Последний декабрь

Хильда Глас (2024)

«Все должно закончиться сегодня», — так она решила и отправилась из шумного Мюнхена в оккупированные лесами горы Баварии. Не лучший день, ведь именно сегодня на них опустился холод и мрак, а дорога для всех без исключения потеряла свое начало и свой конец.

Глава Ⅴ. Багряный плод раздора

— … И за честные труды воздалось садоводу: на утро заместо цветков чертополоха в саду распустились бутоны дивных роз. Конец, — мягким, вкрадчивым голосом произносит мать и с закрытием книги закрывает двери в мир сказок.

Подошел черед вывода, поэтому она взирает на дочь с доброй строгостью:

— Как думаешь, чему хотела научить нас эта история, Дебора?

— Усердие лед ломает?

— Верно. Но эта история еще и о том, что порой красота может быть запрятана в чем-то совершенно от нее далеком.

Малышка, от роду которой нет и семи, озадаченно супится, отчего пухлые щечки надуваются в два яблочка.

— Но, мама, разве если на сорняке распустятся красивые цветки, он перестанет быть сорняком?

Неожиданный довод ребенка заводит в тупик. Крестин глубоко вдыхает, размышляя на эту тему.

— Вероятно, за бутонами и стебли с корнями сменят свою структуру. Одно изменение претворит за собой другие.

— Нет, — наотрез отказывается девочка, — нельзя изменить свои корни, мамочка. Наши с тобой всегда будут Калербоденами.

Крестин умиляется и целует свое смышленое не по годам чадо в лоб.

— Верно, милая. А теперь спать.

— Мама, а ты не видела Фридриха?

Женщина играюче оглядывает комнату, приговаривая: «Где же, где же наш Фридрих?»

— Наверное, спрятался где-то, чтобы ты его с утра с собой не взяла. Фридрих ленится ходить в церковь, помнишь?

Ни улыбка матери, ни мягкий щелчок по носу не ободряют малышку.

— Спокойной ночи, Дебби, — желает мать и щелчком выключателя опускает на комнату темень.

Засыпать без своего незаменимого компаньона, кролика Фридриха, с любовью сшитого матерью из голубого плюша, Дебби не привыкла.

Щелчок выключателя.

Она берется за поиски друга с комнаты. Не притаился ли тот в углу? Может, залез в шкаф? Упорная девочка лезет по полкам — спрятался наверху? Увы, там его нет. Не боится заглянуть под кровать, но и там только пыль да паутины.

Останавливаться Дебора не намерена и потому идет в главную комнату дома. Это по совместительству и кухня, и столовая — все в одном месте. Свет в этот раз не включает, дабы не привлечь внимание мамы.

Перед пузатым телевизором на диване его снова нет. Не сидит он и за столом. Решил полакомиться марципаном на ночь глядя и залез в верхний шкафчик? Мама за это его точно наругает, но верная подруга сдавать не станет. Однако даже лазать по тумбам и заглядывать в шкафчики бесполезно — Фридрих как сквозь землю провалился.

Угрюмо вздохнув, Дебора с пустыми руками планирует слезать с тумбы и возвращаться в постель.

Писк рассекания стекла. Противный до такой степени, что из-под кожи лезут мурашки.

В поле зрения успевает попасть лишь ускользающая тень. Она огромна и, кажется, волосата. Детское любопытство велит подползти к окну поближе. Там ничего нового: ели, ветки, старый пень, чей прогнивший ствол однажды упал на крышу дома, но уже сейчас выпускает из себя новые ростки. Один лишь снег почему-то грязный, будто перекопан с землей.

И вдруг взгляд Деборы падает на примятое место, где лежит…

«Фридрих!»

Первым делом приходит беспечная радость, однако та быстро омрачается обидой. В свете фонаря ребенок видит своего друга в наисквернейшем состоянии: плюш слипся от влаги и мороза, замарался грязью; голова болтается на нитках, местами торчит вата.

Дебора скорее слезает с тумбы, наспех влезает в резиновые сапожки и семенит на помощь к пострадавшему. «Что случилось, Фридрих?» — лепечет она, держа в руках замерзшего в позе кролика. Тот понуро глядит двумя бусинами на завалившейся набок голове.

Терзаемые ветром иглы елей зашелестели.

Дебби поднимает на них голову, смело смотрит в глаза лесу. Коли там в засаде обидчик Фридриха, то ему точно не сдобровать!

Вдруг по левую сторону от дома раздаются нешуточные вопли о помощи: «ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!! КТО-НИБУДЬ!!!» С их неожиданности Дебора вздрагивает и оглядывается на потрескавшуюся деревянную дверь дома.

— Мама! — негромко зовет она.

Мама не откликается — спит, должно быть.

Кто-то в беде, не праведно оставлять нуждающегося на произвол судьбы, но и уходить в одиночку от дома далеко нельзя. Девочка смотрит на мордочку своего друга: Фридрих бы похвалил ее за проявление самостоятельности.

Дебора еще раз оглядывается на дверь дома — мама ругать за добро точно не станет. И в одной лишь пижаме с избытком розовых рюш да канареечных резиновых сапожках Дебора идет на крики все дальше от дома, скрытого в тени елей, все глубже в лес.

А там, где минуту назад шелестели еловые ветви, сейчас поблескивает совсем не козлиный оскал.

***

Горький запах гари.

Истерический визг агонии. Не похожий на человеческий. Не знакомый с людской жизнью. Познавший одни лишь муки. Абсолют страдания — апогей Боли.

Пронзительный вой исполинского козла и резко открывшиеся из-под обугленных век белки глаз.

Запах дыма. Даже небеса, им пропитаясь, налились давящей антрацитовой серостью.

Пастор остается немногословным: помимо формальный речи, окропления гроба святой водой и окуривания, ни слова, как если бы брат Лука тоже скончался от инфаркта, а не превратился в кучку обглоданных костей, кои можно хоронить лишь в закрытом гробу.

