Диалог

Диало́г (греч. Διάλογος — «разговор») — литературная или театральная форма устного или письменного обмена высказываниями (репликами, вопросами и ответами) между двумя и более людьми, также бывает письменный диалог между двумя или более людьми по средству написания текста в письмах или другими методами; специфическая форма общения и коммуникации, диалог — это вопросы и ответы двух и более оппонентов, участвующих в разговоре или обсуждении чего-либо. В литературе диалог — органический признак драматических жанров, но иногда является основой также и недраматических произведений, например, в русской поэзии «Разговор книгопродавца с поэтом» А. Пушкина, «Журналист, читатель и писатель» М. Лермонтова, и т. д., содержащие эстетическое и общественное кредо их авторов. Традиционно противопоставляется монологу.

Основные исторические основания диалога находятся в нарративе, философских и дидактических приёмах, обнаруживаемые в классической греческой и индийской литературе, в особенности в античной риторике, логике и софистике.

Помимо осуществления коммуникации диалог может быть использован в художественных целях (в литературе, кино), для передачи философских идей (например, диалоги Платона — «Федон», «Пир»), для обучения иностранному языку (как упражнение).

В XIX в., потеряв почти полностью соприкосновение со своей основой и поддержкой в риторике, понятие диалога появляется вновь, трансформируясь в работах критиков культуры, таких как Михаил Бахтин и Паулу Фрейре, богословов, таких как Мартин Бубер, а также, в сущности, смягчая борьбу с атомизацией и социальным отчуждением человека в массовом индустриальном обществе.

Согласно М. М. Бахтину, диалог в своём универсальном философском значении может быть понят как формат познания и существования, в котором постигается человек и его бытие.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Философская и гуманитарная антропология на рубеже веков в России развивается весьма активно, она представлена широким спектром подходов и проблемных полей. В рамках конференции, посвященной несостоявшемуся диалогу двух мыслителей, было представлено сразу несколько из них[1]. О том, состоялся ли диалог традиций, запланированный организаторами, судить читателю, но, безусловно, событие конференции развертывалось в полилоге представителей разных подходов. Участие или, по крайней мере, причастность к такому полилогу, пусть и мысленно, читателя – событие для ее авторов не менее важное и ожидаемое, нежели сообщение читателю определенной совокупности знаний и концепций современной российской антропологии, включая представление о самих антропологических матрицах. Сверхзадача книги – помочь попасть читателю в поле напряженного поиска исследователей, в проблемное многопозиционное пространство живого становящегося гуманитарного знания. Вряд ли стоит добавлять, сколь это важно для вдумчивого студента и того, кто делает первые серьезные шаги в науке, культуре, политике. В этом случае у читателя будет больше возможностей выработать собственное отношение к замыслу конференции и конкретным подходам к антропологии, найти собственный путь, быть может и совсем далекий от предлагаемого авторами.

Коллектив авторов, Антропологические матрицы XX века. Л. С. Выготский – П. А. Флоренский: несостоявшийся диалог – приглашение к диалогу

Наверное, стоит, прежде чем приступить непосредственно к анализу проблематики и структуры сборника, коротко ответить на вопрос, что следует понимать под диалогом религий и, в частности, под исламо-христианским диалогом. Диалог, на мой взгляд, – это весь комплекс отношений, которые складываются между двумя религиями (хотя некоторые авторы не без оснований полемизируют с такой точкой зрения). В этом случае мы должны признать, что диалог религий существовал всегда. Какими бы враждебными ни были установки одной религии по отношению к другой, между ними всегда происходило общение, подспудный обмен ценностями. Одна религиозная культура заимствовала у другой прежде всего то, чего ей недоставало в ее собственном потенциале. Этот обмен мог быть более или менее продуктивным, но он всегда существовал. Однако сегодня под диалогом религий мы все чаще начинаем понимать не стихийный, подспудный процесс обмена культурной информацией, а сознательную ориентацию на взаимопонимание. Это сложный процесс, требующий как теоретического осмысления, так и институционального оформления. Такой диалог только начинается в наши дни. Именно поэтому у науки о диалоге есть еще одна существенная особенность: она в равной мере исследует диалог и творит его, она не только наука о диалоге, но и наука диалога.

А. В. Журавский, Очерки христиано-мусульманских отношений. Хрестоматия для теологического, религиоведческого и других гуманитарных направлений и специальностей высших учебных заведений, 2015

Фильм по своей природе диалогичен: просматривая фильм, мы становимся собеседником его авторов, мы можем возражать или соглашаться с ним. Это тот спор, который предполагает изначальную и безусловную толерантность. Диалог – лучшая канва человеческого взаимопонимания. Ведение подобного диалога обременено реалиями настоящего, безраздельным господством в современной культуре масс-медиа, разобщенностью общества и отсутствием стабильности. В этой ситуации само общество заинтересовано в поиске форм и практик, которые способны воспитывать в людях чувство ответственности и высокой нравственности. Анимация, в силу особенностей своей художественной природы, универсальности языка, является уникальным инструментом выстраивания и поддерживания межконфессионального диалога, укрепляя межнациональное согласие. Анимация берет на себя роль ознакомителя неизвестных сторон того или иного исповедания или культа, тем самым облегчает совместную работу для людей, принадлежащих к разным конфессиям и социальным сферам, выстраивая между ними нити диалога. В этой связи примечателен совместный проект российской студии «Крисмас филмз» и британской компании «S4C» (Wales) уэльского телевидения, представляющий фильмы из «Библейского цикла» («Testament series»). Его создатели в серии 26-минутных лент представили наиболее важные библейские истории, начиная от сотворения мира, событий великого потопа, сюжетов об Аврааме, Иосифе, Руфе и кончая масштабной работой, повествующей о жизни и деяниях Христа.

