Там, где море обнимает небо

Элина Вольная (2024)

София, талантливая художница, бежит от токсичных отношений в приморский городок Каменка. В старом доме, где когда-то жил известный художник, она пытается начать жизнь заново. Во время вечерней прогулки вдоль берега она встречает Петра — смотрителя маяка, чье прошлое не менее болезненно, чем её собственное. Он избегает современных технологий, она — близких отношений. Он хранит свет для заблудших кораблей, она пытается заново научиться доверять. История о том, как два раненых сердца находят путь друг к другу через искусство, море и время. О любви, которая исцеляет, и творчестве, которое спасает. Для тех, кто верит в силу искусства, целительную мощь любви и мудрость моря.

Глава 2: Пробуждение

Солнце выползало из-за горизонта лениво, будто само ещё не решило, стоит ли начинать новый день. София щурилась от непривычно яркого света — чистого, пронзительного, совсем не такого, как в городе."Особенный свет", — вспомнились слова Анны Петровны, и теперь она понимала их смысл. Здесь всё выглядело острее, правдивее, словно кто-то стёр с мира привычную городскую дымку.

Под ногой что-то хрустнуло. София опустила взгляд — из альбома выпал пожелтевший листок с загнутыми уголками. Она подняла его, поднесла к свету. Почерк был мелкий, но разборчивый, буквы плясали по бумаге, словно их писали в спешке или волнении.

"Море не терпит фальши, — прочла девушка. — Оно как зеркало — показывает всё как есть. Многие пытались его написать, да не у всех получалось поймать характер. Пятнадцать лет учился его видеть. И теперь… кажется, начинаю понимать. Жаль, времени осталось мало. Надеюсь, кто найдёт эти записи, тоже сумеет разглядеть настоящее море".

К концу записки буквы становились всё неровнее, будто рука писавшего дрожала от усталости. София бережно сложила листок и вернула в альбом. От старой тетради пахло пылью, солью и масляными красками — запахами, которые она почти забыла за годы"приличной"жизни с акварелью и пастелью.

Спускаясь по лестнице, она впервые по-настоящему разглядывала дом. Вчера он казался просто заброшенным, но сегодня проступали следы прошлой жизни: потёртости на перилах, где годами скользили ладони, въевшиеся в половицы пятна краски, выцветшие фотографии на стенах. Дом дышал историей — не парадной, а живой, настоящей.

В прихожей она остановилась перед зеркалом в потускневшей раме. Отражение удивило — будто смотрела на кого-то другого. Выгоревшие волосы растрепались, в глазах появился давно забытый блеск. На щеке отпечатался узор от старой салфетки, футболка помялась, на рукаве — пятнышко от карандаша. Раньше один взгляд на такое отражение вызвал бы приступ паники. Андрей требовал безупречности всегда, даже дома, даже в четыре утра.

"Но Андрея здесь нет." — Эта мысль отозвалась внезапной радостью где-то под ребрами. Здесь были только она, море за окном и утренний свет, превращающий даже пыль на подоконнике в россыпь золота.

В кармане джинсов она нащупала вчерашнюю находку с пляжа — гладкий камешек, отполированный волнами. По поверхности бежали светлые прожилки, складываясь в природный узор. София улыбнулась отражению. Художники вечно ищут образы в случайных формах — этому её учили ещё в училище, пока не появился Андрей со своими представлениями о"правильном искусстве".

Наверху скрипнули половицы — обычный звук старого дома, когда солнце начинает греть балки. В приоткрытое окно тянуло шиповником и свежескошенной травой — кто-то из соседей уже начал утренние хлопоты. Откуда-то доносился запах дыма — видимо, Анна Петровна растапливала печь. Простые, домашние запахи, от которых почему-то щипало глаза.

После вчерашних рассказов о прежних жильцах София начинала понимать, почему дом казался особенным. Здесь чувствовалась не музейная история, а живая память — в стёртых ступенях, в царапинах на дверных косяках, в случайных пятнах краски на стенах. Память о человеке, который жил здесь не для показухи, а по-настоящему.