— Мы предаем земле тело брата нашего. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Покойся с миром, Лука Руппрехт Готтолд Ув Фаульбаум, потомок Оттона Ⅰ, основателя дома Виттельсбахов, — говорит он твердо и сухо, глубоко забив все свои чувства от печали утраты до страха молотом высокомерия. — Отец Всевышний, прояви сострадание к своему народу в горе его, выведи нас из тьмы к миру и свету твоего присутствия.

И глянцевый черный гроб опускается в свежевырытую яму.

Запах запекшейся плоти…

Эта вонь преследует Герти с самого утра, вынуждая постоянно принюхиваться к себе. Остальные тоже чувствуют, как от нее разит? Потому так смотрят? Неужели даже ароматное хвойное мыло, коим перед сном ей намыливала волосы сестра Тересия не способно перебить, способно только усилить этот смрад?

Воспоминания прошедшего вечера перебивают воспоминания утра.

Поначалу все вели себя так, как будто ничего не произошло: будто Еремиас и Йонас не слышали криков Луки, будто Тересия не сожгла брата заживо, будто Герти не преклонилась пред Крампусом. Мозг воспалился и раздражался в сомнениях от каждой сказанной фразы. Это было невинное «Доброе утро, Герти» или «Вижу, тебе неплохо спалось после соучастия в убийстве, Герти»? А вот это за завтраком: «Пока ты вчера очищала писания от пыли, сестра, не видела ли ты брата Луки?» не значило ли «Твои руки по локоть в копоти его сгоревшего тела!»

Об оправдании за отсутствие Герти на ужине позаботилась Тересия. Однако даже это не помогало укротить разрастающийся сорняк паранойи. Все упростилось, но вместе с тем усложнилось еще больше, когда аккурат перед утренней мессой, с появлением первых прихожан, многие из которых вчера вышли «к свету», с улицы ворвалась Тересия.

В руках у нее был драный обрывок рясы священника.

Разумеется, все в ужасе поспешили за ней к той самой поляне, где страсти вчерашнего наглухо замело ночной метелью, скрыв все следы под пленкой инея: ни сажи, ни жженого дерева, ни сотен шагов — словно ничего и не произошло. Одни лишь опавшие яблоки смачно давились под глубоким снегом, оставляя за подошвами багряные следы.

Вместо тела на ветке — разбросанные и обгрызенные части тел. Походили на человека те ошметки мяса на костях немногим, а потому и толики жалости к себе не вызывали. Но вызвали кое-что иное…

О тот первородный ужас, что застыл в глазах Еремиаса! Этот отблеск в его зрачках! Им хотелось дышать, слизывать языком, потягивать из трубочки вместо молочного коктейля. Вот она долгожданная награда за те терзания изнанки стаей стервятников! О этот сладкий миг расплаты!

Снова этот мерзкий запах гари… Как же он не выветрился за целую ночь и почему его присутствие никого не смущает?

Наслаждение длилось недолго: искренний шок и плач навзрыд тех прихожан, кто о судьбе брата Луки не подозревал, перекинул бразды правления разуму. Теперь то впервые зародившееся безотчетное щемление в груди ощущалось предметом инородным, лукавым, что должен немедля быть предан позорному извлечению. «Неправильно… Неправильно. Неправильно!»

Гроб тяготеет ко дну. Маски ужаса до сих пор стоят в лицах прихожан. Никто не в безопасности: ни вы, ни ваши дети — теперь это неоспоримая истина для каждого.

Сестра Тересия кивает хрупкой женщине преклонных лет и двум далеко не молодым мужчинам. Последних Герти хорошо запомнила еще с первого дня из-за жуткого сходства их пучеглазых и пухлогубых лиц с рыбами. Эти трое начинают неброско плавать среди впервые на памяти Герти черных, а не серых, пятен прихожан. Они что-то говорят тем шепотом, говорят не всем, придирчиво избирая. По губам не прочитать, зато глаза скорбящих выразительно расширяются замешательством.

С окончанием прощания паства церкви Фаульбаумов один за другим звеньецем разбредается по округе; кладбище от церкви недалеко. Блуждающий средь толпы глаз Герти цепляется за подозрительную сцену: старуха с милейшей дугообразной улыбкой угощает маленькую девочку конфетой из кошеля, висящего на поясе. Подозрительна она тем, что матери девочки этот жест заметно не нравится, но в знак вежливости она вынуждена выдавить из себя улыбку.

Вслед за толпой уходят и они, и у могилы остаются одни лишь члены святейшей семьи. И Герти.

Йонас еще с возгласа Тересии о своей кровавой находке пребывает в состоянии крайней обеспокоенности: костяшки и лоб уже затерты до насыщенной красноты, губы искусаны в кровь. Но вдруг тот, кто прежде и слова лишнего не позволял высказать пастору, срывается:

— Это все твоя вина, Еремиас! Крампус освободился по твоей вине! До каких пор ты собираешься винить всех вокруг, но только не себя?! Пока нас всех не поглотит эта тварь?! Ты пастор, ты был обязан чтить заповеди и слова Божьи! Место Крампусу в цепях Христианства, а ты посчитал его рукой Господа… — К концу он стихает до сожаления и бессилия.

Лицо пастора косо в злости; с наступательными шагами, но без горячности он цедит:

— Не возжелалось ли тебе, брат, самому нести ответственность за паству? Не вздумалось ли в пелене гордыни, что ты справишься с этим лучше?

Йонас не может увидеть въедливых глаз и изгибающейся морщины-дуги на месте брови, зато может сполна ощутить его затхло-давящее дыхание. И все же он настаивает:

— Я не хочу, но… Послушай, вы всю жизнь твердили о высшем предназначении нашей семьи в спасении рода человеческого. Что если это оно? Что если мы все сейчас должны объединиться и провести ритуал изгн…

— ДА ПРОВОДИЛ Я ЭКЗОРЦИЗМ! — одномоментно срывается пастор. Слова, низкие от гнева и глухие от обиды, раскатываются по кладбищу. Но он быстро берет себя в руки. — Если бы Бог хотел, чтобы Крампус ушел, то его бы уже здесь не было.