Коллектив авторов, Анимация и мультимедиа между традициями и инновациями. Материалы V Международной научно-практической конференции «Анимация как феномен культуры». 7-8 октября 2009 года, Москва, 2009

Философия истории XX в. с особой силой поставила проблему коммуникации как сущностной характеристики исторического бытия и, говоря шире, как основания человеческого существования вообще. История возможна лишь в той мере, в какой люди открыты миру и друг другу. Точно так же и целые сообщества жизнеспособны вследствие их терпимости по отношению к другим общественным организмам. Настроенность на диалог создает предпосылки для будущего, открывает пространство для исторического творчества. История реализуется через общение. Она требует от человека неустанного внимания к бытию, являющемуся критерием и одновременно стержнем любого исторического события. Этот диалог с миром – также и основание для понимания нас самих. История в этом смысле является предпосылкой прорыва к нашей подлинной сути.

Ч. С. Кирвель, Социальная философия, 2013

В диалог могут вступать не только учитель и ученик, но и читатель текстов, насыщенных определенным содержанием, и их автор, пусть даже разделенные веками, но связанные в этом коммуникативном процессе общим стремлением понять суть рассматриваемых проблем. Конечно, в случае с «текстовым» диалогом, когда текст выполняет пассивную презентативную функцию субъективности его автора, необходима специальная подготовка реального («живого») субъекта коммуникации. Это достигается лишь в процессе непосредственного общения с подготовленным учителем. К примеру, концепция современного американского философа и педагога М. Липмана строится на внедрении принципов диалогизма в обучение школьников основам философских знаний. Стержнем данной методики является использование приема сократического диалога, но осуществляемого в сообществе исследователей, каждый из которых имеет возможность свободно высказывать свое мнение в отношении того или иного обсуждаемого вопроса. Свободная дискуссия при этом направляется и регулируется преподавателем, который, тем не менее, также готов признать свои ошибки, как и любой другой участник данной коммуникации [366].

А. А. Лазаревич, Становление информационного общества. Коммуникационно-эпистемологические и культурно-цивилизованные основания, 2015

Предоставляя возможность выбора из двух вариантов, критик, однако, не предполагает возможности иного решения, иного определения поэзии. И тем самым цель диалога Шевырева (как и диалога в античной литературе) ограничивается. Сопоставив черты поэзии Пушкина с требованиями каждого из двух направлений, критик вводит поэзию Пушкина в определенные эстетические границы и считает свою задачу выполненной. Собственно, анализ пушкинского творчества становится лишь иллюстрацией, применением уже установленных правил классификации к стихотворениям Пушкина. Такой же характер принимает и спор между Лицинием и Евгением о принципах и необходимости эстетического изучения литературы в статье Шевырева «Разговор о возможности найти единый закон для изящного».

В. Н. Греков, Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов, 2011

Объем влияния З. Фрейда на культуру ХХ века, характер, векторы, сферы, в которых влияние проявилось, как известно, выходят далеко за рамки той конкретной научной и практической области, в которой начинал работать этот человек. Живописные образы С. Дали и кинематографические опыты И. Бергмана или А. Тарковского куда более известны, чем, к примеру, пьеса современника Фрейда А. Шницлера, которая так и называлась: «Карусель по господину Фрейду». Трудно сказать, был ли киносценарий великого экзистенциального философа и писателя Ж. П. Сартра только данью чужим идеям или опытом самопознания, но доктор Фрейд в этом сценарии вел не утративший актуальности для культуры всего ХХ века диалог:

Т. С. Злотникова, Философия творческой личности, 2017

Такой разворот в Begriffsgeschichte, конечно же, не случаен. В этом ясно просматривается преемственность в отношении к развитию немецкой философской мысли XX столетия. Прежде всего и наиболее очевидным образом речь идет о герменевтике. Идеи или понятия не существуют сами по себе как абстрактные метафизические сущности. Они живут в тексте (и дают жизнь тексту) и в этой своей жизни требуют диалога с традицией. Развитие понятий – это герменевтический процесс, процесс «действенной истории» (Wirkungsgeschichte) в терминологии Ганса-Георга Гадамера. В работах Козеллека переклички с трудами Гадамера, который был его учителем, многочисленны и содержательны. Отмеченная преемственность имеет, однако, более общий и широкий характер. Фоном, на котором появляется Begriffsgeschichte, является тот анализ способов познавания, который отличает феноменологические исследования, начиная по крайней мере с Дильтея и Гуссерля. Познавание начинает рассматриваться беспредпосылочно, в его прямой данности, и отсюда появляются концептуализации языка в его когнитивной или бытийной инструментальности (в России эта линия развития представлена в трудах Г. Г. Шпета, в частности, в его Внутренней форме слова [Шпет 1927]). В Германии этот процесс затрагивает не только философию, но и собственно филологию и языкознание (см. труды Йоста Трира, например, [Trier 1931]). Можно полагать даже, что появление проекта Бруннера, Конце и Козеллека, равно как и позднейших теоретических работ Козеллека, не столько сформировало новый подход в области Geisteswissenschaften, сколько распространило рассматриваемое широкое философское движение на историю.