Решение пришло само. София поднялась в мансарду за скетчбуком и карандашами. После стольких лет запретов было страшно начинать заново, но разве не за этим она сбежала? Чтобы вернуть себе право рисовать так, как чувствует, а не как положено"приличной жене успешного человека".

На столе лежал забытый вчера альбом с набросками Митрича. Что-то подсказывало — сегодня он может пригодиться. Старые эскизы хранили секреты здешнего света, особой прозрачности воздуха, изменчивого характера моря.

Потёртая джинсовка висела на крючке в прихожей — та самая, которую она прятала на дальней полке шкафа. Андрей ненавидел"эти хипстерские тряпки", но именно в ней София чувствовала себя настоящей. Она накинула куртку на плечи, рассовала по карманам карандаши. В отражении мелькнула незнакомая женщина — растрёпанная, в мятой одежде, с блеском в глазах. И впервые за долгое время эта женщина ей понравилась.

Утро встретило прохладой и влажной травой под ногами. В соседском палисаднике уже возился кто-то из местных — слышался стук садовых инструментов и негромкое пение, больше похожее на мурлыканье. В зарослях шиповника заливалась малиновка, её трель смешивалась с ровным шумом прибоя, создавая странную, но уютную мелодию начинающегося дня.

София прикрыла за собой калитку и замерла, выбирая путь. Тропинка к маяку едва проглядывала в утренней дымке. Идти знакомой дорогой вдоль берега или рискнуть срезать через заросли? Низкий гул маяка донёсся со стороны мыса, словно подсказывая направление.

Трава хлестала по ногам, оставляя мокрые следы на джинсах. Колючки чертополоха цеплялись за кеды — мысленно отметила, что в следующий раз надо обуться посерьёзнее. Море шумело где-то впереди, его голос изменился с ночного — в нём появилась утренняя бодрость, почти озорство. Восходящее солнце красило редкие облака в невозможные оттенки розового и золотого. Внутри поднималось давно забытое чувство — предвкушение работы, желание поймать момент.

На первом пригорке она остановилась перевести дух и застыла, поражённая видом. Маяк выглядел совсем иначе, чем вчера — не отстранённо-величественный, а удивительно живой в утреннем свете. Солнечные лучи скользили по белым стенам, выявляя каждую трещинку, каждый след времени, а в окнах верхнего яруса отражалось розовеющее небо, превращая их в витражи.

София опустилась на поваленное дерево, покрытое серебристым лишайником. Достала скетчбук, поправила сползающую лямку сумки. Рука предательски дрожала, когда поднесла карандаш к бумаге. Пять лет. Пять лет она не позволяла себе рисовать по-настоящему, только"милые пейзажики"и"женственные натюрморты". Никаких резких линий, никаких глубоких теней, ничего настоящего.

Первый штрих лёг на бумагу, и что-то щёлкнуло внутри, словно открылся давно заржавевший замок. Линии ложились уверенно, точно — академическая школа никуда не делась, просто ждала своего часа. Маяк на бумаге оживал, со всеми морщинами-трещинами, с разводами сырости у основания, с этим особенным утренним светом, который превращал обычное здание в что-то большее, почти одушевлённое.

Она так увлеклась, что не сразу заметила движение наверху. Только когда солнце спряталось за облаком, подняла глаза и увидела на смотровой площадке знакомый силуэт. Пётр стоял у перил, глядя на море, его поза выражала то спокойное достоинство, которое бывает у людей, нашедших своё место в мире.

София перевернула страницу, торопясь зафиксировать момент. Карандаш летал по бумаге, схватывая основные линии. Она поймала себя на том, что совершенно забыла о времени и страхах — остались только свет, композиция и чистая радость возвращения к настоящей работе. Каждый штрих ложился уверенно, будто рука помнила то, что пыталась забыть голова.

Порыв ветра растрепал волосы, принёс запах водорослей и йода. София отвлеклась от рисунка и заметила, что фигура на маяке исчезла. В памяти некстати всплыл последний разговор с Андреем о её работах — тот самый, после которого она очнулась в больнице с сотрясением мозга.

