Может ли
научная история отечества иметь свою прикладную часть для детей его?
Как мы видели, в первые десятилетия XX века историки и учёные участвовали в движении за
научную историю, сотрудничая в общем стремлении к интеграции исследований прошлого в единую междисциплинарную систему знаний.
Если сторонников
научной истории что-то и объединяло, то это было их стремление объединить науки о прошлом.
Разнообразные программы
научной истории, прослеженные в этой книге, имели не только интеллектуальные мотивы, но также преследовали политические цели.
Этому драматическому моменту предшествовала долгая история участия российских, а затем советских историков в том движении за
научную историю, о котором шла речь в предыдущей главе.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: вязель — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Вместе с формами академической жизни они усваивали знания, практики и идеи, связанные с
научной историей.
Написать историю
научной истории во всех её проявлениях и формах было бы необъятной задачей.
Эта книга по необходимости выборочна и не претендует на исчерпывающее изложение
научной истории во всех её многообразных вариантах.
Тем не менее, новая волна интереса к «
научной истории» и призывы преодолеть воображаемый или и в самом деле существующий разрыв между естественными и гуманитарными науками побуждает поставить вопрос о продолжающейся привлекательности проекта научной истории и о причинах его неприятия.
Тем не менее, последующие историки вновь и вновь поднимали вопрос о «научности» истории, отстаивая право «
научной истории» на существование.
Даже если вы старательны и пристрастились к чтению
научных историй, особенно о психологии и неврологии, вы, вероятно, не замечаете, что выводы, полученные в ходе практически любой научной работы, относятся только к какому-то среднему показателю, то есть к большинству исследуемых объектов.
Началом тернистого пути к написанию моей первой научно-популярной книги, или, как я её называю, «
научной истории», стал короткий разговор с моим другом.
Научной история сделалась независимо от философских дебатов – этому поспособствовало развитие ряда вспомогательных дисциплин, которые сегодня объединяются «под шапкой» источниковедения.
Научная история обоняния удивительно коротка.
Хотя во второй половине XX века позиционирование истории науки как гуманитарной дисциплины стало определяющей чертой её дисциплинарной идентичности в англоязычном академическом пространстве, программы «
научной истории», в которых история науки преподносилась в качестве мостика между естественными науками и историей, продолжали находить себе институциональные ниши, часто вне академии или под эгидой новых международных научных организаций.
Тем не менее социологические труды, вдохновившие целое поколение историков на создание «
научной истории», демонстрировали специфические для дисциплины отношения с историческим временем, событийностью и случайностью.
Движение за
научную историю, набравшее силу к концу 1920‑х годов, совпало по времени с выходом на международную арену советских историков-марксистов, выступавших со своей интерпретацией научной истории и «исторического синтеза».
Книга написана как «
научная история».
В конце концов, перед вами хорошая «
научная история», которая, надеюсь, не оставит вас равнодушными.
Я убеждён, что для улучшения нашего коллективного здоровья необходимо разобраться в культурной и
научной истории сердца: как оно отделилось от мозга и оказалось зависимым от него.
Эта глава предлагает одну из многих «генеалогий»
научной истории, начиная с зарождения этой программы в движении за единство науки конца XIX – начала XX века.
Во время холодной войны политика и идеология формировали программы
научной истории по обе стороны «железного занавеса».
При всей полифонии термина «
научная история», есть одно обстоятельство, которое, как мне кажется, оправдывает его использование как собирательного термина для описываемых в этой книге программ и практик.
Это “приведение к нелепости” индивидуалистического метода, сводящего все исторические перемены к действиям отдельных лиц и останавливающегося в недоумении, когда лиц на сцене нет, а перемены, видимо, совершаются, – эта катастрофа в области исторической литературы сама по себе есть, однако же, крупное завоевание
научной истории.
Познание этого закона является основной проблемой
научной истории искусства.
