Последний декабрь

Хильда Глас (2024)

«Все должно закончиться сегодня», — так она решила и отправилась из шумного Мюнхена в оккупированные лесами горы Баварии. Не лучший день, ведь именно сегодня на них опустился холод и мрак, а дорога для всех без исключения потеряла свое начало и свой конец.

Глава Ⅳ. Во искупление

Заполночь предшествующего дня.

В закоптившейся керосиновой лампе вьет паутину черный мясистый паук. Их Тересия никогда не страшилась — страшны люди, а такая кроха, пусть даже ядовитая, разве способна по-настоящему навредить? Еще и избавляют от всякой мошкары и мух. Тройка таких санитаров ее разуму сейчас определенно пригодилась бы для избавления от личинок беспокойных мыслей, своим чавканьем перебивающих трясущиеся рамы и бьющиеся о стены ставни.

«Почему она? Почему она? Почему?!»

Перевернувшись на спину, она снова тупится в потрескавшийся потолок.

«Заявилась в незнамо чем, таращилась на всех как на юродивых… Не умеет себя вести! Эта бездарь даже не знакома со Словом Божьим! Неудивительно, что дедушка взбеленился из-за этой одичалой в стенах святыни. А Еремиас хочет еще и всей пастве ее представить как свидетельницу сошествия кары Господней. Тоже мне, Мария Магдалена!»

Крепко сжатые челюсти сводит судорогами. Тересия хватает ни в чем не повинную статуэтку с тумбы.

«И ничего от тебя не ждут! Не велят бить себя кнутом за любую оплошность!»

Фарфоровое лицо святой все так же молчаливо скорбит над черепом. Не получив отклика, Тересия со стуком возвращает Марию на место и порывисто вскакивает с кровати. Под ногами сухие доски хаотично играют подобно клавишам органа.

«А Йонас, — уже вслух негодует она, — то сбегает к своим «друзьям», то возвращается как ни в чем не бывало! Ходит теперь в сутане, надеть которую мне не позволят даже при смерти! Ему всегда все доставалось легко: стоит пустить слезу, как матушка сразу бежит утешать сыночка. А как мне наказывают сорок ударов, так никому и дела нет: ни матушке, ни дедушке, ни, уж тем более, отцу! Потому что я не привыкла ныть по любому поводу, а сильна, как был силен Иисус! Далеко бы он зашел, коли бы его все жалели?»

В отражении овального зеркала на стене Тересия ловит глубокий черный взгляд. С каждым новым шагом к нему, лицо ее искажается в ревности все сильнее.

«Дедушка души не чаял в Луке, а отец… отец обожал Еремиаса. “Первенец”, “первый сын”, “гордость семьи”, — пренебрежительно перечисляет она слова отца. Окно начинает что-то противно царапать — ветки, должно быть. — “Ему предначертано продолжить священное дело Фаульбаумов”. Из него никудышный пастор, отец! — крикнула она отражению. — Почему не я?! Я же так просила тебя… Я же столько прочла… Я же всегда тебе внимала…

От переизбытка эмоций бледное лицо багровеет, в глазах копится обида. Насмотревшись на себя жалкую достаточно, Тересия подбирает слезы и вновь надевает маску сухой, но горячей, словно воздух в пустыне, где блуждал Иисус, строгости.

«Пастором должна быть я, а не он. Никто из братьев не достоин».

Она смотрит в бездну своих очей, вглядывается, мешает только небольшая трещинка на зеркале, и ощущает, как сила в ней нарастает, уверенность в своих словах в ней нарастает.

И из грязно-золотых волос начинает что-то расти…

Три тени, напоминающие пики.

Это сначала отпугивает сестру Тересию, ведь приходят недобрые аналогии с рогами, но по мере роста она понимает: это не рога, это — тиара…

Неровная, извилистая, совсем не как у королев, но и не должна ею быть. Эта тиара — символ церковного главенства. Знак свыше того, что она должна быть единственным пастором, онаи никто больше! Она — Ее Святейшество!

И праведной радости внутри нее не измерить. Господь не только услышал ее, но и указал на ее правоту. Вмиг пропавшим голосом сестра вопрошает у потолка:

— Что же прикажете делать, Отче? Как мне наставить род людской на путь истинный?

Тишина. Замерла даже метель за окном. Глаза жадно бегают по всему вокруг, надеясь уловить хоть единый знак, хоть единую подсказку…

Ничего.

Когда уже кажется, что нет во мраке никого, кроме нее, и все ей только почудилось, фитиль керосиновой лампы вдруг вспыхивает. Черный паук, так долго корпевший над своим творением, в одну секунду сгорает, наполняя комнату специфической гарью.

— Священный огонь… свет… — в счастье осознает сестра. — «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою…» — Со словами пророка вьюга начинает выть в ритм, и створки хлопочут, и полымя в лампе плещется веселей. — «Ибо вот, тьма покроет землю, и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою. И придут народы к свету твоему, и цари — к восходящему над тобою сиянию. Тогда увидишь, и возрадуешься, и затрепещет и расширится сердце твое, потому что богатство моря обратится к тебе, достояние народов придет к тебе¹³».

Теперь Тересия знает наверняка: на ее плече рука самого Господа. И она не подведет, нет-нет. Она спасет заблудших овец и избавит их от нечестивого волка в овечьей шкуре. Только лишь надо поведать обо всем брату Луке, он должен выслушать и обязательно уверовать в нее.

Надев платье поверх сорочки и схватив свою светоч, Тересия вырывается из кельи.

Утро текущего дня.

Будит Герти не холод и даже не нотации сестры Тересии, а хаос возгласов сразу нескольких человек. Отдельных слов не разобрать, разносятся они откуда-то из глубины, однако общий эмоциональный настрой ощутим.

К прибытию в основную часть храма семья, облаченная неожиданно вольно для постояльцев в пестрые пуховые куртки, уже покидает церковь.