"Ты рисуешь какой-то бред!" — Его крик до сих пор звенел в ушах. Любимый альбом полетел об стену, а когда она бросилась поднимать разлетевшиеся листы… В висках застучало от фантомной боли. София тряхнула головой, прогоняя воспоминание. Нет. Это осталось там, в прошлом. Здесь, под этим широким небом, рядом с этим маяком, она больше не позволит чужим суждениям диктовать, как ей творить.

Дорога становилась круче. София шла медленно, местами помогая себе рукой — трава была скользкой от росы, а тропинка петляла как пьяная. Она то и дело останавливалась, хотя, честно говоря, эти остановки были нужны не столько для отдыха, сколько чтобы собраться с духом. После пяти лет с Андреем любое мужское присутствие вызывало инстинктивную тревогу, сворачивалось холодным узлом в животе.

Маяк неотвратимо вырастал над ней, с каждым шагом становясь всё внушительнее. Вблизи особенно хорошо читались следы времени — трещины, похожие на морщины мудрого лица, выщербленные ветром камни, разводы сырости у основания. Но эти отметины не портили его — наоборот, придавали какое-то особое достоинство, как седина человеку, прожившему жизнь не зря.

У подножия обнаружилась небольшая площадка, огороженная старым штормовым ограждением из почерневшего металла. Покосившаяся скамья жалась к стене, на ней стояла жестяная кружка, от которой поднимался пар. Пахло свежезаваренным чаем с какими-то травами. София замерла, не зная, стоит ли идти дальше.

— Как раз вовремя. — Голос сверху прозвучал неожиданно, но почему-то не испугал. — Сейчас самое подходящее освещение.

София подняла голову. Пётр стоял на узком балкончике примерно на середине высоты маяка. В утреннем свете его фигура казалась высеченной из камня — высокий, широкоплечий, с той особой военной выправкой, которую не спрячешь под обычной одеждой.

— Поднимайтесь, если хотите. — Добавил он, заметив её нерешительность. — Лестница справа. Только осторожнее на первых ступенях — они скользкие от росы.

Обойдя маяк, девушка увидела винтовую лестницу, поднимающуюся спиралью вверх. Металлические ступени местами проржавели, но выглядели достаточно крепкими. На верхних пролётах устроили гнёзда чайки — птицы с криками кружили над головой, недовольные вторжением на их территорию.

Подъём оказался непростым. София старательно смотрела только на следующую ступеньку, стараясь не думать о высоте. Ступени мелко вибрировали под ногами — нормально для такой конструкции, но всё равно немного нервировало.

— Держитесь ближе к стене. — Посоветовал Пётр, когда она почти добралась до площадки. — Здесь наверху ветер бывает своенравным.

Он стоял у перил, намеренно отвернувшись и давая ей пространство для манёвра. София оценила эту деликатность — никаких попыток помочь, прикоснуться, вторгнуться в личное пространство. Похоже, он хорошо понимал, как важно сохранять дистанцию при общении с незнакомыми людьми.

Площадка оказалась просторнее, чем выглядела снизу. Вдоль стены маяка тянулась добротная деревянная скамья, на ней — термос, потрёпанная книга в брезентовом переплёте, какие-то технические журналы. В углу примостился старый этюдник, прикрытый от непогоды выцветшим брезентом.

— От прежнего хозяина остался. — Проследив её взгляд произнёс Пётр. — Митрич часто здесь работал по утрам. Говорил, свет особенный.

София повернулась к морю и невольно задержала дыхание. Отсюда открывался совсем другой вид — бескрайний, пронзительный до боли в груди. Море сливалось с небом у горизонта, создавая все мыслимые оттенки синего. Солнце, поднявшееся уже достаточно высоко, расчерчивало водную гладь длинными дорожками света, похожими на дороги в никуда.

— Потрясающе… — Выдохнула она, доставая скетчбук.

— Подождите минуту. — Пётр открыл термос и налил в две видавшие виды эмалированные кружки дымящийся напиток. Одну молча протянул Софии.

Она осторожно принюхалась — травяной чай, пахнущий мятой и чем-то неуловимо знакомым из детства.