Коллектив авторов, Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени, 2009

Сначала мы рассмотрим «прозо-поэтический» эксперимент, предпринятый Уильямом Вордсвортом, Эдгаром Алланом По, Шарлем Бодлером и Уолтом Уитменом, чтобы в связи с ним поставить вопрос: были ли эти великие поэты лишь антагонистами и одинокими заложниками «буржуазного века» (каковыми они в наших глазах привычно и законно являются) или также опирались на открытый этим веком субъективный ресурс и с опорой на него переустраивали косвенный диалог с читателями? Затем рассмотрим образцы прозы Оноре де Бальзака, Германа Мелвилла, Гюстава Флобера и Джордж Элиот. Здесь возникает возможность по-новому подойти к проблеме социальности классического реалистического романа, который давно и привычно трактуется как «буржуазный жанр», – имея в виду не отображение в нем социальных реалий, а скорее прагматику формы художественного высказывания или то, что Бахтин и Волошинов предложили в свое время называть «социологической поэтикой».

Татьяна Венедиктова, Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой, 2018

Но у нас есть еще идеал учителя, руководящего всеми этими [учеными] и пользующегося ими как орудиями для содействия существенным целям человеческого разума. Только такого учителя следовало бы назвать философом; но… такого учителя нигде нет, а идея его законодательства находится "во всяком человеческом разуме"», – писал И. Кант в «Критике чистого разума»[1]. Так или иначе происходящие в науке трансформации, смена типа рациональности, прагматизация знания вообще и научного знания, в частности, требуют от философии выработки новых способов самопозиционирования. Это подразумевает, в первую очередь, дополнение идентификации философии как «метазнания» (тем более «метазнания-в-себе», интересного, в основном, самим философам) более гибкой тактикой пограничного диалога с научными дисциплинами и самыми различными культурными формами.

Коллектив авторов, Философские проблемы междисциплинарного синтеза, 2015

Начиная с XX в. наряду с литературой и философией еще одной формой художественного освоения действительности стал кинематограф. Нас будет интересовать экранизация произведений отечественной литературы. При этом мы понимаем, что экранизация литературной классики – это всегда взаимодействие, диалог культур. И если в классическом произведении мы видим своеобразное инобытие, проявление конкретной эпохи, заключающей в себе вопрос, то экранизация вполне может рассматриваться как ответ на него или постановка нового вопроса. Поэтому кино открывает большие возможности для отслеживания мировоззренческого диалога эпох, в котором участвуют не только авторы текста и кинофильма, но и зрители.

С. А. Никольский, Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII – середины XIX столетия, -1

При гносеоцентрическом подходе стал формироваться новый диалог, который предполагал полемику, споры, критику, бунтарское несогласие. В XVII в. в русской культуре произошло столкновение двух воззрений: теоцентрического (для русской культуры – христоцентрического, православно обусловленного) и гуманистического, представлявшего в центре мира человека учёного, просвещённого новыми знаниями. В своём основании гносеоцентрический подход предполагает состязательность. Каждой стороне важно было определить, кто является первым в культурном социуме? Гносеоцентрический подход в русской культуре должен был объяснить появление новых жанров, нового стиля художественной словесности, шёл поиск «нового языка» для объяснения новых, появившихся смыслов русской культуры. Это были смыслы гуманистической направленности: социально-исторические, этические, общественно-правовые. Религиозные смыслы употреблялись в тот период наравне с общечеловеческими смыслами, Бог становился частью человеческого мира.

Л. В. Камедина, Духовные смыслы русской словесной культуры, 2014

Из всего сказанного отнюдь не следует, что, пиши я эту книгу сейчас, я бы ничего не изменила. Конечно, нет. За прошедшие годы мой способ мышления стал определеннее, представление о научном труде – более зрелым; я знаю больше; кроме того, о чем уже шла речь выше, появилось множество новых работ о Цветаевой, которые дают новый контекст для научного вдохновения, отклика и диалога. Возможно, за эти годы, приобретя опыт академической жизни и ее ограничений и условий, я и сама стала в большей мере ученым, нежели поэтом. Однако надеюсь все же, что эта книга – такой, какой она была написана – смогла пережить свое время, а предложенное в ней исследование творческого мифа Цветаевой по-прежнему способно сказать читателю что-то новое. Более того, я надеюсь, что мои исследовательские методы, как бы они ни отличались от тех, которые используют ученые русской филологической школы, могут привлечь внимание русскоязычных читателей.