— Так уж было это обязательно? — высказывает негодования пастору Йонас. — Людям нужна вера в такой час!

— Вера не была нужна им прежде, с чего бы ей появиться сейчас? — вопросом, не требующим ответа, отвечает тот. — Ими движет эгоистичный страх загнанного скота, а от человека то, брат мой, очень далеко.

Пренебрежительно чавкнув, преподобный следует к аналою. Герти спешит к приятелю, переговорить до утренней литургии.

— Доброе утро, Йонас. Что случилось? Они хотели посетить мессу?

— Доброе утро, Герти. — Судя по тону, для него оно выдалось диаметрально иным. — Эти люди просили покаяться и помолиться, а пастор даже этого им не позволил. Они уже третьи за утро. Люди в городе продолжают исчезать, волнения нарастают. — Тяжело вздохнув, он разочарованно мотает головой. — Могу я попросить тебя об одной услуге?

— Да, что нужно?

Деревянная рукоять его трости истерта, руки розовы.

— Отвезти в город. У меня там… есть дела.

Звучит довольно расплывчато, но единственная на километры владелица авто кивает:

— Надеюсь только, что с машиной все в порядке — сегодня ночью опять было холодно.

— С ней все в порядке, — сходу заверяет тот, однако тут же прикусывает язык, видно, лично распознав, как чудна его надежда на «Шмеля».

Звон колоколов стихает, тяжелые двери запираются на засов, сестра Тересия вновь садится за орган, дабы возвышенностью музыки усиливать в людях трепет пред Высшим, — литургия начинается.

Месса проходит почти так же безумно, как и вчера, чем-то более, чем-то менее. Менее тем, что образ Христа ввиду незамутненности сознания уже не видится столь скверно и тем, что Герти не приходится отдавать свою руку на растерзание, более — это приходится делать мальчишке возраста шестнадцати, не больше. Но юноша счастлив протянуть руку во имя праведного, как счастливо и все его многочисленное семейство, сидящее в первом ряду.

После мессы, как принято, следует завтрак. В этот раз Герти его подготовку не пропускает, однако спускать ей упущение вчерашнего дня никто не намерен. Какофония посуды прерывается неожиданно, шипящим и ядовитым голосом пастора:

— Брат Лука поведал, что ты не помогла сестре Тересии со вчерашним завтраком, сестра Гертруда.

Карие глаза требовательно смотрят на нее с противоположной стороны стола. Герти сглатывает комок склизкой каши и смято пытается объясниться:

— Да, мне нездоровилось из-за потери крови…

Ответ его не устраивает.

— Мы приняли тебя в нашем доме, дали кров, одежду, еду, а ты проявила неуважение.

Глухая тишина после порицания давит неловкостью. Как бы Герти ни хотелось ее нарушать, но ее алюминиевая ложка все равно звонко брякается о тарелку.

— Эм-м… Прошу прощения, не повторится… — мямлит она, потупив взгляд в витиеватый узор на посуде. Извиняться подобно ребенку кажется взрослой девушке глупым.

— Двенадцать.

Несмотря на то, что пастор снимает натиск и возвращается к завтраку, остальные за столом, затаив дыхание, сильно оживляются: Тересия бросает на Герти удивленный, но холодный взгляд, Лука не сдерживается от улыбки, лицо Йонаса приобретает не на шутку испуганный вид. Гостья обескураженно бегает по присутствующим глазами, однако ответа ни в ком не находит.

— Что? Я не понимаю…

— Сестра Тересия тебя еще не посвящала? — хмыкает Еремиас и, с громким чавканьем прожевав, вновь отрывается от корма. — Чтобы осознать грех своего эгоизма, после завтрака нанесешь себе двенадцать ударов кнутом под надзором сестры Тересии. — Его тяжелый взгляд перекатывается на сестру.

От озвученного в конечностях холодеет. Удары кнутом? Все равно, что пытка, только себя. И это велит католический пастор в нескольких десятках километров от Мюнхена? Происходящее кажется безумным.

Йонас пытается вступиться:

— Смилуйся, брат, Герти пережила аварию и пожертвовала крови Иисусу.

— Потому и двенадцать вместо двадцати, — невозмутимо цедит тот своим шершавым голосом. — И впредь называй ее «сестра Герти», а лучше «сестра Гертруда» — она со вчера входит в паству.

— Добро пожаловать в паству, сестра! — не ко времени и не к месту обнажает ряд верхних зубов Лука.

Глаза Йонаса начинают беспорядочно метаться из стороны в сторону, а язык заплетаться:

— Но… двенадцать — это… слишком…

— Не перечь, брат. Это пойдет новоприбывшей на пользу.

Подливает масла в огонь и Лука с плохо сокрытым задором в голосе:

— Я считаю, мы все должны поприсутствовать для лучшего контроля исполнительности новоприбывшей.

В один момент столовая приобретает сходства с тюремной клеткой: высокие потолки наседают, широкие каменные стены сдавливают — хочется съежиться до размеров пылинки, вжаться в щели скамьи.

— Оставь, брат, это недозволительно, — отвечает ему Еремиас, почти не размыкая челюстей.

Темный блестящий взгляд Лука снимает с неохотой и возвращается к трапезе с полным удовлетворением. Понятно, что одобрения старшего он не ждал — глумился над и без того напуганной девушкой потехи ради.

Когда завтрак и мытье посуды в тугой тишине оканчивается, девушки вместе проходят в келью Тересии. Края платья откладываются, оголяя спину, все ниже по позвоночнику тонкими и холодными пальцами сестры — вот и открылась причина невиданного количества пуговиц для шерстяного платья. Как только она с этим заканчивает, достает из комода сильно обветшалый, истертый кожаный кнут.

— Вставай на колени как при молитве и начинай.

Всучивает в руки орудие, а сама садится на середину койки со старым покрывалом из темно-серой шерсти. Однако скованность от стойкого ощущения неправильности происходящего и непонимания своей вины не позволяют Герти приступить к исполнению.