— Чабрец, мята и шиповник — местные травы. От них просыпаешься лучше, чем от любого кофе.

София сделала глоток. Чай приятно обжёг горло, по телу разлилось тепло. После прохладного подъёма это было очень кстати.

— Смотрите туда. — Пётр кивнул в сторону моря.

София перевела взгляд и едва не расплескала чай. Из воды, прямо на солнечной дорожке, начали выпрыгивать дельфины. Их гладкие тела взлетали над волнами, оставляя за собой фонтаны брызг, искрящиеся в утреннем свете.

— Как… — она запнулась, не находя слов.

— Обычное утреннее представление. — В его голосе слышалась улыбка. — У них тут охотничьи угодья. Загоняют косяки ставриды к берегу. Местные рыбаки даже время по ним сверяют.

София торопливо открыла скетчбук. Карандаш заскользил по бумаге, пытаясь ухватить эти мгновения движения. Она не стремилась к точности — хотелось передать саму суть, энергию момента, ту невероятную свободу, с которой дельфины резвились в волнах.

— У вас хороший штрих. — Заметил Пётр, мельком взглянув на рисунок. — Уверенный.

София замерла, карандаш дрогнул в руке. Слова"хороший штрих"эхом отозвались в памяти — но совсем другим голосом, злым, презрительным:"Какой, к чёрту, штрих? Мазня какая-то! Ты же женщина, рисуй что-нибудь нежное, акварельное…"

Она непроизвольно сжалась, втянула голову в плечи. Перед глазами всплыла картина — разорванные рисунки на полу мастерской, осколки любимой кофейной чашки, побелевшие от напряжения костяшки пальцев Андрея…

— Простите, если сказал что-то не то, — голос Петра вернул её в реальность. В нём не было ни жалости, ни навязчивого участия — только спокойное понимание. — Вы здесь, на маяке. В безопасности.

София медленно выдохнула, разжала побелевшие пальцы. Карандаш оставил на бумаге резкую чёрную линию — неожиданно точную, словно прорезавшую бумагу.

— Простите… — Пробормотала она, не поднимая глаз. — Я…

— Не нужно извинений. — Спокойно ответил Пётр. Он по-прежнему смотрел на море, давая ей возможность прийти в себя. — У каждого свои причины искать тихие места.

В его позе, в том, как он держался на расстоянии, чувствовался опыт общения с ранеными душами. Может быть, работа на маяке научила его правильной дистанции — не слишком близко, чтобы не спугнуть, но и не настолько далеко, чтобы человек чувствовал себя брошенным.

— Знаете, что помогает, когда мысли путаются? — Продолжил он после паузы. — Наблюдать за морем. Оно никогда не повторяется. Трудно застрять в прошлом, когда перед глазами вечное движение.

София подняла взгляд. Дельфины всё ещё играли в солнечных лучах, их движения были такими естественными, такими свободными. Волны накатывали на берег в своём извечном ритме, облака меняли форму, вода переливалась новыми оттенками.

— Я давно не рисовала. — Неожиданно для себя призналась она. — То есть, рисовала, но… не то, что хотела. Не так, как чувствовала.

— Здесь хорошее место для работы. — Просто сказал Пётр. — Тихо, свет правильный. И никто не мешает. — Он собрал пустые кружки: — Пойду проверю оборудование. Рисуйте, сейчас самое время — воздух чистый, свет ясный.

София проводила его взглядом. В этом человеке было что-то располагающее — не показная надёжность, а глубинная основательность. Как в самом маяке — ничего лишнего, только самое важное.

Она снова посмотрела на свой рисунок. Та резкая линия, оставленная в момент паники, неожиданно оказалась самой живой — она передавала тот внутренний надлом, через который пробивалось что-то новое. София провела пальцем по штриху. Может быть, именно так и нужно рисовать — позволяя несовершенствам быть частью картины?

