Иллюстратор

Ядвига Симанова (2024)

Он — художник, и создан служить свету, но вынужден гнаться за тенью в чужом проклятом мире, поглощенном сумраком. Его прошлое — ложь, настоящее — лабиринт загадок, сокрытых под завесой морока. Ему встречаются демоны, мутанты-обращенные, жестокие правители и самоотверженные герои — каждый хранит тайну, порой даже не одну. Но главная из тайн — он сам. Ему открывается непостижимое, стирается грань между реальностью и иллюзией, тайна вот-вот готова раскрыться… но так ли это? Возможно, за разгадкой прячется новая тайна и новый вопрос. Чтобы приблизиться к собственной цели и покинуть этот недобрый край, ему придется преодолеть череду испытаний в угоду чужим интересам, постичь собственную природу и перекроить ее заново, разобраться в собственных чувствах и поступиться ими, не раз спотыкаться, поднимаясь вновь, чтобы в конце концов сделать выбор. Правильный ли? Пусть каждый решит для себя.

Глава 5. Аурелие

В ином «где» и «когда», задолго до…

Меня зовут Камаэль. Семнадцать вёсен минуло с тех пор, как я появился в Верхнем мире, который называют Страной солнца, света и Вечной весны.

Все мы, дети Бога Бальдра и матери Природы, рождаемся из цветков красного лотоса и несём цветок в своём сердце как источник божественного света. Каждому из нас с детства известно своё предназначение, знак которого — родимое пятно на запястье. У меня это — кисть, я художник.

Мы, дети Вечной весны, всегда остаёмся молодыми. Мы не стареем. По окончании жизненного цикла (он может длиться сколь угодно долго, в зависимости от предназначения) мы возвращаемся к своим цветкам. По мере выполнения нашей миссии источник божественного света в нас постепенно угасает, истощается, и потому каждый знает, когда наступает его время вернуться к цветку, после чего лепестки его закрываются навеки.

Общее, объединяющее всех детей Вечной весны предназначение — нести божественный свет в Нижний мир, людям, через свои способности.

Я художник, мои инструменты — карандаши, кисти, краски и холст. Цветок в моём сердце открывает взор в Нижний мир, становясь источником света для такого же цветка в человеке, питая его, поддерживая жизнь. Я беру в руки карандаш, и на белом холсте постепенно прорисовываются детали человеческого цветка. Сначала лишь набросок, затем краски наполняют его цветом, божественный свет струится сквозь оживающее полотно, и вот бумага исчезает, сменяясь искрящимся творением кисти, которое по невидимым нитям нисходит к человеку, отзываясь в его душе зарождающимся чувством прекрасного.

В каждом человеке с рождения живёт цветок, только люди Нижнего мира не знают об этом, полагая, что все так называемые богатства души даются им просто так, из ниоткуда.

Я наблюдаю, как свет открывает человеку особое ви́дение, позволяющее взглянуть на мир по-иному, разглядеть и уловить метаморфозы его контуров, разнообразие оттенков и красок. Человек начинает видеть и понимать искусство, а иногда и сам берётся за кисть, обнаружив талант живописца и создавая уже собственные творения, которые становятся источником света, притягивающим души других людей.

Мои наблюдения ограничены тем светом, что я направляю через своё ремесло художника. Иные сферы жизни человека, как и его образ, лежат вне обзора, мне и не хочется смотреть дальше, я не настолько любопытен. Ведь нет большей радости, чем лицезреть результат своей работы, раз за разом воочию убеждаясь, что предназначение исполняется как дóлжно.

Неподалёку работают мои братья и сёстры — дарят божественный свет через свои ремёсла: музыку, поэзию, литературу, театр, живопись. А кто-то обладает даром нести добро в сердца людей и даже любовь, таково их предназначение. Нам неведомы ни ссоры, ни бессмысленные споры; объединённые одной целью, мы дружим между собой, прогуливаясь в вечнозелёных лесах, согреваемые лучами солнца в небесной стране, где царство весны бесконечно, где лёгкий ветерок подгоняет ленивые, почти прозрачные облака, плывущие по лазурному небу от рассвета до закатных сумерек, провожаемые заливистым щебетом птиц.

