Долгая ночь

Юля Тихая (2024)

В самую долгую ночь небо горит тысячами цветных огней, а с запада на восток бегут воздушные призраки-звери. И однажды ты — если будешь достаточно смел — просишь благословения у Полуночи и бежишь вместе с ними, чтобы поймать за хвост своего зверя и свою судьбу. Так Кесса стала двоедушницей. Одна только беда: пойманная судьба ей совсем не понравилась. И истинная пара, предназначенная ей Полуночью, — тоже. Уже шесть лет, как она пытается выбрать для себя другую дорогу. Поселившись в городе под названием Огиц, она учится в вечерней школе, работает подмастерьем артефактора и мечтает однажды открыть собственную лавку. Но когда Кесса оказывается вдруг в эпицентре странных и даже жестоких событий, ей приходится задаться вопросом: а бывает ли судьба благосклонна к тем, кто ее отвергает, и можно ли сбежать от того, что было тебе предназначено?

II

Сначала я слышу запах.

Он забивается в нос, щекочет небо, ввинчивается в позвоночник. Внутри все гудит; кишки комкаются в узел; сердце колотится, его стуком можно глушить рыбу; голову дурманит, будто мне снова девять и отец налил за праздничным столом стопку водки.

Потом я их вижу — взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы.

Зубы.

Желтоватые. Влажные.

Вываленные языки. Розоватые десны. Капля слюны.

Зубы.

Что-то подскакивает внутри. Я пячусь. Кровь застит глаза.

Я маленькая, я такая маленькая, что один этот зуб больше моего уха. Мои когти им — комариный укус; я сама им — смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.

Я разворачиваюсь и бегу.

Изо рта — пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскален, снег жалит лицо, я тону в нем, тону, и с каждым прыжком все труднее выдернуть себя из пучины.

Если я остановлюсь, я ухну в него с головой. И тогда за мной придут они. Они все ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, как подстреленный заяц, я несусь, и деревья все ближе.

Ныряю в подлесок, оборачиваюсь и понимаю: да им все равно. Они проламывают заснеженные кусты, как бумагу, и я как-то вдруг сразу верю: нет здесь такого дерева, которое они не смогли бы покорить.

Прятаться негде. Бежать некуда, но я бегу. Пусть я куплю лишь полминутки времени, но это значит — еще целых тридцать секунд до того, как зубы распорют мое брюхо.

Несусь на шум. Впереди — гомон бурной реки, перемалывающей обломки льдин; позади — грохот чужого дыхания.

Вот один из них останавливается, закидывает голову и воет, и у меня все стынет внутри.

Они найдут меня здесь. Они совсем близко, и когда они догонят — когда зубы сомкнутся у меня на шее — все закончится.

Моя смерть гонит меня к реке, и река в этот сезон тоже дышит смертью.

Я не знаю, умею ли я плавать.

Я вся, кажется, состою из этого запаха — чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеей.

Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.

Это запах смерти.

Я смотрю в ее глаза — и прыгаю. Вода заливается в панически распахнутую пасть, и льдины с треском сталкиваются над головой.

* * *

Я проснулась и села.

Вдох — выдох — и колотящееся сердце, успокаиваясь, признает: это все давно неправда, это все прошло и осталось далеко позади.

Ты выплыла, Кесса. Ты справилась, и ты нашла другую дорогу, где больше ничем не пахнет.

Я потянулась к часам: довольно рано, но ложиться снова нет уже смысла. Отбросила одеяло, села, и холод вцепился в голые колени; умылась, почистила зубы и сжевала сваренное с вечера яйцо.

Рыбы сожри этого Ардена. Должно быть, он совсем недавно в Огице и еще не привык, что какие-то вещи, естественные на центральных территориях, здесь считаются ужасным хамством (спасибо за это всем богам сразу).

Это в Кланах при знакомстве можно и обниматься, и целовать руки, и зарываться носом в волосы: двоедушнику дай волю, и он обнюхает тебя с ног до головы, уделив особое внимание промежности. Как же можно иначе, когда и зверь, и тело требуют подробностей и близости! Запахом размечена твоя дорога, в запахе сказано, где ты есть и куда идешь — и он скажет много больше имени, титулов и любых других слов.

Другое дело — дети Луны, сотканные из света. Понюхай такого, и будешь проклят до конца своих дней. И хотя все они чем-нибудь да пахнут, сами лунные убеждены, что они — лишь искры разума, капсула «я», а телесность вторична и дана во бремя и испытание. Пока двоедушники охотно примеряют друг на друга клички, лунные берегут свои девять имен, а искры с их крыльев обнажают реальность.

