Персона нон грата. Полная версия

Александр Семёнович Брейтман

Из событий частной жизни сложился некий сюжет: от романтизма безмятежной юности времён брежневского застоя – к горбачёвской перестройке с её ожиданиями и надеждами, и далее – к путинской двадцатилетке стабильности, возрасту «ума холодных наблюдений» и познания собственных заблуждений.«…с отвращением читая жизнь мою… я строк печальных не смываю» написал Пушкин почти два века назад в своём «Воспоминании». Нам есть чему поучиться у великих. Я своё дело сделал. Теперь пусть судит читатель.

Дядька

Дядька объявился у нас со второго курса: то ли переводом (то ли простым перезачётом учебных дисциплин) из Полтавского пединститута. Я запомнил его фамилию, Харитонов, по созвучию с девичей фамилией моей матушки — Харитон. В его же прозвище — дядька — выразилось не только наше почтение к возрасту: он был восьмью-десятью годами старше нас (но ведь и наш несменяемый студсоветовский бог — «опричник с глазами цвета небесной сини» — Коля П., не снискавший ни уважения, ни доброй славы, был примерно тех же лет), среднего роста и сухощавого телосложения, с длинными по тогдашней моде волосами и очках в тёмной роговой оправе. Мы просто полюбили его как старшего товарища, не очень нам понятного но, главное, ни на кого не похожего. Судите сами: оставив (по чьей инициативе?) семью, друзей, институт, родной город, наконец, приехал из умеренно-климатической благодатной Полтавы (с температурой воздуха от — 6° зимой до +20° летом и среднегодовой скоростью ветра 3,5 м/с) в продуваемый зимой ледяными ветрами и изнуряемый летом знойной влагой Хабаровск. После зачисления он получил комнату в общежитии, но занятий почти не посещал: не имея других источников дохода, где-то работал. Экзамены при этом сдавал успешно. Но деканат филфака (при всей любви нашей к alma mater — всего лишь слепок бездушной административной машины) никак не мог пережить такого небрежения принципом явки и присутствия. За это, несмотря на мужское малолюдство и наше коллективное ходатайство, был, вскорости, отчислен.

Что же нас связывало? — меня не обстрелянного, скорее бойкого на язык, чем знающего и, поэтому, неугомонного; и его — молчаливого, тёртого, познавшего (до сих пор помню его панегирик армянскому философу Давиду Анахту, мной, увы, так и не прочитанному). Конечно, любовь к слову — устному, письменному, дружескому, застольному… По прошествии лет могу сказать более определённо: это сладкое слово — свобода! Хотя по сути своей Слово и есть свобода в изначальном его проявлении.

По человеческой неопытности и какому-то неизжитому ещё юношескому задору я позволял себе спорить с ним, почти даже обвинять в отсутствии в его жизни какого-то конечного смысла. (Коля П. из студсовета сомнений не ведал и высказался куда более определённо: проходимец, бродяга, в общем, пустой человек). Кем же на самом деле был Володя Харитонов? Мне кажется, здесь в самый раз вспомнить слова Достоевского из его знаменитой речи о Пушкине в Обществе любителей российской словесности: «тип русского скитальца, беспокойного мечтателя на всю жизнь». Конечно, дядька наш — не возжелавший воли Алеко, что «презрев оковы просвещенья… без забот и сожаленья ведёт кочующие дни», и не Онегин из девятой главы, что «спустя три года» вслед за его создателем, «скитаясь в той же стороне», совершает путешествие по городам и весям России. И всё же скиталец! И маршрут его покруче онегинского — к берегам Тихого океана; и оторопь от бесконечной череды лиц и просторов необъятной своей родины…

Я не успел с ним попрощаться: он, привычно собрав нехитрый скарб свой, ушёл, когда я из-за какого-то недомогания пару дней не выходил из дому. И всё же прощание состоялось. Мне передали оставленный им тетрадный листок с его стихами. Приведу их целиком, так как они были написаны, ничего не прибавляя и не убавляя:

Саша шумный, Саша буйный,

Александр, твою мать!

Среди нас один ты умный,

Но тебе нас не понять.

Сквозь решётку дней прошедших

Я смотрю в твои глаза:

Да, ты прав, я — сумасшедший,

Да, ты прав, мой дом — вокзал…

Ты не сделаешь ошибок, уготованных судьбой,

Как лоза ещё ты гибок, и меня секут тобой.

Лишь серёжки отлетают от покаранной души,

А в кармане тают, тают годы — медные гроши…

Этот листок до сих пор хранится у меня в альбоме среди фотографий тех лет. Как память о дядьке, что добавил к моей неуёмности каплю мудрости.