Алиса Динега Гиллеспи, Марина Цветаева. По канату поэзии, 2001

Аналогичное понимание-общение мы наблюдаем в «Дневниках» Шмемана, запечатлевших процесс «вдумчивого чтения» их автором произведений русской и мировой литературы. «Вдумчивое чтение – это всегда диалог и взаимообмен, не пассивное поглощение, но работа самоотдачи, впускания в свою жизнь другого и раскрытия ему навстречу»[6]. При этом в поле разделенной памяти «возможно общение не только в пласте настоящего». Безусловно, этот длящийся над-временной диалог для о. Александра не только метод отношения к тексту, но способ бытия в мире. Поэтому особый раздел нашей работы посвящен адресатам «Дневников» Александра Шмемана. Пространство текста, который о. Александр создавал как будто исключительно для самого себя, постоянно размыкается, включая как ныне живущих друзей, учеников, коллег автора, так и собеседников «большого времени» – богословов, писателей, поэтов, мыслителей разных времен и эпох. Шмеман осознает свою личность звеном в цепи длящегося диалога: «В сущности, большинство людей не знает, наверно, как часто, неведомо для себя, они оказываются решительным толчком в жизни других людей. В моей жизни это, в хронологическом порядке, – генерал Римский-Корсаков, о. Зосима, Петя Ковалевский, о. Савва, о. Киприан, о. Флоровский. Я мог бы, я думаю, довольно точно определить взнос каждого из них в то, что в совокупности стало моим “мироощущением”»[7]. Высшим проявлением этого общения поверх времени, эсхатологической общности любви становится для о. Александра евхаристия.

Ю. В. Балакшина, Поэтика «Дневников» протопресвитера Александра Шмемана. Лирические истоки литургического богословия, 2015

На этом список вопросов, конечно, не ограничивается. Его можно продолжить и инсценировать в духе платоновских диалогов, извлекая смысл из умной беседы участников, превращая в собеседников и оппонентов идеи философов-классиков и авторов-современников. Вероятно, это наиболее бы отвечало лосевскому пути реконструкции метафизического смысла бытия, укорененного, по образцу античной мифологии, в мире идей, где сама идея выступает порождающей моделью мира.

О. А. Жукова, Избранные работы по философии культуры, 2014

Стало понятно: современное положение в мире требует и новых типов межкультурного общения, поэтому столь часто сегодня говорят о необходимости межкультурного диалога, или полилога. Здесь еще раз хочется вспомнить высказывание писателя Р. Гальего: когда беседуют два математика, их физические параметры имеют второстепенное значение. К этому можно добавить, что не только физические параметры, но и пол, возраст, цвет кожи, вероисповедание, даже то, за какой футбольный клуб более каждый из них, или какой соус к рыбе предпочитает, становятся вопросом личного выбора, когда участники коммуникации способны к диалогическому общению и пытаются найти пространство взаимопонимания.

А. Ю. Демшина, Визуальные искусства в ситуации глобализации культуры: институциональный аспект, 2010

Менталитеты культур обладают довольно слабыми возможностями для взаимопонимания и диалога (все менталитеты «эгоцентричны» и «монологичны»; они направлены, прежде всего, на автокоммуникацию и самопознание). Поэтому на уровне менталитетов диалог культур субъективен, тенденциозен и, строго говоря, невозможен как полноценный диалог. Глобалитеты культур, вольно или невольно, обращены к всеобщему, глобальному, общечеловеческому и потому в принципе диалогичны – как по отношению к миру в целом, так и по отношению друг к другу. Ведь за каждым глобалитетом встает особая версия «всемирности», свой образ мира как целого. Собственно, поэтому диалог культурных глобалитетов в наибольшей степени способствует сближению и единству народов, консолидации человечества как сверхкультурной общности, как глобального «всеединства», о котором мечтал Вл. Соловьев. Важным механизмом диалога культур и цивилизаций в современном мире является соревнование глобалитетов культур, принимающее разные исторические и ценностно-смысловые формы, начиная с древнейших времен и кончая современным многополярным миром.

Сборник статей, Культура и мир, 2009

Статья 11 «Послесловия» (1993), как и статья 6, представляет собой заключительную главу в сборнике сочинений, посвященных в значительной мере обсуждению собственных идей Куна («Изменения мира»: Томас Кун и природа науки», изд. Пол Хорвич). Однако здесь Кун ведет конструктивный диалог с работами, которые сами носят прежде всего конструктивный характер. Главными темами являются таксономические структуры, несоизмеримость, социальный характер научного исследования, истина, рациональность и реализм. Рассмотрение этих тем представлено здесь в виде кратких набросков некоторых центральных идей новой книги Куна, над которой он продолжал работать до самой смерти.

Томас Кун, После «Структуры научных революций», 2000

Именно Сократ-музыкант доводит до своего завершения процесс примирения «аполлонической науки» и «дионисической мистики»6. В этой связи следует упомянуть о проекте тотального театра, занимавшем Кандинского и Гуго Балля в 1914 году и предстающем сейчас забытым источником дадаизма: вкладом Кандинского была мысль о взаимодействии между музыкой, с одной стороны, и цветами и формами – с другой; основой же этого диалога должно было стать родство зрения и слуха. Не «Сократа-музыканта» ли мы видим здесь?