Йонас фигурально теряет землю под ногами.

— П-проводил?..

Широкой рукой пастор Еремиас вытирает с лица всю уязвимость и только тихо шипит:

— Никому ни слова.

А после уходит. За ним вслед, задержавшись на Герти чуть дольше вежливого взглядом, уходит и сестра Тересия в одежке с мужского плеча. Среди заиндевевших плит и скорбящих ангелов снова лишь двое.

Даже зимой на кладбище пахнет по-особенному: тлением бренных тел.

— Не могу поверить, что это произошло… Рядом с домом, прямо у нас под носом, а мы никак не могли ему помочь.

— Возможно, — аккуратно, как бы ни задеть, выдвигает предположение Герти, — во всем этом есть высший смысл? — Не то вопрос, не то утверждение.

— Какой смысл, Герти? Какой во всех этих убийствах может быть смысл?

На «убийствах» за шиворот лезут пауки. Зачем было так называть? Разве ж Герти — убийца? Разве ж Герти позволила бы случиться убийству? Но как тогда это называть?

Зубы режут губы, обветренные сухим морозом.

— Я имею в виду… Лука ведь, мягко говоря, не отличался благонравностью. Он был жестоким и…

Она резко осекается, решая, какую тайну выдать, а какую пока лучше приберечь.

— В общем, Тересия рассказала мне, что Маринэ воровала морфин не для себя. Для него.

— Что? — Йонас напрягается, что даже становится выше. — И когда ты хотела мне об этом сказать?

— Сама только узнала, — врет, не мешкая ни секунды, — но и ты тоже, знаешь ли, не спешишь мне всю правду выдавать…

— Это не одно и то же, как ты не понимаешь? Лука мертв! — взводится тот. — А чтобы спастись от Крампуса, мы должны учесть все, любую мелочь!

Герти поддерживает их перешедший на повышенные тона диалог, парируя:

— Да с чего ты взял, что не в этом заключается кара Господня?! Ты слышал Еремиаса — ритуал не помог.

— С того, что не может Господь посылать чудовище сжирать людей!

— А если Крампус и есть этот бог?! — Последнее слово, ладони в эмоциональном порыве шлепаются о дубленку, а следом ничего. Только тишина. Даже лицо собеседника застряло в полнейшем недоумении.

Карканье падальщика разлетается по округе.

— Не повтори перед пастором эту ересь. — Унизительно спокойный тон говорит за себя: собеседница больше не воспринимается за оппонента. И руки, в подтверждение его отторжению, скрещиваются на груди. Это распаляет.

— А ты видел бога? Я видела лишь Крампуса: он огромен, смертоносен и силен. Это не просто чудовище, и действует он не только клыками и когтями. Он туманит рассудок: заставляет видеть то, чего нет, а что есть не слышать. Почему ты так уверен, что он не может быть богом? Думаешь, на небесах сидит седовласый старик в белых тканях и заведует происходящим, да?

— Я не видел Бога, — твердо и разборчиво отвечает слепой. — Но я и не нуждаюсь в доказательствах того, что существует не только одно лишь зло. Да, это не человек, сидящий на облаках. Это — Высшее. То, к чему мы обращаемся по имени «Бог». — С каждым новым словом на смену шипам к нему приходит кротость. — То, что вселяет в нас веру и светлые порывы. Неважно кто или что — важно КАК. — Он вешает голову и добавляет почти бесшумно, на выдохе, исходящим от самого сердца: — Так говорила матушка.

С еще остаточным запалом Герти ковыряет расцарапанным носком ботинка снег, перемешанный с рыхлой могильной землей.

— Скучаешь по ней?

— Не представляешь, как. Она была жадной до истины, перечитала почти всю библиотеку, все писания, зачитывала мне свои любимые фрагменты. Пожалуй, она была единственной из семьи, в ком действительно был Бог. Но однажды она ушла. Сказала, что вернется, но не вернулась.

Горечь утраты, кой пронизаны его слова, дергает за сочувствие — какая это жестокость с его стороны.

— Мне жаль, — не так это звучит, как должно бы.

— Это было уже очень давно. Хотя я до сих пор верю в ее возвращение.

Герти молча смотрит на него, перебирает свои мысли и чувства, не зная, что испытывает, не осознавая причины, почему ощущает себя сейчас такой разбитой.

Лишить человека, достаточно настрадавшегося от потерь, еще одного родственника — разве это не величайшая низость в мире? Вызывать в нем скорбь о потере матери вновь, жестоко обманывать, позволять терзать его душу страхом за окружающих и свою собственностью — разве люди, у которых есть сердца, так поступают?

Она говорит тихо, неохотно отпуская звуки:

— Прости меня…

Не мог он увидеть всю ту боль вины, застывшую в глазах, да оно, наверное, и к лучшему. Однако даже по голосу ее сожаление смог уличить.

— За что ты извиняешься? В том нет твоей вины.

Она молчит. Молча смотрит в его лицо, пребывающее в неведении вязкого мрака ее души. Вот если бы он только знал… Она бы, наверное, вмиг обратилась в пыль.

— За мои заблуждения… — Не опуская в землю глаз, сказать это она, увы, не в силах.

— Я понимаю. Все сейчас так запутанно…

В ответ та несколько раз кивает. Он слеп, так кого она пытается убедить?

Через пару минут оставляют призраков наедине с мертвенным холодом кладбища и последние живые.

***

Черное платье с воротником пришлось полностью снять — наряды для похорон доступом к спине, увы, не располагали. Всю ночь зудящие коросты Герти нещадно срывала, так что теперь те, в отместку, воспалились еще сильнее.

— Ты не сдержанна, — порицает Тересия, обрабатывая вспенивающейся перекисью раны. Щиплет до скрипа зубов. — После ужина будет вечерняя месса, ты должна на ней быть.

— Вечерняя месса? — Действо для этой церкви, прямо скажем, нетипичное.