В механической комнате маяка зазвучали приглушённые звуки — Пётр проверял оборудование. Такие простые, рабочие шумы почему-то успокаивали. Дельфины ушли дальше в море, но солнце поднялось ещё выше, превращая водную гладь в живое зеркало. София придвинула к себе этюдник — старый, но крепкий, как всё здесь. Достала скетчбук, расправила плечи.

Где-то внизу послышались голоса — рыбаки возвращались с утреннего лова. Обычный день начинался своим чередом. Чайки кружили над водой, выискивая добычу, ветер доносил запах водорослей и соли. София начала рисовать.

Обратная дорога показалась короче. Она шла по тропинке, прижимая к груди скетчбук с новыми набросками, и впервые за долгое время чувствовала себя по-настоящему живой. Утреннее солнце уже припекало, в траве стрекотали кузнечики, издалека доносились голоса рыбаков, разгружающих лодки.

Старый дом встретил её знакомым скрипом половиц. София остановилась в прихожей, осматриваясь новыми глазами. Солнечный свет высвечивал детали, которые она раньше не замечала: старые фотографии в простых рамках, потёртый ковёр с геометрическим узором, почерневшие от времени медные крючки для одежды.

Поднимаясь по лестнице в мансарду, она изучала каждую мелочь — царапины на перилах, пожелтевшие вырезки из газет на стене (кажется, старые рецензии на выставки), пучки сухих трав под потолком. Обычный способ хранения лекарственных растений в деревенских домах — так делала её бабушка.

В мансарде её ждал сюрприз: утреннее солнце, падающее через большое окно, выявило на стенах множество карандашных набросков — видимо, Митрич использовал любую поверхность для работы. Море, чайки, рыбацкие лодки, снова море — бесконечные вариации одной темы, словно художник пытался поймать неуловимый характер стихии.

София провела пальцами по одному из рисунков — тот же маяк, что она видела сегодня утром, но в другом состоянии, во время шторма. Карандашные линии почти стёрлись, но в них всё ещё чувствовалась энергия движения — порывы ветра, бьющие волны, низкие тучи.

— А, нашла сокровищницу Митрича. — Раздался за спиной знакомый голос. София вздрогнула и обернулась. В дверях стояла Анна Петровна с большой плетёной корзиной, пахнущей свежим хлебом. — Он любил делать быстрые наброски прямо на стенах. Говорил, так лучше чувствуется масштаб будущей работы.

— Я не слышала, как вы вошли. — София почувствовала, как сердце постепенно успокаивается.

— Стучала несколько раз. — Анна Петровна прошла в комнату, по-хозяйски оглядывая беспорядок на столе. — Ты так увлеклась рисунками… Принесла тебе поесть. После прогулки к маяку обычно зверский аппетит просыпается. Особенно от морского воздуха.

Она поставила корзину на стол, откинула клетчатое полотенце. Запах свежеиспечённого хлеба наполнил мансарду, смешиваясь с солоноватым воздухом из открытого окна. София хотела отказаться — годы жизни с Андреем приучили её с подозрением относиться к любой незапрошенной заботе — но желудок предательски заурчал. Только сейчас она осознала, что действительно голодна, будто утреннее рисование потребовало не только душевных, но и физических сил.

— Давай-ка для начала позавтракаем. — Анна Петровна уже хозяйничала, расставляя на старом столе угощение. — А потом, если захочешь, расскажу тебе немного о Митриче. Он был… необычный человек.

Из корзины появились настоящие сокровища: кроме душистого хлеба там обнаружился домашний сыр, завёрнутый в льняное полотенце, банка варенья из шиповника с аккуратно подписанной датой, термос с травяным чаем. Всё было простым, но добротным, как и сама Анна Петровна в её выцветшем ситцевом платье и переднике с вышитыми васильками.

— Присаживайся. — Она пододвинула к столу старое кресло, то самое, в котором София провела ночь. — Расскажешь, как тебе наш маяк. И Пётр… — в её глазах мелькнуло что-то тёплое, понимающее. — Он тоже человек особенный.

София опустилась в кресло, всё ещё борясь с привычной настороженностью к чужой доброте. Но что-то в простой деловитости Анны Петровны, в её естественной, ненавязчивой заботе помогало понемногу расслабиться. Она не требовала немедленной благодарности, не создавала чувства долга — просто делала то, что считала правильным.