Хотя кто бы говорил о реальности, если ее, конечно же, нет, как нет ничего верного, ничего однозначного, ничего настоящего? Всякий колдун знает, что он — лишь натянутая нить родовой крови между «тогда» и «потом», и нет разницы, где быть и кем — важно лишь быть в нужное время.

Город Огиц вырос при университете, а Амрис Нгье страстно верил, что все мы равны; ходят слухи, что сам он был рожден колдуном, но однажды отказался от Тьмы и стал поклоняться Луне. Все это, конечно, байки, но с самого основания здесь не принято излишне выпячивать свою природу. Двоедушники не оборачиваются в людных местах, не обнюхивают каждого встречного и не метят заборы; дети Луны не ходят голые, не бросают тела пустыми и не летают над городом; колдуны не пускают кровь на улице, молчат об увиденном завтра и не ходят в чужие сны.

Амрис Нгье верил, что таково оно — общество будущего и что сознание властвует над сутью. Примерно за это его, говорят, и утопили, а потом разорвали на пятнадцать частей, и каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель.

Ничего удивительного, что он плохо кончил. Но если бы он попал сегодня в Огиц, он был бы, пожалуй, немного горд.

Я обожала Огиц, и именно здесь мне наконец почти перестали сниться кошмары. И не снились бы еще много лет, может быть, даже никогда, если бы одному пижонистому хаму не пришло в голову меня понюхать.

Сам он, кстати, — я призадумалась — ничего так пах, нормально. Лесом, мужчиной, заклинаниями и немного запретной магией. Пожалуй, если бы я была не я, не здесь, не сейчас — я бы не отказалась понюхать его… повнимательнее.

Этой мысли я усмехнулась криво. Хамло ли он там и насколько, я знаю свою дорогу безо всяких запахов.

Я уронила лицо в холодную воду. Поморгала, вымывая из себя сон и глупые мысли, и привычно запустила руку под рубаху.

Он был там — я никогда с ним не расставалась. Толстый медный круг, покрытый мелкой вязью слов; немного вплавленного метеоритного железа, осколки гагата, пыль с аместистовой друзы, мелкие камни в инкрустации; крошечная деревянная бусина, натертая маслами; заточенная в стекло горошина ртути. Я проколола булавкой подушечку пальца, и тягучая капля крови пробежала по выцарапанным знакам.

Я гладила грани артефакта, а губы шептали сами собой заученные слова, — они давно слились в моей голове в один длинный-длинный знак, в котором совсем потерялись и глагольные формы, и падежи.

Мир вокруг меня дернулся — и застыл: привычный, плоский, бледный. Зверь накрыл нос хвостом и, убаюканный тенями, затих.

С каждым разом получалось все проще и проще.

Наверное, однажды зверь уснет так глубоко, что уже не сможет проснуться. Что ж, если такова цена — Полуночь знает: я готова.

* * *

Что бы я ни говорила себе поутру про мужские запахи и обнюхивание, Арден об этом не знал и вечером снова обнаружился на нашем с Ливи ряду.

Я была вымотана длинным днем в мастерской и занудным клиентом: дядечке поделочный изумруд был все недостаточно изумрудным, он перебирал камни почти полтора часа, причитая и жалуясь, и только громадным усилием воли я заставила себя не подсунуть ему вместо камня граненую стекляшку. По субботам нам читали дисциплины специализации, и обычно я с огромным удовольствием проводила часы в мире чудесных артефактов, но сегодня почти жалела, что вообще когда-то задумалась об образовании.

Арден был омерзительно свеж, надел свободные брюки с ярко-красными кожаными подтяжками и излучал доброжелательность.

И пах, да. Лесом, заклинаниями и далее по тексту.

— Кесса, — сказал он, белозубо улыбаясь, — извини за вчерашнее. Я только неделю в Огице.

Я пожала плечами:

— Проехали.

— Погуляешь со мной завтра?

Я заморгала. Ливи ненавязчиво обошла нас широким кругом, встала позади Ардена и отчаянно мне закивала: мол, соглашайся, тетеря, такой красавчик, я же говорила.

— М-м-м, — неопределенно сказала я.

— С меня пунш, — соблазнял Арден.

Ливи страшно завращала глазами и пыталась показывать что-то жестами: больше всего было похоже, что она грозилась открутить мне шею, если я откажусь.

— Ладно, — сдалась я. — В полдень у башни с часами.

Арден расцвел, как будто я согласилась не на пунш, а на некромантский ритуал и взять всю вину на себя.

Медный круг оттягивал шею. Зверь в тенях дернул ухом. Арден улыбнулся, а я почему-то вдруг разозлилась, — но тут в кабинет зашел преподаватель, вокруг зашуршало, захлопали тетради, и виды отражателей оказались для меня во много раз интереснее любой потенциальной личной жизни.