— Они никогда ничего не замечают, — озвучивает аксиому она и отпивает своего пряно-виноградного напитка. — Даже того, что творится прямо у них под носом. Либо считают это наваждением, что немногим лучше.

— Зачем вам глаза, если вы им не верите?

— И вправду, — вырывается смешком из нее. Говоря, она почему-то не задумывалась о себе.

Покончив с ароматным брецелем, Герти спрашивает:

— Поедем? Может, закончат раньше?

— Давай ты отвезешь меня, а дальше я сам.

— Почему? Потому что я «туристка-наркоманка» и они не станут слушать, даже если я единственный выживший очевидец?

— Если они вдруг посчитают тебя одержимой…

Йонас тускнеет, весь съеживается, однако Герти не придает тому никакого значения.

— И что? — с беспечным задором усмехается она. — Побрызгают на меня святой водой?

— Ты не понимаешь… После их обрядов экзорцизма люди превращаются в запуганных кукол, а иной раз и вовсе… не выдерживают.

— Умирают? — выпадает она, с трудом завершив глоток напитка. — Что же такое происходит, что люди… не выдерживают?

Йонас подается ближе и сходит на шепот:

— Их заковывают в цепи, морят голодом, изгоняют Лукавого раскаленными крестами, а от подробностей, как они очищают Святой водой я лучше воздержусь.

Герти торопеет. Хотя она никогда не имела особого доверия к Католической Церкви, все же о таких зверствах со стороны духовенства и подумать не могла.

— Какой кошмар… А разве… Разве так можно? Не нужно разрешение Папы?

— Разумеется, так сейчас никто не делает. Это средневековье…

Стук челюстей щелкунчиков-орехоколов за прилавком напротив вдруг становится невмоготу громким, что приходится различать слова собеседника по динамике его губ. Тук… Тук… Тук…

— Разрешение от епископа не нужно, если достаточно покрывания паствы. Они и правда верят, что лишь наш род способен на спасение человечества.

Тук… Тук… Тук…

— И ты тоже… участвовал в этом?

— Лишь единожды… — Тук. Внутри все иглисто сжимается в один комок. Его отчужденный взгляд еще больше проваливается куда-то внутрь себя. — Это было ужасно… Их было двое… Оба погибли. Чтобы не восприняться одним из пособников Дьявола, нужно присутствовать до конца.

Отпустив воспоминание с полным выдохом, Йонас возвращается.

— С тех пор не желаю иметь с Церковью ничего общего. Кроме одного… — Последнее он произносит, бесшумно шевеля губами, и касается центра груди. Под свитером определенно что-то таится.

— Не вини себя. У тебя не было выбора. — Хотелось бы ей сейчас быть помягче голосом, да только все вокруг вдруг стало ощущаться искусственным.

— У человека всегда есть выбор, и моим стало малодушие.

Они оба молчат с пару минут.

— Пора отправляться. Отвезешь меня?

На обратном пути через ярмарку все взгляды захватывает прилавок с мерцающими снежными шарами самых разнообразных сюжетов: прибывающий поезд, катания горожан на коньках, игры ребятишек в снежки, испускающие свет милые деревушки. Словно маленькие миры, чьи жители обречены на вечное прозябание в стеклянных камерах. Взор Герти падает на запутавшиеся в ее светлых волосах, будто мотыльки, снежинки, а после охватывает окружение. Снежные крупицы, подобно блестящему конфетти, неспешно опускаются на жителей. Много ли у них отличий с узниками снежных шаров? Целый мир — для них, один шар — для Крампуса.

Помятый автомобиль вновь останавливается перед обособленным храмом. Основная масса прихожан к этому моменту уже разбредалась по округе. Не на транспорте — пешком. Уходили в лес или сгорбленно шли вдоль обочин, несмотря на отсутствие всяких построек в радиусе трех километров.