Филипп Серс, Тоталитаризм и авангард. В преддверии запредельного, -1

Если говорить о нерешенных проблемах – в пределах заявленных аспектов, то, как нам кажется, достоен отдельного осмысления или хотя бы акцентировки вопрос об исторической применимости тех или иных подходов, которые, как обычно принято считать, все равны пред лицом требований историзма. Что, однако, не совсем очевидно. Этот принцип категорически отвергает всякого рода «модернизацию», под которой подразумевают, как правило, применение современных, новых, экспериментальных методов и концепций. Эти методы и концепции могут безболезненно допускаться к современному материалу, который вполне жив и обладает, как всякий нормально функционирующий огранизм, средствами саморегуляции и неким подобием иммунитета по отношению ко всякого рода внешним и необязательным проникновениям, концептуальным инфекциям и методологическим инфильтрациям. Иначе обстоит дело с историческим материалом, с «памятниками искусства», которые надо беречь, спасать и защищать от беспощадного воздействия не только (и не столько!) исторического времени, сколько времени настоящего, времени современного. Проблемы историзма сложны, запутаны и порой обманчивы. Наша тайная мысль заключалась в том, чтобы показать сугубую сомнительность историзма по отношению к материалу художественному, феноменология которого предполагает непрестанную и неустанную актуализацию в опыте непосредственного контакта, диалога, где инстанция пользователя – это позиция вовлеченного, увлеченного, если не разоблаченного соучастника. А тем более, если речь идет о сакральном искусстве, об опыте Священного! Как поучительна здесь судьба, например, отечественной византинистики, когда-то позволившей себе отождествить объективное с обмирщенным, а теперь с трудом выбирающейся из зарослей позитивизма и эстетизма при помощи разнообразных перформативных у-топий…

С. С. Ванеян, Архитектура и иконография. «Тело символа» в зеркале классической методологии, -1

В диалоге Платона три собеседника: Кратил, Гермоген и Сократ. Кратил придерживается гераклитовского мнения, что у всякой вещи «есть правильное имя, врожденное от природы» (Античные теории…, 1936. С. 36). Гермоген же считает, что «никакое имя никому не врождено от природы, но принадлежит на основании закона и обычая тех, которые этот обычай установили и так называют» (там же. С. 37). Сократ, к позиции которого в споре мы вернемся, является, по-видимому, своеобразным псевдонимом автора – Платона; но в первой части диалога, излагая концепцию «мимезиса», или подражания, он, как отметил И.М.Тронский (Тронский, 1936. С. 36), скорее всего выражает мысли Демокрита.

А. А. Леонтьев, Деятельный ум, 2001

Следует отметить, что наибольшую ценность представляет прежде всего игра-импровизация по мотивам сказки. Именно в ней дети проявляют самостоятельность в наибольшей мере. Репетиция театрализованных представлений также полезна, но здесь в большей мере развивается умение подчиняться советам взрослого, произвольно регулировать темп, громкость речи, придерживаться литературного текста. В игре-импровизации по мотивам сказки дети заимствуют из текста отдельные эпизоды, свободно строят слова роли, диалоги. Это может быть разыгрывание лишь отдельных эпизодов, а не всей сказки целиком. Таковыми являются разнообразные пластические этюды, имитативные упражнения. Текстовой основой для них могут служить как фольклорное (литературное) произведение, так и собственные сочинения детей и педагога.

А. Г. Арушанова, Речь и речевое общение детей. Развитие диалогического общения. Методическое пособие для воспитателей, 2005

Оригинальность интеллектуального дарования Евгении Борисовны открывает сущностные характеристики предмета исследования прежде всего в силу использования особой, авторской «исследовательской оптики». Вызывает восхищение целостность взгляда на объект исследования в сочетании с глубоко присущей профессору Е. Б. Артеменко как исследователю способностью отстраниться от хорошо известного, открытого в первом приближении и повернуть знакомое и привычное неожиданной новой гранью. Е. Б. Артеменко ведет непрерывный мысленный диалог с учеными и философами разных эпох, заражается их идеями, вступает с ними в дискуссию, развивает их концепции. Энциклопедическая память, блестящая аналитическая способность, нетрадиционность взглядов, эвристичность научных подходов как составляющие творческого процесса обусловливают органичное сочетание в работах Евгении Борисовны прочного научного фундамента идей известных ученых, послуживших вдохновляющим стимулом для рождения новых идей, и важных для науки открытий. Познавательный оптимизм Е. Б. Артеменко особенно уникален в эпоху безудержной смены интеллектуальных мод и жестоких гносеологических разочарований. Евгения Борисовна обладает многими талантами, и ее одаренность проявилась бы при любом стечении обстоятельств и при любом повороте судьбы. Но абсолютно очевидно одно: без того, что сделано профессором в области лингвофольклористики, этнолингвистики, антропологической и когнитивной лингвистик, лингвокультурологии и других областях лингвистических знаний, наука была бы, безусловно, иной.