Я просыпаюсь ранним утром, как только первые лучи солнца проглядывают в небе, прохожу по мягкому ковру неувядаемых трав к протекающей поблизости речке, воды которой сверкают в утренних лучах. Иду вниз по течению реки, где тропа проходит по крутому склону, спускаюсь к тенистым зарослям дубовой рощи и погружаюсь в блаженную прохладу под раскидистыми кронами древних деревьев. Мой путь лежит туда, где почва под ногами становится влажной, в сторону лесного болота, в обитель пробуждающихся от ночного сна лотосов.

Бумага и кисть со мной, я извлекаю их из набора и начинаю писать, стремясь запечатлеть момент, когда лотос, поднимаясь из воды навстречу рассвету, раскрывает свои лепестки первым лучам солнца и капельки влаги алмазным блеском сияют на его поверхности. Каждое утро я рисую новое рождение голубых, розовых, красных лотосов, растворяясь в их диковинной красоте, и душа моя танцует в предвкушении счастья, преображения всего вокруг, обновления.

Но вот краем глаза я улавливаю мимолётное движение, которое заставляет отвлечься. За деревьями слышен шелест травы, что-то нарушает моё уединение, и это что-то неудержимо влечёт за собой. Вижу — тонкий силуэт промелькнул среди ветвей, двигаюсь следом, стараясь остаться незамеченным. Крадучись, медленными шагами провожаю видение… но лес редеет, и я останавливаюсь.

На залитой светом лесной поляне видение обретает форму: это девушка — высокая, в белом льняном платье чуть ниже колен. Мне кажется, я где-то встречал её… не исключено, что во сне. Не имеет смысла описывать её внешность: так же бессмысленно пытаться описать изменчивые формы пляшущих языков пламени, искр, взмывающих вверх от костра, чтобы за доли секунды в потоке ветра исчезнуть без следа, — в обоих случаях формы не имеют значения, важно то, что и искры и пламя обжигают.

Неведомый доселе огонь охватывает и меня. Я выхожу из тени листвы, более не таясь. Незнакомка резко оборачивается, замирая от неожиданности, но замешательство быстро проходит.

— Ты меня напугал, — произносит она. У неё необычный низкий и вместе с тем волнующий тембр голоса. — Кто ты такой?

Подхожу ближе и замечаю на её запястье знак совы.

— Я Камаэль, художник. Извини, что напугал. Я рисовал на болотах, а тут ты…

— Ты следил за мной?

— Да, прости. Но это вышло случайно.

— Довольно извинений, — девушка снисходительно улыбается, протягивая изящную кисть с длинными, тонкими пальцами. — Меня зовут Аурелие.

Я улыбаюсь в ответ, неуверенно касаюсь её руки губами, хотя никогда такого раньше не делал, и с неохотой отпускаю. Она разрешает проводить её до дома — туда, где лес, сменяясь кустарником, уступает просторам зелёных полей.

Рядом с её домом раскинулся яблоневый сад, и деревья в цвету. Мы проходим его, разговаривая о том о сём. Аурелие рассказывает о своём ремесле — науке, замечая, что я обратил внимание на её знак, символ знания.

Вглядываюсь в изображение учёной совы на её запястье, и ум озаряет вспышка воспоминания из ушедшего детства — дня, выдернутого из глубин памяти случайно пойманным образом ночной птицы.