— Начинай, — настойчивее повторяет сестра.

Плеть хило бьет по лопатке — неприятно.

— Сильнее. Я не буду засчитывать, пока не начнешь бить как следует.

На этот раз Герти берет больший размах. Больно.

— Сильнее.

Еще удар — вот что было действительно больно.

Однако Тересию результат нисколько не впечатляет:

— Этого недостаточно.

— Да что с тобой?! — в возмущении оборачивается Герти на свою надзирательницу. — Отыгрываешься на мне?!

Тересия натягивает губы в струнки и шипит, приобретая вместе с платком на голове и вражеским взглядом сходства с королевской коброй перед броском:

— Братья должны слышать твои истинные крики, иначе будет хуже. И не только тебе.

Герти протягивает ей орудие.

— Тогда на — бей сама!

Взор несколько раз стреляет поочередно то на кнут, то на нее.

— Я хочу этого не больше твоего. Прекрати жалеть свою бренную плоть и исполни веленное. Я надеялась, что ты не настолько глупа думать, будто твоя миленькая оболочка чего-то стоит… — С каждой фразой речь набожной девицы приобретает все больше, увы, не сострадания — пылкости. — Не отождествляй себя с ней. Выкинь эту ересь из своей головы! Она не ты и тебе не принадлежит, она принадлежит этому миру, и когда миру будет угодно, ты оставишь ее и вознесешься, а ее пожрут личинки. Вот, что будет действительно больно, если ты к ней привяжешься!

— Да что ты от меня хочешь?! Это противоестественно — я не могу причинить себе вред!

Сестра озадаченно наклоняет свою голову вбок и, подпрыгнув бесцветными бровями в фальшивом удивлении, вопрошает:

— Правда?

«Он ей рассказал?..» — Факт предательства, казалось бы, постороннего укалывает под ребро.

И не возразить. Сглотнув ком обиды, Герти перестает тупиться глазами в Тересию и разворачивается обратно к стене, где расползающиеся трещинки теперь выглядят совершенно иначе.

Вдох-выдох… Вдох-выдох… Вдох-выдох…

«Ты все контролируешь…»

Стиснутые челюсти, крутой замах.

Свист. Шлепок. Резкая жгучая боль.

С губ срывается тихий стон. Проявлять свои чувства дается непросто.

— Этот я засчитаю, но впредь ты должна быть громче. — Тон сестры ровен, бесстрастен.

«Это не я… Я большее… Оно мне не принадлежит…»

Закусив губу, Герти совершает это снова и на этот раз позволяет себе вскрикнуть. Кожа под местом удара горит.

— Два.

«Всего лишь бренная оболочка, которая рано или поздно сгниет…»

Еще раз — на губе ощущается металлический привкус крови от впившихся в губу зубов, в глазах непроизвольно появляются слезы не то от того, что больно, не то от склизкого чувства предательства самой себя.

— Три. Ко мне подходил брат Йонас, — тихо начинает Тересия. — Продолжай.

Свист. Шлепок. Вскрик. На коже проступает испарина, дыхание сбивается.

— Четыре. Он просил меня найти ряд книг из скриптория. Я ему, разумеется, их нашла, но некоторые написаны в начале семнадцатого века и растолковать я их не могу. — Ее голос возвращает себе суровости: — Не заставляй меня напоминать.

Свист. В этот раз кнут огревает всю спину по диагонали и обдирает кожу до крови. Это настолько больно, что с уст сходит лишь душа.

— Пять. Я видела, как он говорил с тобой перед мессой. Он просил тебя отвезти к кому-то?

Герти оборачивается на нее искаженным лицом и с судорожными кивками хрипло признается:

— Просил отвезти в город…

Та задумчиво скользит взглядом по комнате.

— Славно. Ты в это время добудешь дурман. Йонаса, как ты догадываешься, я надеюсь, посвящать не стоит.

На несколько секунд Герти теряет дар речи.

— Что?.. Какой еще дурман?

— Который ты предложишь испробовать брату Луке. Он не откажется.

— Но…

— Бей. — По справедливости с таким тоном это должно считаться за отдельный удар.

Свист. Очередной шлепок проезжается по свежим ранам. Нервные окончания вспыхивают и откуда-то из глубины вырывается вопль. Продолжать не хочется, да и сил, кажется, уже нет; хочется сдаться, но вряд ли в церкви это позволено.

— Шесть. Ты меня поняла?

— Я не… — дрожащим, обессиленным голосом оправдывается страждущая, — я не употребляла, я не знаю, где их достать… И какие…

— Я думала, что в Мюнхене все сломлены этим недугом, — невозмутимо хмыкает сестра и чуть склоняет голову в раздумьях. — Те книги, что стащил брат Йонас, быстро не читаются — у тебя будет время найти того, кто подскажет. Чума дурмана не обошла Ленгрис стороной.

Свист, удар, боль — прохладная кровь течет по спине, смешивается с проступившим потом, а стекающий пот с ранами — их саднит как в соленой воде. В выражении чувств Герти уже не стесняется, вопит от стенаний, хотя и пытается всеми силами успокоиться во время коротких передышек, прижимаясь взмокшим лбом к бездушной стене.

— Семь. Ты и сама видишь, что они не ведают, что творят. Они чувствуют себя неприкасаемыми — нашими же руками причиняют нам боль, сестра.

Свист. Жжение. Из груди на этот раз вырывается не жалобный стон, а ненавистный.

— Восемь. Осталось еще четыре. Пастор Еремиас не так уж и глуп: ты здесь и правда не случайно — ты послана искоренить обитающее здесь зло. Только он не допускает мысли, что настоящее зло — это он сам. Он мог выбрать сколько вздумается: шесть ударов, четыре, три. Но выбрал двенадцать. Он желал, чтобы ты мучилась дольше. Желал, чтобы спина твоя горела и кровоточила.