Без году неделя друг с белой тростью идет внутрь; Герти, как и договорились, остается ждать в машине. Проходит двадцать… тридцать… сорок минут, что продрогшее тело велит заглушить двигатель и самой пойти в Храм Господень, и только она выходит из машины, как створка арочной двери приоткрывается, а за ней появляются хорошо различимые и за сотню метров беззрачковые глаза.

— Пастор хочет тебя выслушать, — докладывает Йонас, как только они поравнялись.

Однако идти туда он ей не позволяет, вцепившись в плечо.

— Но ты не обязана. То, что я сказал тебе, не было преувеличением. Садись в машину, уезжай прочь и не возвращайся в Ленгрис никогда. Придумаю другой способ их убедить.

Рассказ о методах Фаульбаумов не показался Герти недостаточно впечатляющим, но что-то не позволяет ей сбежать, как она сбегала всегда. Что-то манит войти в храм с темным окном-розой. И это даже не морозный воздух, склеивающий ноздри.

— Не просто же так я здесь, верно?

«Здесь» — место неопределенное, многозначное. Где именно «здесь»? В Ленгрисе? Перед старой церковью? В этом мире? Но Йонас смыл понимает и убирает руку с плеча.

Внутри холодно. По крайней мере, снимать верхнюю одежду, в отличие от остальных, Герти не хочется. Йонас провожает по каменной лестнице на второй этаж с рядами дверей, за одной из которых находится кабинет пастора.

Мрачный, холодный, со множеством свитков и священных книг (не только лишь Библии, но и прочих, о коих Герти прежде даже вскользь не слышала). Отец Еремиас и темноволосый священник спорят о чем-то со стариком. Он тоже из духовенства, судя по сутане. Их спор завершается не из-за посторонней, а из-за безапелляционного и хлесткого: «Но сейчас я пастор». Старик только тогда замечает пришлую, рявкает: «Libera nos a malo!³» и шаркает прочь.

Прежде стоящий у окна пастор нерасторопно садится в свое добротное кожаное кресло.

— Брат Йонас поведал, что вы родом отсюда, — медленно, почти не размыкая тонких губ и даже не глядя, обращается он. — Вы крещеная?

— Да.

— Если вас крестили здесь, то брат Лука… — Он обменивается кивком со вторым священником. — Сможет найти ваше имя в архиве.

Не получив ответа, он переводит на нее свой тяжелый взгляд.

«Он ждет имя…» — догадывается она.

— Герти… Герти Шмитц.

Пастор с вялым раздражением моргает и уточняет:

— Полное. Данное при крещении.

Она закрывает глаза, мечтая провалиться под землю от своей бестолковости.

— Гертруда Шмитц.

— Никогда не слышал. Проверь, Лука.

Лука, тот самый темноволосый священник, берет поручение в исполнение, не упустив возможности бросить снисходительный взгляд перед уходом.

Вопреки ожиданиям, разговор не продолжается, будто от одной строчки напрямую зависит ценность слов Герти. Под один лишь стук снежинок о продуваемое окно проходит минута за минутой; колени затекают, приходится переминаться с места на место, ведь единственное сиденье предусмотрено для хозяина кабинета. Тот, разумеется, дискомфорта не испытывает: потирает старинный орден на себе и улыбается своим мыслям.

Наконец деревянная дверь распахивается.

— Никакой Шмитц, никакой Герти, никакой Гертруды Шмитц, — докладывает Лука приподнято, будто сам тому рад.

— Послушайте, — вступается Йонас, — Герти не выбирала уезжать отсюда и не выбирала, где ее крестить. Ее мать не считала нужным водить дочь в церковь. Однако несмотря на жизнь в большом городе, Герти сама ходила каждое воскресенье во Фрауэнкирхе. Это был ее выбор.

Каждую мышцу лица героине рассказа приходится усиленно контролировать, дабы не выдать ошеломление от откровенного, хотя и довольно убедительного вранья из уст, кто бы мог подумать, Йонаса.