— Да, я буду ее проводить.

— А как же пастор?

— Братья будут крепко спать после ужина.

Не нужно было пояснять почему, чтобы Герти поежилась.

— А это не слишком?

— Довольно расспросов, сестра, — в раздражении отрезает та. — Я им дурмана подмешивать не предлагаю. Ты согласилась исполнить свое предназначение вчера, а сегодня сомневаешься. Что изменилось с тех пор?

— Я просто… Я не уверена, что хочу служить Крампусу…

Пальцы на спине резко останавливаются.

— Выходит, это будешь ты… — мрачно усмехается Тересия. — Твоя душа не стоила и тридцати сребреников?

— Что? — недоуменно оборачивается Герти на нее.

Та сидит на койке, но смотрит на ту будто бы сверху вниз, а не снизу вверх. И, не спуская черного взгляда исподлобья, поднимается, чтобы поравняться с собеседницей.

— На поляну вышли одиннадцать. Ты — одна из двенадцати апостолов. Твоя природа жаждет предательства так же, как жаждала природа Иуды предательства Иисуса.

«Она правда считает себя Иисусом?»

— Я не жажду, — растерянно от таких обвинений протестует Герти, — я напросто не уверена в правильности того, что мы делаем. В заповедях говорится: не убий, а мы… мы ведь преступили ее, — тревожным шепотом доносит она. — Бог всемогущ, так почему же он сам не может покарать грешников? Зачем ему марать наши руки? Зачем возлагать на наши души это бремя, я не понимаю…

— Мы никого не убивали, — серчая, чеканит сестра. — Мы исполнили наше предназначение. Никто не выдаст нам таинств, доколе мы не докажем нерушимость своей веры. Я — лишь рупор его воли, взращенный на молоке истин нового мира, — она и сама не чувствует, как под попустительством самолюбия задирает подбородок. — Былые книги более не имеют вес, былой порядок — ничто. Думаешь, он твой друг? — Сосредотачивает на Герти проницательный взгляд, чуть подпрыгнув уголком брови. Пояснять, о ком речь, не требуется. — Учти, сейчас правда наша, но сдашься и правда будет на их стороне. Тогда мы станем еретичками и убийцами, а еретичек и убийц не пожалеет никто.

Первыми отступают глаза, полные пепла. Как бы ни кололась правда, но Тересия права — выбор уже сделан.

— Душа Иуды обречена на вечные страдания. Хотелось бы тебе гореть с ним в этом адском пекле и главный вопрос: во имя чего? В их мире Жанной Д'Арк ты не станешь, а мне ты нужна. Ты — моя правая рука, моя десница. — Впервые Тересия позволяет себе невиданное благодушие, опуская правую руку на плечо.

Под давлением внутренних распрей Герти срывается с места. Пока шатается как нагой узник в клетке от стены к стене, горбится, зарывается лицом в руки, что все в саже, марает ими все лицо, царапает голую спину. Только сейчас приходит осознание, как здесь холодно, как промерзла ее кожа, как внутри не осталось тепла и как мало чистого воздуха, чтобы вдоволь надышаться.

— «Претерпевший же до конца спасется»¹⁶ — не корми свое уныние, сестра. У комода пледы, сшей их к вечеру в мантии по образцу.

В углу стоит картонная коробка, откуда торчит затейливо перекроенный плед.

— Зачем это?

— Чтобы отделить зерна от плевел, — с этими неясными словами сестра Тересия оставляет ее наедине.

На комоде рядом до сих пор не убран порошок из капсул, перемешанный с растолченным снотворным. Сколько еще таблеток нужно к нему добавить, чтобы после сказочного видения уснуть навсегда?

***

Навязчивый луково-грибной запах хотя бы на короткое время помогает перебить неотстающую вонь гари. Сестра Тересия занимается тушением сушеных грибов с добавлением «особой» приправы; на Герти, тем временем, запеченный картофель.

В сервировке все просто: сестрам без грибов, братьям с грибами. Герти оттягивает накладывание последнего блюда на конец, когда все четверо уже в столовой. Последняя тарелка предназначается для Йонаса: ничтожно мало грибов и побольше картофеля, чтобы разница не бросалась в глаза.

Зря. Перед молитвой черный взор падает в его тарелку.

Тересия сразу вскакивает и берет сотейник с грибным соусом.

— Сестра Герти сегодня растеряна — совсем не положила тебе грибов, брат, — фальшиво лепечет она, не сводя испепеляющего взгляда с Герти. Та смятенно моргает, но зрительного контакта не обрывает.

— Что ж, она угадала. Я сегодня и правда не голоден. — Его ладонь нависает над тарелкой, едва опередив добавочную ложку соуса.

— Это невежливо, брат. Сестры готовили, а ты отказываешься, — слишком строго даже для себя бранит его пастор.

Не в больших восторгах от нравоучений Йонас отставляет руку.

На тарелку мерзко шмякается грибная жижа.

Пока сестра разворачивается, чтобы убрать сотейник, Герти пытается предупредить товарища об опасности, пнув под столом, да только шальная нога случайно задевает сутану не того.

В Герти упирается усталый и крайне недовольный карий взгляд.

— Что-то не так, сестра?

Почуяв неладное, словно кобра, Тересия тут же вонзается острием своего взора.

Герти мечется меж двух зол.

— Случайно…

— Брат, тут осталось всего ничего. — С каждым шагом к нему соусная ложка царапает по днищу все яростней.

Еще одна порция жижи падает в тарелку.

В добавку к выжигающим глазам еще и ее губы сжимаются в озлобленно-торжествующей улыбке.

Воздуха вдруг становится недостаточно и голову ведет.

А соусная ложка продолжает царапать сотейник. Запах гари перебивает ароматы еды. Кажется, что-то подгорело.

— Правда, сестра, этого будет достаточно, — просит Йонас.

Герти взывает к ее милосердию, преисполняясь мольбой: ведомые ею нервы лица начинают дергаться. Однако взывать к жалости сестры Тересии бесполезно.