Коллектив авторов, Дело всей жизни…, 2014

Замысел работы – рассмотрение диалога Дайсаку Икеды со Львом Толстым (осуществленного Эгути Мицуру) с «поворотом» на мир в целом. Основная концептуальная идея работы и «Энциклопедии Живого знания» – разработка Стратегии целенаправленного перехода человечества-биосферы в целом и каждой культуры Мира на качественно новый уровень, или «поворот колеса истории» на духовную культуру эко-гармоничного будущего, начиная с буддизма + светской духовности России. Эта смена парадигмы культуры возможна как продолжение-развитие того типа культур Японии-России, выдающимися представителями которого являются названные авторы.

К. И. Шилин, Стратегия новой культуры Японо-Руссии эко-гармоничного будущего, 2009

Протагор выдвигает принцип: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют» (Секст Эмпирик, «Против математиков», VII, 60). Помимо человека нет абсолютного критерия, хотя и сам человек ненадежен в этом качестве. Следовательно, если все мнения истинны, значит, общей истины не существует? – Вероятно, Протагор полемизировал с элеатами, возражая против отрицания чувственного свидетельства. В противовес им он и выдвинул, по всей видимости, столь рискованное положение в качестве принципа. Но в умолчании остался вопрос: что является сущностью человека, позволяющей быть мерой всех вещей? Более глубоко данная ситуация была впоследствии осознана Сократом. Протагор работал над установлением правил и норм языка, стремясь внести порядок в языковую стихию своего времени. Как участник законотворческой деятельности полиса он пытался провести реформу и кодификацию и в этой сфере, разрабатывая основы грамматики и вводя определенные лингвистические классификации (различение времен глаголов, выделение типов предложений, характеристика диалога как особой формы сообщения и т. п.), используя в качестве примеров тексты Гомера.

И. Б. Романенко, Педагогическая антропология в зеркале философии, 2017

Диалог с реципиентом завершает коммуникативную цепь замятинской схемы повествовательных инстанций: автор – актер (повествователь, рассказчик, персонаж) – читатель (соавтор). Причем важнейшее здесь звено «актер» порождает новые возможности преобразования языка литературы с помощью языка театра: «Неореалисты не рассказывают, а показывают, так что и к произведениям их более подходило бы название не рассказы, а показы. Теория сказа»[98]; «Показ. Показывание все в действии. Мы переживаем не когда-то, задолго до рассказа, а переживаем теперь. Следствие – импрессионизм. Исключаются описания: все движется, живет, действует. Динамика. Динамические пейзажи и обстановка достигаются связью их с действующими лицами».[99]

М. А. Хатямова, Формы литературной саморефлексии в русской прозе первой трети XX века, 2008

Историки науки практически единодушно связывают возникновение гуманистической психологии с особенностями социальной ситуации 1960-х годов. Крах ценностей и идеалов прошлого, стремление к новым идеалам и способам существования, интеллектуальный поиск, оживление философской мысли, этот дух времени, атмосфера перемен, движение «по направлению к жизни», характеризующие социальную ситуацию и ситуацию в гуманитарной мысли, захватывают и психологию. В умонастроениях тогдашнего общества происходят кардинальные изменения, нашедшие свое отражение также в разного рода неформальных движениях, среди которых самыми яркими стали волнения молодежи, так называемая «студенческая революция» во Франции 1968 г., движение «хиппи», интеллектуальный поиск французских «левых». Общее основание этих движений – поиск новых ценностных моделей существования, новых способов диалога человека с этим миром. Оппозиция этих новых смыслов человеческого существования его старым моделям сформулирована Э. Фроммом в виде названия его книги «Иметь или быть» (1976).

Н. В. Гришина, Введение в экзистенциальную психологию. Учебное пособие, 2015

В каком-то смысле Головина можно сравнить с мастерами школ дзэн-буддизма, которые подчас оставляли после себя серию коанов, разрозненных рекомендаций, стихотворных обрывков, сакральных жестов и чудесных явлений, приводимых позднее в систему плеядами благоговейных и благодарных учеников. Так, собственно, систематизировал лекции и уроки Плотина неоплатоник Порфирий, составивший «Эннеады», тогда как сам Плотин предпочитал при жизни передавать свое учение только изустно. Евгений Головин также ценил прежде всего живой язык: беседы или лекции, в ходе которых создавалась уникальная экзистенциальная и психологическая ситуация, где все высказывания, намеки, ссылки и имена приобретали совершенно специфический смысл. Это был своего рода сигнификационный пакт, заключаемый им на глазах собеседников или аудитории с какими-то неочевидными могуществами, дававшими о себе знать как раз через эти ощущаемые всеми, но трудноуловимые смыслы. И вновь ситуации, в которых Головин развертывал свой дискурс или искусно строил модерируемые диалоги, имели много общих черт с практиками дзэна, так как подчас незаметно переходили границы рациональных конструкций и провоцировали мгновенный «разрыв сознания», «короткое замыкание», во многом аналогичное сатори. Этот экзистенциальный и инициатический драматизм и специфическую (подчас зловещую) экстатику в текстах Головина выявить не так просто, и ключ следует искать в живом опыте людей, которые Головина знали лично и непосредственно, принимали участие в его мистериях и были внутренне задеты его ни с чем не сравнимым метафизическим обаянием, граничащим с ужасом и восторгом одновременно. Ужас и восторг в нерасчленимом виде суть признаки сакрального, по Р. Отто[22]. Поэтому говорить о сакральном измерении личности Головина вполне уместно.