— Она вернулась на святую землю, потому что это был ее выбор. И после ужасов, что она пережила, не испугалась и не сбежала, а пришла сюда, потому что ей небезразлична судьба общины.

«Правда, насколько же я обезумела…»

— И Герти убедила меня вернуться в паству, если вы, конечно, позволите… — окончательно разбивает он сомнения братьев. Только вот самой Герти такая жертвенность кажется непозволительно дорогой после всего им рассказанного.

Священники переглядываются между собой и пастырь нисходит:

— Расскажите в подробностях, что произошло от начала и до конца.

Герти выдала не больше, чем Йонасу, избегая упоминания теней и призраков. Священники после ее рассказа вновь переглянулись, но на этот раз гораздо продолжительнее.

— Полагаю, нет никаких оснований не верить вашим словам. Однако, нет никаких оснований и тревожить паству. Крампус забирает лишь грешников.

— Но… — теряет дар речи от такого ответа Йонас. — Люди пропадают. Дети! А как же Маринэ? Она всю свою жизнь была прилежной прихожанкой.

— К великому сожалению, греховны не только взрослые. А сестра Кляйн… — Он вздыхает. — Сестра Кляйн на днях покаялась мне в ужасных вещах.

— Каких еще «ужасных»?

Еремиас единожды чавкает сильно выдающейся вперед челюстью.

— Твоя подруга, Минна. Пока бедняжка мучилась от боли, фрау Кляйн забирала себе ее морфин и предавалась греховному дурману.

— Не может быть… Этого… не может быть.

— Боюсь представить, сколько лекарств недополучил ты, брат мой, из-за ее пристрастий. Что касается вас… — Он перекатывает черные шарики глаз на Герти, от пронзительного холода которых по спине бежит холодок. — Верю, неслучайно Бог привел вас в Собор Пресвятой Девы Марии, с первого положенного камня основанный нашим святым родом, коему принадлежит не только лишь корона Баварии, но и всей Британии. Однако, наше наследие уже давно оккупировано безбожниками, притворствующими носителями слова Господня. Догадываюсь, что сам Иисус, направляя на путь истинный, завел тернистыми тропами вас к нам. Паства у нас расширяется не часто, однако… — Он выжидает важную паузу. — Чтобы примкнуть, придется изрядно постараться. Готовы ли вы на изменения?

— Да, я понимаю, — бездумно отвечает Герти. — Ради веры я готова.

Подбородок единственного доверенного в этой комнате лица в удивлении опускается. Йонас определенно не представлял, к чему приведет его ложь.

— В таком случае, вы оба можете рассчитывать на укрытие в стенах храма. У нас есть свободные кельи. Герти, зайдите к сестре Тересии, она посвятит вас в правила нашей церкви и даст приличную одежду заместо этого. — Он обводит ее пальцем и с пренебрежением корчится. — Являться в этом в храм Божий — не что иное, как осквернение.

Девушка непонимающе оглядывает себя, чтобы убедиться в том, что она не потеряла ничего из своего гардероба: джинсы, лонгслив, футболка под ним, еще и дубленка сверху — нет, все типично. Да, местами дыры и кровь, но им же известно об аварии.

— Но в Мюнхене все так ходят…

— А вы желаете уподобляться большинству? — аж со смакованием спрашивает пастор. — Судный день уже грянул, а вознесения удостоится далеко не большинство.

Улыбается он пренеприятнейше, приподнимая одни лишь уголки губ.

По пути в крыло келий Йонас полушепотом, но сильно раздосадовано вопрошает:

— Зачем ты согласилась вступить в паству? Ты хоть понимаешь, на что подписалась?

— Все мы в одном шаре, Йонас. И лучше уж я буду с теми, до кого когти Крампуса дотянутся в последнюю очередь.

Примечания

1

Ники Лауда — австрийский автогонщик, трехкратный чемпион Формулы-1 (1975, 1977, 1984).

2

(лат.) Избавь нас от лукавого. Мф 6:13.