— Ты совсем исхудал, брат. — И последняя. Шмяк.

Для нее это лишь игра, еще один вид удовольствия. Как много выдержит Герти? Докажет ли свою преданность ей? И плевать, что она убьет невиновного.

Опустив веки, Герти пытается восстановить дыхание, чтобы не сорваться. А сорваться очень хочется: вскочить, опрокинуть эту чертову тарелку, сознаться во всем. Но нельзя. Никак. Не время. Это — урок смирения.

«… претерпевший же до конца спасется… претерпевший же до конца спасется… претерпевший же до конца спасется…»

Дым размеренно заполняет комнату полупрозрачной пеленой.

Глаза исключительно в тарелку. Картофель перемалывается в жерновах рта быстро, кусок за куском. Легкие ежовые от угарного газа, в горле першит. Переедание отзывается тошнотой, набирающую обороты от головокружения. Еще немного и она, откашливаясь, выплюнет все поглощенное на стол. Еще немного… И еще немного… И еще немного…

И наконец последний бряк ложкой знаменует конец ужина.

Герти осмеливается поднять взгляд и сердце летит в пропасть: его тарелка пуста, полностью пуста. А впереди еще ждет мытье посуды и уборка кухни.

С последней вымытой до скрипа ложкой Герти срывается с места, пока не стало слишком поздно. Не тут-то было.

— Сестра, — окликают сзади. Та, сжимая кулаки до боли, разворачивается. — Он не поймет, как до тебя не доходит? Он не избран и никогда им не будет. — Герти ей смиренно кивает. — Через несколько минут месса — вынеси в зал мантии.

На выходе из кельи с коробкой в руках смотреть в сторону мужских комнат было невыносимо, но чем быстрее дело будет сделано, тем быстрее она сможет помочь. Счет идет на минуты…

— Приветствую, сестра! — тянется вереница однообразных приветствий, стоит спуститься вниз. Первые «узревшие священный свет» уже здесь.

— Приветствую, братья и сестры.

На скамьях по обе стороны зала, помимо нескольких коробок с шерстяными мантиями, стоят еще корзины с черепами горных козлов разных размеров. Крепкий мужчина поодаль хвастает, как мастерски шлифовал их и сверлил отверстия для стяжек.

А пока Герти неспешно перекладывает из своей коробки мантии к остальным, краем уха улавливает прелюбопытный разговор за спиной:

–…Я еще когда дома в долине затопило, смекнул, что нашу общину ждет высшее предназначение. Да и отче тогдашний, тоже Фаульбаумом был, Царствие ему Небесное, так и говорил. А сколько ребятишек в те года лютые пропало! Э-эх!

На дне принесенной коробки остаются две мантии, на них сверху Герти кладет два черепа из корзинки рядом и прикрывает те тканью.

— Вон, Беккеры тогда трехлетнего сына потеряли, — шепчет второй. — Так и не оправились после.

— Вот, кто точно заслужил свое право на спасение!

— А как давно долину затопило? — развернувшись, вклинивается в разговор двух рыболиких и одного худощавого Герти.

— Ой, да давненько уже… — Господин Фишер задумывается и указывает рукой на одноглазого. — Скажи, Отто!

Второй озадаченно выпячивает подбородок, почесывая складки на шее.

— Ох, тебя тогда и в помине не было, дите. Четверть века назад так точно.

На его заблуждение едва хватает самообладания, чтобы не хмыкнуть вслух.

— Встретимся на мессе, братья.

— Да осветится же небо величием Крампуса! — бросают ей вслед.

«Это что-то новенькое…»

Пусть и жуткие, но все же давнишние события кажутся притянутыми за уши. Старики впечатлительны, что с них взять?

Как некстати, когда с коридора уже не свернуть, навстречу идет сестра Тересия.

«Она услышит и заглянет внутрь… Она точно услышит… услышит…» — Как оглушительно бьется сердце в ее ушах, как прерывисто ее дыхание от спрятанного в непустой коробке. Тогда все поймет и…

Тук. Тук. Тук. Тук…

Тук… Тук… Тук…

Проходит мимо. По ощущениям словно каменную глыбу скинули с плеч.

Остановившись у двери, Герти дожидается, пока спина сестры скроется окончательно и только после быстрым шагом идет в ту сторону, где однажды звучало радио.

За знакомой дверью с затертой до блеска ручкой жил старик. За той, что напротив, — очевидно, Лука. Должно быть, где-то рядом и комната Йонаса. Времени критически мало, поэтому остается лишь дергать за ручки наобум.

Заперто.

«Что если он закрылся?» — От этих мыслей внутри холодеет.

Заперто. Снова заперто.

И наконец долгожданный скрип дверных петель.

Внутри комнатка немногим больше кельи Тересии. В целом так же холодно, пусто и мрачно.

И он здесь: завалился набок, даже не раздевшись. Снотворное превзошло все опасения.

Коробку под кровать, и скорее трясет его за плечо — не в сознании. Кладет пальцы на сонную артерию — пульс есть, но ничтожно слабый. Пытается разбудить шлепками по щекам — безуспешно.

Захлестывающая паника возбуждает не только нейроны на экстренный поиск решения, но и мышцы тела на действия: хотя бы вскочить и, зарываясь пальцами в волосы, судорожно топтать полы комнаты.

«Та-а-ак… Что делать? Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ?! — Пока синапсы работают так себе. — Его пульс слишком медленный… Снотворное заставляет уснуть, так? Когда мы засыпаем, давление снижается, дыхание замедляется… Нужно повысить давление! Что поможет его повысить?.. Ну же… Адреналин? — подкидывает идею мозг. — ДА ГДЕ МНЕ СЕЙЧАС ВЗЯТЬ ЧЕРТОВ АДРЕНАЛИН?!»

Снизу отвлекает музыка. Впервые орган поет не под светом солнца, а под пристальным взором луны. Наверное потому и выбор исполнительницы в этот раз падает на более глубокое и мрачное произведение Баха.