— Я видела дельфинов. — Сказала София, принимая чашку с чаем в простом цветастом подстаканнике. — Они прыгали в утренних лучах.

— А, наши постоянные гости. — Кивнула Анна Петровна с улыбкой, нарезая хлеб ровными ломтями. От буханки шёл пар — совсем свежая, только из печи. — Они тут каждое утро промышляют. Местные рыбаки даже время по ним сверяют — если дельфины появились, значит, рыба подошла.

Она придвинула к Софии тарелку с хлебом и сыром:

— А что рисовала? Митрич тоже любил их рисовать. Говорил, в движении дельфинов есть какая-то особая музыка.

София помедлила, потом протянула ей скетчбук. Анна Петровна вытерла руки о передник, бережно взяла альбом. Она листала страницы медленно, внимательно, где-то задерживаясь дольше, где-то просто скользя взглядом. Её лицо становилось всё задумчивее.

— Хороший у тебя глаз. — Наконец сказала женщина. — Честный. Не пытаешься приукрасить, сделать картинку-открытку. Митрич тоже так работал — рисовал то, что видел, а не то, что людям хочется видеть.

София поднесла к губам чашку с чаем, пытаясь скрыть внезапно накатившие эмоции. После стольких лет критики, после бесконечных попыток соответствовать чужим представлениям о"правильном искусстве", эта простая похвала от человека, даже не претендующего на роль эксперта, неожиданно тронула её до глубины души.

— Особенно вот эта линия… — Анна Петровна провела узловатым пальцем по рваному штриху, оставшемуся после утреннего эпизода на маяке. В её жесте было что-то удивительно бережное. — Тут что-то случилось, да? В такие моменты либо бросаешь рисунок, либо он становится особенным.

Девушка помешала ложечкой чай, наблюдая, как плавает маленький листик мяты:

— Вспомнилось кое-что. Из прошлой жизни.

— Бывает. — Просто ответила Анна Петровна, не расспрашивая. — Но знаешь, что замечательно? Здесь, у моря, такие воспоминания как-то быстрее тускнеют. Может, оттого, что оно всё время движется, не даёт мыслям застояться.

Она аккуратно закрыла скетчбук, положила его рядом с тарелкой свежего хлеба:

— Пётр тебе, наверное, про утренний свет рассказывал? Он каждому художнику об этом говорит.

— Да. — София почувствовала, как губы сами собой складываются в улыбку. — Про то, как в ранние часы всё видится яснее.

Анна Петровна подлила ей чаю, добавила свежую веточку мяты из маленького букетика, который достала из кармана передника:

— Ну, раз он с тобой про свет заговорил… — Она хитро прищурилась. — Приглядывайся к нашему маяку повнимательнее. Может, найдёшь там что-то своё.

София заметила, как умело соседка уходит от прямых объяснений, но при этом говорит что-то важное. Наверное, годы жизни в маленьком посёлке научили её такой деликатности — рассказывать, не рассказывая, намекать, не раскрывая чужих тайн.

— А Митрич… — София отломила кусочек хлеба, всё ещё тёплого внутри. — Он долго здесь жил?

— Лет двадцать, наверное. — Анна Петровна присела в соседнее кресло, расправляя складки на переднике. — Приехал откуда-то из города, никому особо не рассказывал откуда. Сначала у старой Марьи Степановны комнату снимал, царствие ей небесное, а потом этот дом купил. Он тогда совсем заброшенный был, чуть не развалюха. Митрич его своими руками поднимал — и стены правил, и крышу перекрывал. Говорил, дом должен быть живым, чтобы в нём работать можно было.

Она помолчала, глядя в окно, где виднелся краешек маяка:

— А как отремонтировал, так и началось. Картины одна за другой пошли. Выставки были, в городе даже имя появилось. Только он туда редко ездил, всё больше здесь работал. Особенно в последние годы.