Коллектив авторов, Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина, 2015

Система поз, мимики, жестов и т. д., удачно названная современным отечественным исследователем А. Я. Бродецким «азбукой молчания», хорошо известна русским театроведам и психологам. Автор книги удачно подчеркивает необходимость соответствия системы жестов доминирующей культуре, при этом возникает еще один «парадокс актера»: с одной стороны, он обречен повторять чужеродные жесты, с другой – делать их понятными большинству аудитории. Тем самым возможен и диалог в рамках различных «азбук молчания». Однако актерское мастерство не сводится только к умению притворяться искренним. С. М. Волконский говорил о том, что есть и высшая школа такого мастерства – уметь «нарочно делать нечаянно». Поэтому вряд ли высшими мастерами можно считать тех актеров, «самоуверенных и эстравертных людей», которые мастерски умеют представлять себя в наиболее выгодном свете. Это, может быть, скорость, но не маневр… Впрочем, и сам автор корректирует данное свое утверждение, обосновывая правомерность для оценки качества актерской игры таких характеристик, как «теплота или холодность жеста», зеркальность позы, синхрония в отражении поз и т. д.

Гленн Вильсон, Психология артистической деятельности: Таланты и поклонники, -1

Сам Г. Б. Гутнер, характеризуя свой подход, подчеркивает интерес не столько к доктринальным выводам греческих мыслителей, сколько к их методу рассуждения и полемике друг с другом, ссылаясь при этом на школу В. С. Библера (наст, изд., с. 336). Его интересует «движение мысли, ее открытия и ее тупики», «важнейшие темы, проблемы и мыслительные ходы» (наст, изд., с. 16), а не претендующие на законченность теории древних, веру в которые мы все равно не готовы с ними разделить. В данном случае один философ критически читает другого философа, будучи озабочен решением тех же проблем, которые беспокоили этого последнего; он всерьез включается в диалог, который вели между собой античные мыслители. В этом отношении его книгу уместнее сравнивать не с книгами филологов-классиков и профессиональных историков античной философии, а с работами А. В. Ахутина (ученика В. С. Библера), например с «Античными началами философии» (2007). Здесь также речь идет о принятии античных мыслителей всерьез и о «философском вдумывании» в ход их рассуждений. «Философски понять философа, – пишет А. В. Ахутин, – значит не только понять, что он говорил, но услышать, что он продолжает говорить, еще может сказать, – вступить с ним в разговор по сути дела»[2]. В результате возникает текст, который есть «отчет об опыте понимания»: не более, но и не менее.

Г. Б. Гутнер, Философия. Античные мыслители, 2016

В замысле нашей работы представляется важным рассмотреть вопрос о том, как «чувствовала» себя литература в культурно-эстетическом контексте фаустовской культуры? Можно ли говорить о том, что ее (литературы) развитие шло параллельно развитию фаустовской культуры? Или это был единый путь развития, и литература, подчиняясь влиянию, шла по ее следам? Или, наоборот, процессы, происходившие в литературе, способствовали ее существованию и развитию «вопреки» фаустианским процессам? Наконец, можно ли рассматривать взаимоотношения литературы модернизма и фаустовской культуры как один из интереснейших диалогов XX века, давший плодотворные результаты?

А. А. Степанова, «Закат Европы» Освальда Шпенглера и литературный процесс 1920–1930-х гг. Поэтология фаустовской культуры, 2015

Следующее расхождение между личностно-центрированным и экзистенциалистским направлениями может быть описано в категориях, введеных Ф.Е.Василюком (1984): “онтология изолированного индивида” и “онтология жизненного мира”. “Онтология изолированного индивида”, на которой основывается, в частности, личностно-центрированный подход, исходит из того, что человек вступает во взаимодействие с миром уже будучи наделенным определенным набором качеств. Соответственно, в качестве единицы анализа выступает отдельно взятая личность с присущими ей потенциями. Так, например, в работах К.Гольдштейна, К.Роджерса и А.Маслоу 1940 – 1960-х годов присутствовала мысль, что внешние социальные влияния больше препятствуют, чем способствуют самоактуализации. Эта “асоциальность” личностно-центрированного подхода была своего рода отголоском фрейдистского противопоставления эго и суперэго как внешней давящей на эго силы. И лишь в последнее время стало высказываться мнение, что другие люди являются непременным условием самоактуализации индивида, и что культура может оказывать на самоактуализацию не только ограничительное, но и позитивное влияние. Такие взгляды стали разрабатываться и в личностно-центрированном подходе, однако внешние факторы рассматриваются при этом лишь как условия, как предпосылки развития. Но гораздо раньше в рамках экзистенциализма была сформулирована принципиально противоположная личностно-центрированная диалогическая позиция, суть которой заключается в том, что, наоборот, условием самореализации является некий конструктивный диалог, общение, контакт с другим человеком, воспринимаемым во всей его целостности. Из западных авторов эта позиция наиболее четко представлена у М.Бубера (1993), а также у В.Франкла (1990), для которого это, правда, не единственный путь развития, но один из принципиально важных путей. Из отечественных авторов аналогичный подход мы находим у М.М.Бахтина, во многом очень близкого по сути своих взглядов М.Буберу.