В голову приходит идея проще. По сути передозировка лекарствами — это та же интоксикация, а при интоксикации важнее всего избавиться от токсина, как говорила однажды мать.

Герти смотрит на руки — стоит ополоснуть. На тумбе кувшин, им не стесняясь льет воду на руку. Прямо сырой ладонью снова бьет по уже холодным щекам, надеясь хотя бы немного привести в чувство перед процедурой.

— Извини, но сейчас будет неприятно.

В ответ мычит — уже что-то.

Вот и древний горшок, наконец-то, пригодится — подталкивает его к кровати и, поддерживая под плечо, стягивает над ним отравившегося.

Два пальца в рот.

С частичным успехом: пищевод одолевают судороги, но недостаточно. Следует повторить.

Два пальца в рот.

В этот раз вызвать рвоту получается.

Прочистка желудка не совершает чуда: он все еще критически вял, но хотя бы в сознании.

Сообразив об обезвоживании, Герти хватает с письменного стола, где стоял кувшин стакан воды и всучивает в слабые руки.

— Выпей.

С жадными глотками опустошив стакан, Йонас в полуобморочном состоянии мямлит:

— Что… со мной?..

Рассказ займет слишком много времени, которого у нее нет, поэтому, обхватив ладонями его бледные, безжизненные щеки, она просит лишь об одном:

— Йонас, прошу, ни при каких обстоятельствах не выходи из комнаты до моего возвращения. Оставайся здесь, что бы ты ни услышал, хорошо?

— Что?..

Органная песнь снизу затухает, Тересия заметит отсутствие своей «десницы».

— Мне пора… Прошу, только дождись меня.

И захлопывает за собой дверь.

Герти запоздало спускается на литургию, бледна и вся дрожит, однако внимания на себя не привлекает — все куда более увлечены речами фигуры за аналоем. Количественно людей не так много, как обычно, но все семьи так или иначе приближены к церкви Фаульбаумов.

–…Понимаю, вы все напуганы смертью брата Луки, — продолжает речь сестра Тересия. — Пастор Еремиас напуган не меньше вашего: вы подходили к нему, просили объяснений и поддержки, но он не знает, что вам сказать. Крампус забрал его брата, а он сломлен и не желает в это верить! И в эти непростые времена я готова быть рядом с вами. — Слабо бьет ладонью себя в грудь. — Но я не пастор, я — сестра, одна из вас и ношу те же одежды. — В подтверждение тому оттягивает свое серое платье. — Единственное мое отличие от вас в том, что я благословлена даром толкования воли Всевышнего. Бог взывал ко мне и я видела его истинный облик!

Все затихли.

— И это Крампус!

Ожидая беспрекословных восторгов, Тересия вскидывает руки, однако заместо этого паства шепчется и переглядывается меж собой: «Что?.. Крампус?.. Что она такое говорит?..»

— Ересь! — вскакивает русоволосая женщина, которую должно бы ветром носить.

— Сядь, Агнет! — рявкает ей мужчина рядом.

И сестра невозмутимо продолжает свое выступление:

— Все вы хорошо знали еще одну нашу сестру, Маринэ Кляйн. Она одна из первых стала жертвой Крампуса. И, как сказал пастор, не просто так! Дело в том, что Маринэ Кляйн обрекла бедную девушку на мучительную смерть, забирая себе ее морфин. Морфин, что сам по себе является наркотическим дурманом! — Возмущения среди присутствующих переходят в негромкие диспуты и сплетни. — Однако, что важнее — воровала она не для себя, а для брата Луки! — На этом несколько человек вслух ахнули, а прочие замолкли.

— Не может того быть! — оскорбленно выкрикнул прихожанин с первой скамьи.

— Пастор Еремиас обо всем знал, — понимающе их удивлению кивает Тересия, — иначе бы не стал хоронить члена семьи на общественном кладбище, а не в семейной усыпальнице. Однако, хотя я тоже потеряла кровного брата, в такую смуту молчать об этом я не стану! И вот, что я скажу вам, братья и сестры: за произошедшим все еще стоит Бог! Бог, который был на этих землях до Христа, который будет и после! Тот, кто верен ему, тот, кому нечего скрывать — тому и Великий Крампус не страшен! Я стояла прямо перед ним и осталась жива! И не я одна; встаньте все, кто узрел Великого и его справедливость!

Взмахом рук она велит подняться всем очевидцам. Герти оглядывается: первыми встают и тем завоевывают все внимание те самые братья Фишеры.

— Пастор Еремиас был прав: грянул Судный день, братья и сестры!

За ними — вытянутая пожилая женщина с бусинами в распущенных седых волосах.

— В его очах я узрела отражение всех нас! — С теплотой жмутся ее старческие руки к груди.

Далее — мужчина, что грубо рявкнул своей жене, вместе со своим сыном, ориентировочно лет четырнадцати.

— Хейн?.. Стефан?.. — растерянно смотрит на них мать семейства. Прочие их дети сильно младше. Не осознавая происходящего, они тупо мотают головами.

— Святой Крампус прекрасен в своем величии! Если бы вы его только видели, братья… Он так многолик! — преисполненно воодушевлением делится своими впечатлениями мужчина.

Следующим без всяких комментариев поднимается, до сегодняшнего дня о существовании которого Герти и не догадывалась, тщедушный мужчина с желтым цветом кожи. Многие косятся на него с некоторым пренебрежением. Далее стеснительно и неуверенно встает немолодая супружеская пара, держась за руки — вероятнее всего, те самые Беккеры. Двое подростков с соседних скамеек в первом ряду переглядываются, обмениваются уверенными кивками и после встают одновременно.

— Бенедикта?! — в унисон выкрикивают родители первой.

— Герхарт, сейчас же объяснись! — требует отец второго подростка.

— Мы видели его! Он праведным не враг! — говорит за двоих Герхарт.

Среди паствы растут несогласия и распри, поэтому Тересия въедается требовательным взглядом в Герти. Пришло время доставать туза.