Свист. Кнут попадает в рану, выпуская еще больше крови. Расходящаяся из центра груди обжигающая злоба притупляет собой боль. Стон ее скорее гневный рык.

— Девять. Я ни слова не говорила пастору. Брат Лука не заметил тебя за завтраком, но сообщил об этом только на следующий день. Знаешь почему? Он знал, что утром пастор накажет больше. Помнишь его улыбку, когда брат Еремиас огласил количество? Ты помнишь его лицо, сестра?

«Улыбался словно ребенок, которого привезли в парк аттракционов… Ублюдок!»

Свист. Жгучая боль. Пока она не ощутилась в полной мере, еще свист . Еще один.

Резкое жжение после трех ударов подряд накрывает спину. От свирепых физических истязаний она пылает и взвывает о покое.

— Двенадцать. Только не думай, что это все. Теперь я должна обработать твою спину.

Едва ли это приятнее самого наказания.

К моменту, когда сестра Тересия заканчивает с антисептикой, за дверью уже топчется Йонас. Так что как только раздается скрип заржавевших петель, он взволнованным, выше обычного голосом окликает:

— Герти?

— Что?

Его веки все не находят покоя, не уставая учащенно моргать. Выглядит он так виновато, как если бы это из его уст оглашался приговор или, и вовсе, его рука держала кнут.

— Ты в порядке? Я пытался остановить это, но братья не позволили… — От его протягивающейся руки Герти передергивает. Как бы он не хотел помочь, сейчас не время.

— Ты просил отвезти тебя в город — поехали, — отвечает скудно.

Тот замедляется и недоумевает:

— Сейчас? Но тебе стоит…

— Мне стоит сейчас! — в раздражении настаивает она.

От колючего платья, в разы усиливающего дотошный зуд свежих ссадин, хочется скорее избавиться. Но вряд ли он способен это понять.

Пережившая начало апокалипсиса одежда пахнет отвратительно: пот на ней уже прогорк, позаботились о добавлении в купаж своих тошнотворных ноток кровь и мазь от ушибов. Жаль, что на стирку времени никак не найдется.

Щелчок автомобильной дверцы, прерывистый гул заводящегося двигателя, долгожданное дребезжание и стрекочущее переключение коробки передач — мир будто снова вернул себе рассудок.

Серую асфальтированную ленту замело — никто по ней вот уже несколько дней не ездил; машину немного водит, но не критично. Черные ели укрылись под слоем инея, больше походящего на плесень. На белоснежную плесень благородного, но все же грибка, растущего на гнили. На скверную заразу, скрытую за абсолютной чистотой вида.

Гул в голове прерывает весь путь сидящий как на иголках пассажир:

— Герти, я должен извиниться…

— Просто ответь, зачем было ей рассказывать?

— Что рассказывать?..

Она раздраженно выдыхает, но терпит эту игру.

— О том, что я пыталась убить себя. Тересия обо всем знала.

— Я бы не стал рассказывать ей такое. Да и зачем? — все так же растерянно оправдывается он.

Либо у него врожденный дар убеждения, либо его невинный голос чудесным образом превращает ее в скудоумною, но Герти верит.

— Тогда за что ты извиняешься?

Даже боковым зрением ей заметно, как понуро горбится спина и как хмурятся густые брови.

— Ты здесь из-за меня. Из-за моего малодушия и моей слабости. Я не должен был допускать твоего вступления в паству и я…

— Прекрати, ты пытался остановить меня, — глухо обрывает она его попытку возложить всю вину на себя.

Тот тоже не отступает.

— Но ты не осознавала, на что идешь. Я не хотел верить в то, что это случится. Я надеялся, что смогу убедить их провести обряд изгнания и мы все освободимся, но… — Йонас резко прерывается. — Но правда в том, что я не могу. Мои слова для них — труха. Мне так жаль, Герти…

Оставшийся путь проходит в многозначительном безмолвии, и только с заглушенным двигателем Герти находит в себе смелости задать вопрос, который крутился в ее голове всю дорогу:

— К кому ты направляешься и что за книги в твоей сумке?

Йонас прячет тонкие губы и супится — не доверяет.

«Тересия, похоже, пока единственная, кто не врет и не утаивает».

— Не хочешь говорить — не надо.

— К одной прихожанке. Она вышла из паствы много лет назад, образована и разбирается в писаниях священнослужителей. Как ты понимаешь, книги — это и есть писания.

— Думаешь, они способны помочь с изгнанием Крампуса?

— Отчасти, — быстро отвечает он. — Я не уверен.

— Ладно, — более не наседает Герти. — Буду ждать тебя здесь.

— Это может затянуться. Лучше поезжай в церковь, а через два часа меня заберешь.

— Если честно, не горю желанием возвращаться туда без тебя. — На конце фразы ей приходится прочистить горло. Наверное, от вранья.

Йонас на мгновение замирает, а после коротко кивает.

— Можешь заглянуть в закусочную, у них вкуснейший штрудель.

— Лимонный?

— Яблочный конечно. Кто ест лимонный штрудель? — дивится закоренелый житель Баварских Альп.

— Тогда неинтересно.

На ее демонстративный вздох он с толикой смятения улыбается и, повесив сумку через плечо, покидает машину. Путь слепому прокладывает белая трость. Когда Герти выходит, то осознает ее преимущество: в воздухе стоит слоистый туман из мельчайших крупиц льда, видимость оставляет желать лучшего — даже некогда живописные горы сейчас больше похожи на темные и зловещие когти гигантов. Но выбора не остается, нужно найти место более низкого уровня, чем закусочная с первоклассным рецептом штруделя.

За время ее недолгого, а вместе с тем и бесконечно длинного, отсутствия центр общины претерпел разительные метаморфозы: вместо красочной ярмарки и ароматов пряностей на площади сборище жителей с призывами найти родных и близких на плакатах; их ярые кричалки из рупора растворяются в тяжелом студеном воздухе, становятся глуше, как и голоса препирающихся митингующих с полицией; редкие тени прохожих перемещаются перебежками; на доске объявлений уже не осталось места для листовок с пропажами, поэтому теперь они, словно мухи, в хаотичном порядке облепляют столбы и стены.