Коллектив авторов, Психология с человеческим лицом. Гуманистическая перспектива в постсоветской психологии (сборник), 1997

Сама конференция – восьмая по счету, и девять опубликованных монографий, восемь из которых являются коллективными1, позволяют, по нашему мнению, признать, что решение членов кафедры в начале 90-х годов создать научную группу, которая бы консолидировала в масштабах страны медиевистов, по преимуществу специалистов по политической истории Средневековья, с целью возродить и обновить эту область знания в отечественной науке, – в целом оправдало себя. Предлагаемые Оргкомитетом группы к разработке проблемы и их решения отражают современный уровень мирового исторического знания. Их отличает разнообразие аспектов изучения, в которых присутствуют государственная и институциональная история, в частности, в контексте актуальной сегодня концепции Etat moderne; политическая история, часто в рамках микроистории (события, люди), или тоже актуальных сегодня параметрах её культурно-антропологического измерения (имагология, политическая культура и сознание). Специальное направление исследований составляют социологические проблемы потестологии с темами: феномен власти и средства её реализации, в исследовании которых историю традиционных политических институтов несколько потеснили формы репрезентации монарха, апеллирующие к сознанию членов общества и рассматриваемые властью в качестве своеобразного диалога с ними.

Коллектив авторов, Этносы и «нации» в Западной Европе в Средние века и раннее Новое время, 2015

4. Интертекстуальность. «Автор неовикторианского романа, – пишет Дана Шиллер, – сознательно вовлекает читателя в диалог с текстами прошлых времен, связывая тем самым прошлое с настоящим» [56, c. 6]. Каждый неовикторианский роман – это, помимо прочего, тест на начитанность. Чем больше произведений классики XIX века прочел читатель, тем больше смысловых нюансов откроется ему при чтении неовикторианского текста. Среди авторов, чьи произведения чаще всего формируют интертекстуальное поле неовикторианской литературы, прежде всего следует назвать Шарлотту Бронте, Чарльза Диккенса, Роберта Льюиса Стивенсона и создателей сенсационного романа, хотя в целом диапазон отсылок к викторианским текстам очень широк и в каждом конкретном случае определяется индивидуальными пристрастиями современного автора, его личной историей чтения.

Наталья Поваляева, Образ мюзик-холла в неовикторианском романе, 2015

И второе. Кроме книг, непосредственно апеллирующих к данной теме, в понимании неформальной экономики огромную помощь могут оказать книги, написанные, казалось бы, совсем «про другое». Формируя системное видение институциональной проблематики, роли государства и специфики его диалога с бизнесом, такие книги позволяют увидеть причины и механизмы неформальной экономики в новом свете. Например, книга С. Кордонского «Сословная структура постсоветской России», строго говоря, посвящена стратификации современного российского общества. Но подход автора, его определение принципов «ресурсной экономики» крайне продуктивны для понимания того, какова сущность теневой экономики СССР и современной России. Или, например, книги О. Бессоновой про раздаточную экономику претендуют на макротеорию общественной эволюции. Однако частным приложением этой теории может быть «раскодирование» теневой экономики России, ее циклического характера, обусловленного соперничеством раздатка и рынка как способов экономической координации. Еще один пример – книга Я. Паппе и Я. Галухиной о развитии крупного бизнеса в России, в которой нет ни одной главы, посвященной непосредственно неформальной экономике. Однако представленный в книге анализ становления крупного бизнеса исключительно продуктивен для понимания причин и форм неформальных практик в российском бизнесе. Правда, для этого нужна отдельная аналитическая работа, категорически не сводимая к простому реферированию текста.

С. Ю. Барсукова, Эссе о неформальной экономике, или 16 оттенков серого, 2015

В отличие от Гершензона, Флоровский подчеркивает, что человеческая личность включена в историю. История для него – это не просто хронологическая последовательность событий, но, используя выражение Н. А. Бердяева, «спецификум бытия», особый его уровень или «порядок» (ср. [Аверинцев 1975]). В него включены не только прошлое, но и настоящее, не только тот, о ком пишется историческое исследование, но и тот, кто его пишет. Флоровский «убежден, что историография – это, в идеале, постоянно обновляемый, использующий воображение и интуицию диалог с личностями из прошлого, а не манипуляция с чем-то типическим, обобщенным и гипостазированным» [Флоровский 1995а, 339]. Он говорит (вслед за М. Блоком и А. Марру), что главная задача изучения истории – это «встреча с живыми людьми» [Флоровский 1986, 52]. В методологической концепции Флоровского выделяются как характерные черты историзм и персонализм.

Д. В. Долгушин, В. А. Жуковский и И. В. Киреевский: Из истории религиозных исканий русского романтизма, 2009