Та встает и как можно громче заявляет:

— Я снова видела его!

— Благословенная жертвенница крови узрела его! — спешит заострить внимание паствы Тересия. — Сестра Герти застала явление Крампуса дважды и дважды осталась в живых! Даже после жертвы крови!

Не успевает толпа и угомониться, как вдруг на скамейку забирается маленькая девочка.

— Дебора, не балуйся, сядь! — строго шипит ей мать, пытаясь усадить.

— Нет! — противится дите. — Я тоже видела! Я видела!

Вот кого Герти точно не заметила на поляне. Никак, детские выдумки?

— Что ты такое говоришь, Дебби?

— Я видела Крампуса, пока горел грешник! — своим заявлением она вызывает общий шок людей вокруг.

Челюсти многих, в том числе Герти, отвисают. «Горел?.. Она сказала «горел»?.. Брат Лука?..» — множатся шепотки средь толпы.

— Довольно, мы уходим!

Напуганная женщина подхватывает ребенка и спешит к выходу. Но не успевает она преодолеть и полпути, как дорогу ей преграждают рыболикие мужчины.

— Пропустите!

Сестра Тересия обращается к беглянке с филигранным спокойствием:

— Дебора избрана Крампусом, сестра Крестин. Раз так, то он нуждается в ней.

Резко развернувшись, беспокойная мать в сердцах рычит:

— Мне плевать в ком нуждается ваш демон, сжигающий людей! Я сама решу, что лучше для моего ребенка!

Руки ее сжимают девочку на руках сильнее.

— Крампус не какой-то там демон, он — Бог Нового мира. Мира, который будет лучше нынешнего, в котором не будет места греху и пороку! — патетично говорит Тересия. — Ты не желаешь, сестра, чтобы дочь твоя росла в таком мире? В лучшем, который мы сваяем вместе? — обводит она паству тонкими кистями.

В глазах матери дрожат слезы, но голос пытается держать защитный гневный настрой, даже несмотря на просачивающуюся дрожь.

— Какой Бог позволит смотреть ребенку на смерть?!

— Однако почти все дети видели смерть, — невозмутимо ведет подбородком Тересия. — Решать тебе, сестра, оставаться или нет. Но остаться или нет Деборе, она должна избрать сама.

— Мамочка, не бойся, они — мои друзья. И Крампус наш друг.

— Полагаю, выбор сделан, — расплываясь в неприятной улыбке, оглашает сестра.

Крестин бегает испуганным взглядом по «избранным» в поисках поддержки, а после и по сидящим зевакам.

— А чего вы молчите?! Считаете, это правильным? Они хотят отнять у меня моего ребенка! — Прижимает дочь к себе ближе.

— Мы не преследуем цели разлучать дите с матерью. Присядь, сестра, выслушай нас и тогда, возможно, ты тоже передумаешь. Крампус жаждет лишь праведной справедливости.

На этом моменте, чуя подхождение конца литургии и приближения кое-чего менее безобидного, Герти сбегает. За спиной слышит только слова сестры Крестин:

— Справедливости? Не счесть сколько судеб сломала вера в справедливость…

Только ступив в коридор, Герти уже видит Йонаса на полу у входа в келью. На вид будто пытался идти, да только ноги далеко не увели, вынудив сползти по стене. Этого человека не остановит ни слепота, ни критическое состояние… Отчаянный.

— Эй, я же просила тебя! — недовольно шипит Герти, пока поднимает его под плечо. — Если бы Тересия увидела тебя…

Едва плетясь даже с ее помощью, он все равно настырно лезет с вопросами:

— Что происходит?.. Я слышал крики… Кто в церкви?

Воротив его на койку, Герти первым делом спешит закрыть дверь.

— Заговор, Йонас, вот что.

— Какой заговор? Против кого?

Она тянет из-под кровати коробку и лезет за мантиями.

— Тересия проводила мессу Ордена Великого Крампуса. Надевай.

Содрав с воротника бросающуюся в глаза белоснежную колорадку, она кидает ему плед-мантию с наспех сшитым капюшоном.

Вести ободряют Йонаса лучше нашатыря.

— Орден Крампуса?!

— Паства уверовала в него как в своего бога, — говорит Герти, пока суетливо одевается.

Пораженный сказанным Йонас прячет лицо в ладони, выдавливая сквозь ком в горле только сокрушенное:

— Это случилось…

Право, Герти уже чувствует себя единственной непонимающей происходящего.

— Что случилось?

— «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»¹⁷.

Руки отпускают один из черепов обратно в коробку.

— О чем это, Йонас?

— О пришествии Антихриста, — шепотом ведает страшное.

За мгновение накатывает такая безнадежная слабость, что Герти без всяких сил удрученно опускается на койку.

— И что же нам делать?

— Если верить Евангелию, то ждать второго пришествия Христа.

— И долго?

— Я не знаю…

Герти только сейчас поняла, что здесь не пахло гарью. Не пахло вообще ничем. И было так тихо, как если бы за пределами этой комнаты была пустота. Она ошиблась, она проиграла эту битву за душу. Новый мир — это вовсе не рай без грешников, это самый настоящий ад из недостойных вознесения. И она будет здесь среди них.

Переведя дух и смирившись со своей участью, Герти достает из коробки в ногах один из черепов. Дабы удобно носить на лице подобно маске, его края предусмотрительно зашкурены, с двух сторон просверлены отверстия и стянуты резинкой.

— Сейчас не пугайся…

Надевает напарнику по побегу череп, сверху капюшон, чтобы прикрыть волосы сложного и примечательного оттенка русого.

— Что это? Довольно тяжелое, — по рельефу осознав, что трогает кость скота, Йонас в ужасе одергивает руки. — Господь милостивый… К чему же это?