Герти уже кажется, что на пустующей мостовой, кроме заколоченных наглухо окон прежде милейших домиков, не сыскать ничего, но вдруг ей навстречу выходит некто из белого марева. Сначала силуэт крепкого телосложения отпугивает одинокую девушку, но когда следом появляется располагающая улыбка, страх спадает.

— Доброго дня, вам нужна помощь?

Молодой человек недвусмысленно глядит на перевязанную ладонь. Бинты черны от крови.

— Это? Не-ет, ерунда, — усмехается Герти, приподнимая руку.

«Видел бы этот неженка мою спину».

— Выглядите растерянной, — верно замечает тот.

— Я не местная. Ищу здесь, знаете… место веселее закусочной с отменным штруделем.

Из незнакомца вырывается смешок.

— Про штрудель вы правы. Пойдемте, покажу вам один славный бар.

Случайный незнакомец приводит в видавшее лучшие времена заведение с сильным смрадом табака. Несмотря на день, в углах уже сидят перебравшие, едва находя в себе силы потягивать очередную кружку пива. Незнакомец занимает место за затертой до блеска барной стойкой и заказывает себе кружку пива. Предлагает и спутнице, однако та останавливается на стакане шорле.

— Какими судьбами в Ленгрисе?

— Хотела посмотреть на местные красоты, и вот к чему это привело… — Она с напускным разочарованием обводит тоскливое окружение.

Тот посмеивается.

— Одна?

Своим вопросом незнакомец ставит в тупик. Правда будет звучать весьма сумбурно.

— С друзьями. — После глотка шорле уверенно кивает. — Но они все куда-то подевались. Как это для них типично…

Незнакомец потирает щетину и отхлебывает пива.

— Не повезло. А где вы остановились?

— Можно на ты. В гостинице неподалеку. Ты отсюда или тоже турист?

Легкая небритость отличает его от остальных местных — те либо гладковыбритые, либо с усами. Стрижется он, по-видимому, как и бреется, нечасто, но пышная импровизированно уложенная копна придает ему своего небрежного шарма.

— Можно сказать, проездом.

Они еще какое-то время ведут пустую болтовню из напрочь выдуманных Герти фактов. А когда она чувствует, что время подошло, то наклоняется к нему и становится чувствительно тише:

— Слушай, а у тебя не найдется чего-нибудь «побаловаться»?

«Слышала бы меня сейчас мать…»

Несмотря на то, что глаза выражают неподдельное удивление, губы незнакомца изгибаются в ухмылке:

— Я сам не из таких и не советовал бы, но… — Он с любопытством оглядывает собеседницу. — Времена непростые, я понимаю. Если хочешь, могу договориться кое с кем.

— Было бы круто! — загорается Герти и беззастенчиво сует купюры из дубленки.

Тот сначала смущается и прячет наличку под стойку, а как складывает цифры, поднимает взгляд, точно на идиотку.

— Этого не хватит? — вопрошает помягчевшим голоском девушка. — Просто обычно друзья покупают…

— Пойдет, — вздохнув, он запихивает около пятидесяти марок в карман. — Возьму чего-нибудь полегче.

Стоит ему скрыться из виду, как на душе Герти начинает неприятно скрести: не слишком ли легко она доверилась первому встречному и отдала почти все, что брала с собой в последний путь? Поэтому когда незнакомец сдерживает свое обещание и подзывает у туалетов, для нее это ощущается манной небесной.

— Удалось договориться на кое-что поинтереснее, — с самодовольной улыбкой бравирует он маленьким прозрачным пакетиком с двумя капсулами.

Не сведущая в веществах берет как бы восхититься.

— Ого, да ты не так прост! Только забегу в туалет и поедем в гостиницу.

Кокетливо улыбнувшись, она сразу прячется за дверью дамской комнаты, не оставляя собеседнику времени на подумать.

Белый кафель в свете люминесцентных ламп смотрится болезненно-желтым, а кабинки еще более скверным оттенком зеленого. Герти дает деру к окну под потолком, где оканчивается плитка и начинается облупившаяся краска. Оконце ужасно узкое, приходится сначала выбрасывать в него дубленку и только после выбираться самой. Для этих целей под тяжелый ботинок попадается металлическая мусорка. Беглянка ее нещадно гнет, пока подпрыгивает, но за свой аварийный выход зацепиться успевает. Протискиваться приходится через боль: оконная рама сдирает едва покрывшиеся пленкой раны и мучительно давит на свежие синяки. «Но мешкать и страдать не время», — как бы велит подскочивший в крови адреналин, туша собой жжение.

«Вспомнить бы еще, где Шмель…»

К тому моменту, как Герти добирается до машины, Йонас уже чинно сидит внутри.

— Долго ты тут? — запыханно спрашивает она.

Уголок его брови в подозрении чуть приподнимается.

— Только вернулся. Ты спешила?

— Да какой-то пьяница привязался, — застегнув ремень, Герти с легким мандражом заводит машину и круто разворачивается, оставляя на прежнем месте только следы шин.

***

Волосы оттенка сырой соломы вьются в косы. Сколько раз на дню Тересия их перезаплетает? Келья сейчас так же не приветлива, как и утром, хотя и о пережитых муках напоминают лишь затертые под крестом пятна.

Герти кладет на тумбу пакетик с капсулами.

— Вот. Что дальше?

— Дальше ты предложишь ему, он отведет тебя в хлев, там вкусит дурмана и впадет в беспамятство, а после…

— Постой… От этого никто не теряет сознание, — недоумевает Герти. По крайней мере, она о таком не слышала. — Максимум, его ждет помутнение и головокружение. Это же не героин какой-нибудь…

— А говорила, что не пробовала, — с укоризной хмыкает сестра.