…Мы, дети весны, росли и обучались ремёслам под руководством наставника, которого прозвали Сказочником за его любовь к замысловатым образным выражениям, преувеличениям и привычке говорить нараспев, подобно менестрелю. Ему не хватало только лютни. Занятия проходили на лужайке под открытым небом. И однажды на одном из таких занятий, когда Сказочник объяснял, что суть всех без исключения ремёсел есть свет, который мы несём людям, чтобы поддерживать жизненные силы в их цветках, сохраняя бессмертие анимы, одна девочка с ярко-синими глазами и чёрными волосами, заплетёнными в косички, спросила:

— Учитель, зачем человеку анима? Разве он умрёт без неё?

— Ты задаёшь правильный вопрос, дочка, — отвечал Сказочник. — Очень важно понимать смысл нашего ремесла, ибо необходимая для его выполнения благодать не снизойдёт к сомневающемуся и неуверенному. Так вот, организм людей способен выживать в подходящей среде обитания, для этого анима не нужна. Но людям мало выживать, им необходимо чувствовать себя счастливыми, стремиться к счастью, так уж они устроены. Анима есть понимание счастья и надежда на него, ключ, открывающий дверь, где оно ожидает. Без этого ключа, без понимания того, что ждёт тебя в конце пути и к чему следует стремиться, человек, чувствуя потребность заполнить внутреннюю пустоту, начинает искать всевозможные удовольствия, принимая сиюминутные, быстро проходящие наслаждения за счастье. Он бесконечно страдает всю свою никчёмную жизнь, не находя в них должного удовлетворения, а затем умирает. Тело его разлагается, но природа цветка нетленна: даже не зародившийся, не знающий солнечного света, он неуничтожим и потому обречён вечно источать затхлый запах, какой сопровождает увядание роз, забытых в вазе с несвежей водой… И с каждым днём этот запах становится всё резче и невыносимее. Мёртвые цветки означают мёртвые души, несчастные при жизни и лишённые надежды на возрождение после неё.

— А что происходит с живыми душами после смерти тела?

— Все во Вселенной — часть Единого лотоса, вселенского цветка, и после смерти бренного тела живая анима, заключённая в цветке, возвращается домой, в объятия своего прародителя, сотворённого солнцем. Там, впитав силу божественного света, она перерождается в новом теле в каком угодно уголке Вселенной.

Тогда я мало что понял, не много понимаю и сейчас. Но я уяснил главное: то, что мы делаем, невероятно важно и угодно Создателю. Поняла ли что-то девочка с синими глазами, не знаю, но это, несомненно, была она, Аурелие…

Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, я спрашиваю:

— Как ты это делаешь? Свою работу.

— Обыкновенно, через Древо познания. Могу показать тебе, если захочешь. Только в другой раз.

Я не могу дождаться этого другого раза, и он наступает.

Думая о ней, я пишу лотосы у воды, и она появляется из ниоткуда, давая о себе знать еле слышным шелестом платья. Я оставляю своё занятие без сожаления: чудо перерождения лотосов больше не кажется мне волшебным. Оно вдруг стало чем-то обыденным, как будто отошло в тень, отстранилось. Моё существо теперь внимает иному сиянию из незнакомого живого источника — обжигающего, возможно, опасного, неизведанного… и потому до изнеможения, до боли притягательного.

Мы прогуливаемся по утреннему лесу. Я достаю из папки свои рисунки и показываю ей.

— Занятно… — Аурелие перебирает один за другим. — Цветы, пейзажи — очень миленько и недурно, но однообразно. Ты никогда не думал нарисовать что-нибудь другое?

— Моя работа — рисовать лотосы. Природная красота непогрешима, совершенна. Природа прекрасна в любом воплощении: лотос каждую ночь закрывает свои лепестки и, прячась под водой, умирает, и это прекрасно, как и его возрождение навстречу рассветным лучам. Что может быть более достойно кисти? — спрашиваю я, хотя сам уже знаю ответ.

— Например, люди. Тебя никогда не интересовало, что за человек скрывается за цветком, который ты питаешь светом? Каков он, этот человек? Хорош собой или уродлив? Какой у него нрав? И, в конце концов, мужчина это или женщина?

— Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своём воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто, созданное воображением, не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы. Я с благодарностью пишу её, и мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?

— А как насчёт меня, Камаэль?.. Хотел бы ты нарисовать меня?

Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом. Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на её лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи чёрных волос. Конечно, я хочу её нарисовать, и не только нарисовать, возможно…

— Ну, так что скажешь? — торопит с ответом Аурелие.

— Попробуем, что из этого выйдет, — отвечаю я, слегка пожав плечами.

Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу повернуться ко мне вполоборота.

Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени.

Последние штрихи — и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю моё творение, представляя его на обозрение своей подруге.

Аурелие поднимается, всматриваясь в портрет пристально, изучающе, немного хмуря брови.

— Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты — художник! Теперь и я в это верю, — с улыбкой произносит она.

Невероятное облегчение и радость, лёгкость, восторг, счастье принесли мне эти добрые слова. Я не успеваю опомниться, как изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод её пальцев; странно, но от этого холода всё тело бросает в жар. Наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения… Я касаюсь её губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего… где нет ничего, кроме этого чувства.

Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечёт меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы — не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли — порождение страха от вполне понятной боязни её потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого её движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.

Как-то раз мы гуляем по засыпающему в объятиях предвечерья лесу. Закатное солнце ласкает плечи Аурелие. Покрывая её лицо поцелуями, я признаюсь, что до безумия счастлив. Немного отстранившись, она произносит со снисходительной улыбкой:

— А я безумно рада, что счастье для тебя так легко достижимо! — И смеётся низким голосом с чуть различимой хрипотцой.

Признаться, не такой реакции я ожидал и немного опешил.

— А ты, Аурелие… разве ты не счастлива? — спрашиваю я и, помедлив, добавляю: — Быть со мной?..

Тут же прильнув ко мне, она шокирует меня вновь — как быстро сменяются в ней лёд и пламя!

— Мне правда-правда очень хорошо с тобой, Камаэль! Но счастье — это нечто большее, я очень осторожно отношусь к этому понятию. Для меня это совершенство, абсолют, — отвечает она, обнажая тыльную сторону запястья, на котором красуется знак очкастой совы. — Знания — вот моё счастье. Я хочу постичь все тайны мира, и только тогда смогу сказать, что счастлива. Нам так мало известно о нашем Верхнем мире, а о Нижнем мире людей — и вовсе ничего. Мы знаем о своём предназначении, но кто дал нам его, кто рисует на наших руках эти знаки, нам неизвестно. И что, если я желаю быть предназначенной для чего-то иного… или вовсе не хочу исполнять предназначение?

— Знаешь, — произношу, — я задумывался о похожем. Но эти мысли улетучились, словно гонимая ветром пыль, как только я усвоил главное: нам известно, что мы несём свет, а свет прекрасен, и я никогда не откажусь от предназначения быть посланником прекрасного.

— Ты видишь и рассуждаешь как художник, не как учёный. А ты не задумывался, что эти невидимые незнакомые существа — люди — будут делать с твоим прекрасным светом? — раздражённо замечает Аурелие. — Вдруг они исковеркают твоё искусство, воспользовавшись полученным умением, и вместо шедевров начнут творить жалкие непотребства на потеху безмозглой толпе? Или, вооружившись знаниями, полученными моими стараниями, начнут сеять зло и разрушение в угоду личным интересам? Останется ли тогда твоё хвалёное предназначение благом?

Я знаю ответ, но не хочу усугублять её раздражение. Вместо этого я сжимаю холодную руку и целую, как в первый раз. Аурелие не отстраняется.

Да, поистине она не производит впечатление девушки, потерявшей голову от любви, чем выгодно отличается от меня. Но не всё ли равно? Пускай так, и да здравствует вечное «сегодня», раз в нём есть ты, Аурелие!..