— Будешь идти рядом со мной, не произносить ни слова, не делать резких движений, стараться двигаться ровно. Будем держаться за руки. — На мгновение задумывается и озирается по сторонам. — Нет, слишком заметно… Вот! — отрывает довольно длинную необрезанную нитку у пледа и повязывает один ее край себе на указательный палец, второй на палец Йонаса. — Куда дергаю — туда идем, хорошо? И книги берем с собой. — Хватает сумку у стола и вешает на плечо под мантию. — До пришествия, я боюсь, такими темпами мы не продержимся.

Надежда и ожидание превращают иного человека в дурака, так?

— Объясни мне, что происходит. Зачем это все? — нарастает в нем беспокойство.

— Все будут в этих масках. — Стоит надеть ее на себя и голос сразу, преломляясь о череп, становится неразборчивей. — Будем надеяться, что тебя никто не узнает. Все, что нам нужно — незаметно добраться до машины.

— А если попадемся?

— А если попадемся, то нам придется служить Крампусу.

— Или? Я не собираюсь служить Антихристу.

— Или… или стать ему жертвами.

Время Герти подгадала для спуска верное: большинство уже облачилось в одеяния ордена. Самое сложное: неброскими перебежками меж колонн добраться до толпы и вклиниться. Дальше тоже не все так просто: Йонас теперь должен следовать без поддержки подруги исключительно по направлению нити.

Если с должным пристрастием вглядываться в детали, то и разобрать прочих в облачениях несложно: у кого-то торчит прядка седых волос, у иного примечательна ширина плеч. Это порождает волнение за них двоих — глаз Тересии довольно проворен. Но и ускориться не получится, недомогающий напарник может их выдать.

Пробраться без сюрпризов получается и к моменту, как они достигают выхода, остальные уже начинают формироваться в круг для клятвы в беспрекословной верности божеству. Это играет на руку, позволяя незаметно улизнуть за ажурную перегородку и дальше за дверь.

Почти незаметно.

— Вы не произнесли клятву, — окликает голос уже на улице.

Пока Герти медленно разворачивается, соображает, что ответить.

Средних размеров череп с высокими прямыми рогами, компенсирующими невысокий рост, подростковое сложение.

— Брат Герхарт, сестра Тересия нарекла нового избранного во искупление. Я веду его к Великому лично. Остальным пока лучше не знать.

— Да, конечно, сестра Герти, — заметно тушуется тот и в знак уважения кивает. — Не признал, прошу прощения.

— Да осветится небо величием Крампуса, брат! — цитирует она услышанное перед мессой.

— Да воссияет он ярче солнца!

Мальчишка воротится в церковь, а Герти, тем временем, пока любопытный тип не успел никому проговориться, взяв под плечо едва держащегося товарища, торопится к машине.

Череп приходится снять при посадке в машину — рога довольно объемные.

Поворот ключа. Бр, бр, брын-н-н. Сцепление, первая передача. Резко выжатый до рева двигателя газ.

— Что это было? — под сильным впечатлением вопрошает Йонас.

— Отчаяние? — предполагает усталая девушка.

— «Воссияет ярче солнца»? Что за язычество?

Она в ответ лишь устало вздыхает.

И вдруг, по преодолении всего нескольких метров, Йонас восклицает:

— Кто здесь?!

Водительница опасливо поглядывает на него, тот вертит головой, пытаясь что-то расслышать. До сих пор пребывает в черепе — невысокие закрученные рога позволили не снимать.

— Ты о чем?

— Что?! Нет! Нет! — внезапно переходит на крик. — Не делайте этого! Нет!!!

Герти резко останавливается, дергает ручник.

— Йонас! Все хорошо, я здесь! — Кому, как не ей, знать о жутких видениях в этих местах.

Как бы ни трясла она его за плечо, приступ только крепчает: в бьющихся судорогах он сгибается, вонзаясь пальцами в кость. Тогда Герти срывает с него маску и в это же мгновение припадок прекращается. Только спина его под тяжелыми рваными выдохами колеблется.

— Что… случилось?

— Тересия велела убить троих… — дрожа, сквозь слезы твердит он, — троих грешников, избранных Великим на очищение… И они закололи их как свиней!

— Маски… — хмуро смотрит на череп в своих руках Герти. — Чтобы отделить зерна от плевел… Кто в них услышит, кто не в них — нет. Так он хочет оставлять все в тайне, морочить головы еще сильнее.

Йонас выпрямляется.

— Крампус?

— Да.

Он трет свое сейчас красное от прилившей крови лицо.

— Какой кошмар… Ответь, Герти, это ведь не впервые? Ты ведь знала, что это случится. Ты пыталась предупредить меня о ядовитых грибах, велела оставаться в келье, велела надеть маску и вывела нас до убийств.

Наверное, он даже не догадывается, как страх, выразительно отражающийся на его лице, не оставляет ей выбора.

— Впервые, — снова врет, — я знала лишь то, что говорила мне сестра Тересия, а это было довольно расплывчато. — Тут правды больше.

Напряжение в нем не сходит, скорее, переходит в стадию глубокой вдумчивости.

— Ладно… поехали отсюда подальше.

Поскольку иного пути к домику Герти не знает, то останавливается примерно на том же месте, где и впервые, за тем исключением, что с обочины решает не съезжать.

Хотя Йонас и чувствует себя лучше, координация его все еще подводит (усугубляется она и наметенным снегом), поэтому Герти его поддерживает. Тяжеловато, еще и плед греет довольно посредственно, но мысли об убежище с теплым камином лелеют надежды на скорый покой.

И вот, наконец-то, спустя несколько дней они вновь открывают двери в охотничий домик.

Щелчок цевья.

В лицо угрожающе глядит дуло дробовика.

— Эмиль, это ты?!

Несмотря на трепетные рассказы о хорошем друге, Йонас почему-то ограждает ее рукой, подставляясь барьером между двумя.

— Какая встреча… — протягивает старый друг, опуская дробовик.

И только сейчас Герти хватает духу, чтобы посмотреть в лицо напротив и осознать, что этого человека она уже встречала.

— У тебя новая сиделка, Йонас?

Примечания

1

Мф 24:13.

2

Мф 24:24.