— Не нужно пробовать, чтобы…

— Это еще не все.

Закончив со второй косой, она встает с кровати и идет шуршать в верхнем ящике комода. Цель поисков — маленькая баночка.

— Снотворное дедушки.

Одна из прямоугольных таблеток превращается в порошок посредством дробления фарфоровой овцой. Содержимое капсул частично смешивается со снотворным и засыпается обратно лишь в одну — красную, синяя остается пустой. Сестра сдувает с пилюль остатки порошка и возвращает как будто и не претерпевший изменения пакетик.

— Надеюсь, теперь толкования излишни.

Достаточно было молча разглядывать скульптуру со скамьи, чтобы Лука подсел сам.

— Хочешь сыскать гнева пастора, сестра Гертруда?

Приходится очень хорошо стараться, чтобы от его до тошноты противного голоса не передернуло.

— Надеюсь, ты не выдашь меня снова, брат Лука, — тянет она и поворачивает на него лживую улыбку.

Тот без зазрения совести таращится на грудь в облегающем лонгсливе. Грубо.

— Как знать. Хотя такой вид мне к душе ближе.

«Какая уж там душа».

Герти не выдерживает и спрашивает прямо:

— А тебе самому-то колоратка не жмет?

Ее дерзость не становится для него неожиданностью, напротив, ответ его уже продуман наперед:

— А, думаешь, у меня был выбор? Да и, к тому же, каждую книгу можно понять по-своему. Даже Библию. Нужно лишь этого захотеть.

— Что же, твоя Библия говорит об этом? — Герти размыкает кулак на коленке, демонстрируя пакетик с яркими капсулами.

Лука сразу воодушевляется, едва сдерживается, чтобы не выпалить, не то опять играя, не то взаправду: прикрывает пальцами рот и закусывает ногти, опасливо озираясь на наличие рядом пастора. Убедившись в отсутствии надзора, смело хватает под локоть своими цепкими пальцами.

— «Раздели с голодным хлеб твой!»¹⁴

Смеркается в это время года стремительно, в считанные минуты. В глубоких сумерках Лука ведет за церковь, поодаль. Идти за спиной не позволяет, держится на одной линии. Вокруг как-то подозрительно тихо — это кормит беспокойство. Легко было Тересии посылать ее один на один с ним.

Наконец меж деревьев показывается постройка: чуть покосившаяся, из неокрашенного давно иссохшего дерева — в лесу да еще и в таком виде кажется заброшенной. Осторожность покалывает на кончиках пальцев и за шиворотом. Брат Лука с острой улыбкой открывает ворота хлева…

Белые огни.

Рога, черная шерсть…

— Что такое, сестра? Это всего лишь козы.

Она так перепугалась, что отпрыгнула, а этот улыбается во всю ширину, в очередной раз забавляясь. Еще и вцепился в предплечье так, что даже через дубленку больно.

Но правда: внутри всего лишь козы, безропотно топчущиеся за деревянным ограждением. Хотя и совсем не похожие на тех милейших белых созданий из учебников биологии об одомашненном скоте, равно, как и эти места не похожи на нормальные.

Круто развернувшись на пятках, Лука бухается в кучу примятого сена. К черной ткани липнет солома. Горе-священник нетерпеливо требует ладошкой обещанное.

Закатив глаза на его ребячество, Герти опускается рядом и передает одну капсулу из пакетика.

— Люблю красный, — он быстро засовывает в рот пилюлю. Адамово яблоко звучно подпрыгивает. Расплывшись в улыбке предвкушения, он откидывается в сено.

Герти глотает пустышку.

— Ложись, пока не упала.

«Надо же, какой заботливый».

— Я лучше посижу, — немногословна притворщица.

Тот в голос выдыхает.

— Мы не так далеки друг от друга, как ты думаешь, сестра. Мы оба пытались убить себя, и у нас обоих это не вышло — значит, зачемтомынужны… зде-е-есь… — К концу его речь спутывается как шерсть у козлов.

Герти резко оборачивается на него. Тот хохочет, по-видимому, из-за возмущения и недоумения на ее лице, но невинно поднимает ручки.

— Тересия рассказала.

Попытки понять, откуда она узнала, если не от Йонаса, снова ни к чему не приводят.

«Выходит, он соврал?»

— А почему ты хотел убить себя? — пытается отвлечься она от обиды и все-таки ложится на спину.

— А-а… Вспомнить бы еще…

Лицо Луки настолько беззаботно-рассредоточено, что, кажется, навряд ли он сейчас способен хотя бы день своего рождения вспомнить. В итоге затею бросает:

— А, какая разница! Важно что? Важно то, что я понимаю, как ты ненавидишь себя. Чье внимание ты хотела привлечь? Дай угадаю… — Он притворно мычит. — Отца?

— Не угадал, — сухо отрезает та. — Не все ищут чужое внимание, брат Лука. Есть в мире причины и значимее.

Блестящие облизанные губы растягиваются в широкой улыбке; он снова смеется. До чего же гадок.

— Вре-е-ешь, сестра… Всем нужно! — Он поворачивает голову на нее и резко меняется в лице. — У тебя из ушей перья лезут…

Герти сочла это за шутку, но причина в наркотике. Теперь опьяненный дурманом Лука жалуется на червей в соломе. Герти их не видит, но подыгрывает и ловит. По всей видимости, решив, что они сблизились достаточно, он начинает распускать руки, лезет целоваться, за что получает резонный толчок. Падает в сено он мягко, однако наркотическое блаженство на лице корежится. Все тело бьется в припадке. Не готовая к такому Герти паникует, но не имеет и догадки, как именно поступать в таких ситуациях. Вызывать скорую?

Изо рта пошла пена — тут, на счастье, появляется Тересия, почему-то закутанная до головы в плед. Обученная первой помощи она ловко переворачивает брата со спины на бок, чтобы не дать пене попасть в легкие. Это продолжается по меньшей мере четверть часа прежде, чем Лука обмякает.