София откусила хлеб — такого вкусного она не ела, наверное, с самого детства, когда гостила у бабушки. Сквозь открытое окно доносился шум прибоя, крики чаек и далёкие голоса рыбаков. Обычные звуки побережья, но в них была какая-то особенная музыка.

— Я его последнюю выставку видела. — Продолжала Анна Петровна, машинально расправляя кружевную салфетку. — За месяц до того, как… В городской галерее была. Такие работы висели — смотришь, и кажется, что море живое. И маяк наш — то в тумане, то в шторм, то на рассвете. А один холст пустой стоял, только подмалёвок. Митрич сказал — это его последняя работа будет, самая главная. Только закончить не успел.

— Что случилось? — Тихо спросила София.

— Сердце. — Так же тихо ответила Анна Петровна. — Нашли его в мансарде, у мольберта. Сидел в кресле с кистью в руке, будто задумался. Видно, хорошая смерть для художника — за работой.

День незаметно перетёк в вечер. София провела несколько часов, раскладывая немногочисленные вещи по старым шкафам, пытаясь придать дому хоть немного жилой вид. В процессе обнаружила ещё несколько сокровищ: старые фотографии, закатившиеся за плинтус, коробку с засохшими масляными красками, записную книжку с выцветшими набросками. Каждая находка добавляла новый штрих к портрету прежнего хозяина.

Когда в дверь негромко постучали, она как раз заканчивала протирать пыль с подоконников. На пороге стоял Михаил Степанович с небольшим керосиновым фонарём:

— Пошли, художница. Уха стынет.

По узкой тропинке, освещённой только фонарём да тёплым светом из окон соседских домов, они молча дошли до его дома. Старое крыльцо поскрипывало под ногами, пахло дымком из печной трубы и пряными травами из палисадника.

В доме было тепло и людно. В большой комнате с окнами на море собралось небольшое общество: Анна Петровна хлопотала у стола, пожилая пара — как выяснилось позже, местный библиотекарь с женой — степенно беседовала в углу, а у окна…

София замерла на пороге. У окна стоял Пётр, его силуэт чётко вырисовывался на фоне заката. В вечернем свете он казался другим — более земным, что ли. Простая рубашка вместо форменной куртки, влажные после душа волосы. Но что-то неуловимо отличало его от остальных — может, военная выправка, а может, особая сосредоточенность во взгляде.

Вечер тёк неспешно и уютно, пока его не разорвала резкая трель мобильного телефона. София вздрогнула — она и забыла про телефон в кармане джинсов. На экране высветился незнакомый номер, но сердце уже сжалось в предчувствии беды.

— Софа, милая, — голос Андрея, такой знакомый, такой ненавистный, ворвался в тёплую тишину комнаты, — Как же долго я тебя искал. Ты же понимаешь, что мы должны поговорить? Я изменился, правда. Я…

Пальцы задрожали, телефон выскользнул из рук, но Пётр, оказавшийся вдруг рядом, поймал его одним точным движением. Не говоря ни слова, он выключил аппарат и положил на стол.

— У нас тут связь неважная. — Сказал он, и в его голосе была та же уверенность, что и утром на маяке. — Да и участковый хороший, если что. Тридцать лет в органах отработал, своё дело знает. — Он помолчал и добавил: — Решайте сами, когда будете готовы снова включить телефон. Спешить некуда.

София подняла глаза и встретилась с его взглядом — внимательным, понимающим, но без капли жалости или снисхождения. В этот момент она осознала: здесь она действительно в безопасности. Не от мистических сил, а от простой человеческой порядочности.

— Садись-ка к столу. — Анна Петровна уже ставила перед ней дымящуюся тарелку с ухой. — Миша сегодня расстарался, даже судака своего фирменного добавил. А потом послушаем историю? — Она подмигнула мужу. — Только не страшную, у нас гости всё-таки.

Вечер продолжился, будто и не было этого звонка. София слушала неторопливые рассказы Михаила Степановича, смотрела, как играют отблески керосиновой лампы на стенах, и чувствовала, как постепенно отпускает узел в груди. Маяк размеренно посылал свои лучи за окном, напоминая: даже в самой густой тьме есть свет, указывающий путь домой.