Это препятствует созданию подлинно
научной истории ниндзюцу, но помогает понять сущность этого искусства как бы изнутри, ведь миф о ниндзюцу в то же время есть результат его отражения в сознании носителя мифа.
Прекрасной задачей
научной истории искусства является сохранение живым хотя бы понятия о подобном единообразном видении, преодоление невероятной путаницы и установка глаза на твёрдое и ясное отношение к видимому.
Но в этом случае, это нужно подчеркнуть, речь идёт вовсе не об объективной
научной истории, а о политической идеологии, использующей исторический материал для подкрепления своих тезисов.
Сегодня ровно такое массовое преподавание дисциплин со свалки
научной истории происходит не с узкими прикладными теориями, но с фундаментальными, лежащими в основе светского/научного мировоззрения трансдисциплинами.
Технология излагает нам строго
научную историю вещей, где антагонизмы функций разрешаются в рамках всё более широких структур.
Научная история вопроса о начале человеческой истории начинается с того момента, как было сформулировано это утверждение.
Отзвуки их сохранились в некоторых источниках апокрифического характера, совершенно не исследованных и в обиход
научной истории не вошедших.
Собственно, ненаучный формат в данном случае выдаёт себя лишь тем, что я намеренно опускаю сложные цепочки терминов, некоторые логические звенья и
научные истории проблем, из которых ткется универсум.
– Так вот, если бы они поинтересовались, что русская
научная история говорит про историю официальную, у них даже на ногах-то волосы встали бы дыбом от ужаса.
С позиций
научной истории к подобным историям можно отнести религиозную и мифологическую истории, которые оперируют неподтвержденными наукой фактами, к тому же зачастую и невозможными с её точки зрения.
Из сказанного ранее могло сложиться впечатление, что два вектора развития
научной истории как будто бы разнонаправленны: один – выводит историю в междисциплинарное пространство её общения с психологией, географией, антропологией, социологией, филологией и историей литературы, другой – погружает в глубины самоусовершенствования.
Ревизионисты считают себя представителями
научной истории и делают свои выводы, основываясь не на политических интересах и в целях пропаганды, а исключительно на фактах, подтверждённых документально и словами непосредственных свидетелей и участников исторических событий.
В результате под вопросом оказалась вся картина единого исторического знания, противопоставленная разнообразным мифам о прошлом, создававшимся в литературе и искусстве: сама
научная история начала предлагать разнообразные варианты рассказа о прошлом.
Научная история уступает место псевдоисторическим предрассудкам.
Научная история сменила историю религиозную.
Вчера это была мифология и религия, сегодня –
научная история.
Летописным записям далеко до
научной истории.
Для философов философская история сменяется философией ucmopиu,когда удаётся подметить идею и смысл исторического процесса, не путём внешнего привнесения «точек зрения», а путём имманентного раскрытия смысла самого предмета, а для историков философская история сменяется
научной историей, когда её объяснения и теории проникаются сознанием своей специфичности.
История, которая, в отличие от
научной истории, не переписывается многократно, не меняет своё представление о прошлом на каждом очередном жизненном переходе, не погрязла в непрерывных спорах и противоречиях.
Ведь
научная история ничего подобного не знает.
Научная история германистики до сих пор вынуждена иметь дело с подобными подозрениями.
На самом деле она представляет собой
научную историю цивилизации, или, как её называют немцы, Sittlichkeit, с практическими приложениями, соответствующими нравам времени или социальным теориям писателя.
Поэтому их почти никто не слушал, а всем ребятам нравились
научные истории моего дедушки.
Но не той всемирной
научной истории, а самой обычной истории самого обычного человека.
Если, например, специалисты по пушкинской эпохе несколько раз переходили от имманентной истории литературы к социологическим методам и обратно, то
научная история литературы второй половины XIX века в течение длительного времени как бы оставляла собственно социальные вопросы «за скобками» – как само собою разумеющиеся, но не заслуживающие серьёзного обсуждения.