В хлеву стихает.

— Он мертв? — тихо спрашивает Герти. Голову кружит — крошки на капсуле дали о себе знать.

Тересия прощупывает пульс на его шее и говорит:

— Спит.

— Зря мы смешали эту дрянь со снотворным…

— Все следует так, как предначертано, — без тени сомнения успокаивает Тересия.

Она берется подкладывать под брата точно такой же, как и на ней, плед. Пока Герти помогает перекатить тело, занимает голову вопросом:

— А почему на тебе это? — Взглядом указывает на плед.

— Потому что обычно зимой я за пределы храма не ступаю.

— Как? Совсем?

— Совсем. Идем.

Беседе сейчас совершенно точно ничего не благоволит.

Тересия хватает в руку заранее заготовленный холщовый мешок с чем-то тяжелым и берется за два верхних угла пледа, Герти — за нижних. Вместе они тащат на импровизированных носилках жертву дальше, за хлев. Ботинки загребают снег, идти неудобно, еще и тело, несмотря на внешнюю худобу, довольно увесистое.

Благо, путь не велик. Темень леса прерывается светлой от снега на земле и инея на елях круглой поляной. Ровно в центре нее, подобно расположению церкви Фаульбаумов, яблоня. Она стара, но ветвиста и широка. Настолько плодовита, что пятая часть так и осталась не востребованной — об этом свидетельствуют многочисленные багряные плоды, подмороженные изморозью, и припорошенная деревянная лестница. Толстые корни от основания уходят в снег, тянутся далеко, без сомнений.

Опустив пред стволом ношу, сестра берется искать в мешке большие ножницы.

— Пред Господом негоже представать волку в овечьей шкуре.

Она смело рассекает черные одежды, оставляя тело в нижнем белье. От мороза голая кожа мгновенно сиреневеет. Следом из мешка достается двойной крюк для подвешивания туш (скорее всего, коз) с привязанной веревкой. Тересия кивает Герти на правую руку жертвы.

— Просунь меж костей в ладони.

Трясется в треморе Герти не от мороза — дело заходит слишком далеко.

— Ему же будет больно?..

Та поднимает на нее требовательный взгляд. Прозрачная бровь изгибается.

— Разумеется будет. А тебе его жаль?

«Чего бездушного жалеть».

— Нет, просто… — Сухое горло вынуждает прокашляться. — Зачем? Крики могут услышать. Крампус может услышать…

— Услышат все, кому суждено. Господь нам благоволит, помнишь? Он избрал тебя… — От ее слов передергивает. — Дабы помочь очистить церковь от истинного дьявола. Ступили непростые времена. Ты же видела лик дьявола, сестра? — Та в ответ сглатывает и кивает. — Крампус боится тебя, но коснуться не может единственно потому, что ты — избранная. Как и я.

— Но зачем это? Привяжем к дереву, и дело с концом. — Герти ссылается на толстый ствол яблони.

— Ему требуется осветиться, — как для несмышленой, на повышенных тонах доносит сестра, — очиститься праведным огнем.

Под деревом лежит стог сена и трут — что бы ему там делать? Действительно «несмышленая» хапает в беззвучном охе мороза; тот колюче устраивается в легких.

К вопросу она подходит аккуратно, боясь одновременно и ошибиться, и оказаться правой.

— Ты хочешь… его сжечь? Заживо?

— Осветить, — строго уточняет та. — Так мне указал Всевышний.

Герти отводит голову вбок, пытаясь соображать трезво и не поддаваться сиюминутным эмоциям. Холодает. Она выпускает изо рта кустистые клубы и, чтобы согреться, трет через дубленку свои плечи. Когда разум с витающими мыслями ухватывается за одну из них, Герти, шмыгнув носом, спрашивает:

— Сестра, ответь, пожалуйста, откуда ты узнала, что я хотела убить себя? И про лик дьявола?

Тересия молча глядит прямо в глаза, не отводит их и не опускает. Глубоко вздохнув и выпустив из носа прозрачного пара, она вдруг переводит очи в стены белого леса. Герти смотрит на высокие серебристые ели, пытается узреть в них хоть что-то, но те стоят все так же смиренно, не шелохнувшись.

— Я всегда чувствовала его. Думаю, я родилась пророчицей. Он говорит не как мы, нет у него рта и языка; нет глаз, но он всевидящ; нет тела, но он вездесущ. Я слышала его в нотах, выдыхаемых органом, он плакал со мной дождем, тоской осеннего ветра успокаивал меня, указывал путь загорающимися звездами… — Запрокидывает голову к небу, держась за плед, чтобы тот не скатился по платку. — И ведал истину забытыми снами. — Она замолкает, задержавшись на небосводе, а после опускает лицо в подол. — И сейчас он со мной, я это чувствую, чувствую его присутствие. И чувствую, что он хочет этого. Чтобы жила паства. Чтобы жил Ленгрис.

Герти дерганно кивает и покорно опускается на корточки перед избранным во искупление. Один грешник — тысячи спасенных невинных — его жертва необходима.

Ладони протыкаются почти одновременно, одна лишь чуть опосля. Проржавевший крюк входит туго, цепляется за жилки.

— М-м-м… — начинает мычать жертва от боли и егозить.

Тут уж приходится приложить силы более приноровившейся в подвешивании туш девушке. Острие выходит насквозь, давая волю темно-красной крови.

— М-м-м…

— Тише, тише, брат. Скоро ты очистишься, скоро… — приговаривает Тересия, успокаивающе гладя по темным прядям с мелкой соломой.

«Все равно, что пирсинг… только чуть больше…» — абстрагируется разум от абсурда происходящего.

Муки не прекращаются, стенания его становятся громче, переходят в нытье.

— Tempus venit.¹⁵

Тересия напоследок целует страдальца во взмокший лоб. С веревкой она поднимается по лестнице и ловко ее перекидывает через самую толстую ветвь.

— Помоги мне, — спустившись, велит сестра.

Герти помогает с натяжкой каната, стараясь не думать. Но с каждым рывком вопли из подвешенного вырываются все громче — разум экстренно силится пробудить хозяина ото сна.

— Чт-то… чт-то просходт?.. — испуганно бубнит он, тупо мотая головой в попытке уловить что-нибудь. — Что происходит?! А-А-А!!!

Последний совместный рывок, и одним мощным ударом молотка Тересия вбивает колышек в мерзлую землю. На очереди из мешка бутылка спирта: ею она орошает полуголого подвешенного.

— Не-ет… не-е-ет… Мои руки… Тересия!.. Что ты делаешь, паршивка?! — сквозь рыдания от боли истерит он. — Сними меня! Сними! Сейчас же!..

— «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою», — совсем не обращая внимания на его вопли, будто их и вовсе нет, как зачарованная декламирует она.

В ход идет следующая бутылка спирта.

— Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою, — слабо повторяет Герти.

— Ты обезумела!.. Еремиас с тебя три шкуры сдерет!.. — с тяжелой одышкой из-за вытянутых над головой рук верещит он уже агрессивнее. — Освободи меня!.. Быстро!.. — Завидев перед собой куда менее строптивую девушку, переключается на нее. — Эй!.. Прошу тебя, помоги мне!.. Она тронулась рассудком!.. Ты же… в себе… Пожалуйста…

Страха в таком виде он больше не внушает, выглядит действительно измученным: истерзанная плоть дрожит от шока и холода, по запястьям текут реки крови, из блестящих глаз льются слезы. Но отчего-то кажется, что так и должно быть. Все на своих местах.

— Прошу… Да во имя же всего святого!.. — В панике он начинает извиваться ужом, раскачивая ветку.

— «Ибо вот, тьма покроет землю, — продолжает Тересия, пока глаза второй исполнительницы воли Всевышнего мечутся в смятениях, — и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою…

Долив остатки из бутылки на трут, она ее прячет обратно в мешок и берет спички.

— Ибо вот, тьма покроет землю…

— Она сожжет меня!.. Сожжет!.. Психопатка… — Он перестает брыкаться и набирает в грудь побольше воздуха, чтобы заорать что есть мочи: — ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!! КТО-НИБУДЬ!!!

–…и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою…

Те секунды, пока о коробок чиркают головки спичек, пока они тщетно летят в стог сена, лишь немного опаляя соломинки, ощущаются самыми долгими в жизни. Отпустить? Спасти? Что этот садист тогда сделает? Что сделает его брат? Что сделает разъяренная паства? И главное — правда ли тогда от рока Крампуса не спастись никому?

«Обратного пути нет… Иного пути нет».

Несильный огонек едва касается соломинки, и трут вспыхивает синим пламенем, тянет свои обжигающие кисти к жертве, перерастает сначала в зелено-желтый, далее в рыжий. Растущее на глазах пламя освещает поляну, яростно мерцает в снежинках. Жгучие касания огненных языков заставляют пленника взвывать: сначала прерывисто, затем выкрикивая не то угрозы, не то мольбы в несвязной последовательности, а когда праведный огонь достигает его прядей и в секунду золотыми искрами опаляет их до кожи головы, уже во всю глотку.

Он кричит.

И кричит.

И кричит…

Его пронзительные визги отчаянья не заканчиваются. Слишком много боли. Слишком много страданий. Они ползают червями по внутренним органам, пожирают изнутри. Становится мертвенно холодно, даже жар от костра не согревает. Герти чувствует теплую влагу на щеках и наконец порывается оборвать веревку да хоть выбить колышек. Но сестра рядом, она останавливает от опрометчивого решения. Держит несильно, но ее взгляда хватает, чтобы привести в чувство. Уже поздно.

За характерным запахом жженых волос следует куда более приятный аромат плавящейся кожи, запекающейся плоти. От того, насколько это, оседая на языке, пробуждает аппетит, к горлу подступает тошнота. Как давно она не ела мяса…

Визги постепенно стихают, обугленная плоть уже даже не дрыгается в конвульсиях. Черный дым высится в небеса. Взглядом его провожая, Герти с надеждой думает: «Надеюсь, Господь нами доволен».

И вдруг ее боковое зрение улавливает тени на освещенной поляне.

Герти в ужасе озирается.

Не тени. Вокруг стоит около десятка человек из паствы. И все завороженно, с раскрытыми ртами следят за тлением священника. Ввергающее в шок зрелище насильно завладело их стеклянными взорами.

Сестра Тересия, тоже их замечая, продолжает:

— «…И придут народы к свету твоему, и цари — к восходящему над тобою сиянию…»

Пока обе отвлечены на паству, светящиеся глаза тех внезапно расширяются в первобытном страхе, а после один за другим они падают ниц.

Герти медленно, опасаясь за то, что может увидеть, разворачивается к яблоне. И коченеет.

Белые огни.

Даже не огни — два фонаря размером с головы младенцев. Он выше самой высокой ветви яблони, его козлиная морда своими размерами превосходит любую местную тварь, его клыки в три ряда подобны медвежьим, а вой истошен и своей высотой ввергает в трепет даже робко качающиеся верхушки деревьев.

Над пепелищем, разинув узкую пасть и высунув свой острый язык, воет Крампус.

— Ты должна поклониться, — шепчет павшая в снег сестра.

Стоять осталась лишь одна Герти. До сих пор пребывая в ступоре, она чувствует как ватные ноги сами по себе слабеют и подкашиваются. На колени перед Крампусом встает и она сама.

— Сестра, это не Господь… — тихо говорит она Тересии.

— Это он говорил со мной. Кто бы он ни был, он — наш новый Бог.

Примечания

1

Ис. 60:1-5.

2

Ис.58:7.

3

(лат.) Время пришло.