Репрессированный ещё до зачатия

Анатолий Никифорович Санжаровский, 2023

Роман «Репрессированный еще до зачатия» рассказывает о трудной судьбе семьи автора. Его родители в тридцатые годы отказались вступать в колхоз. За это их объявили кулаками, раскулачили и, репрессировав, сослали на лесоработы на Север, под Кандалакшу. Незаконная репрессия продолжалась 62 года. Причём сам будущий писатель за компанию с родителями был репрессирован ещё за четыре года до рождения. Уже с семи лет зарабатывал на хлеб. Перенёс 62 года незаконной репрессии. Это, пожалуй, единственный в мире случай, когда человек был репрессирован за четыре года до рождения, и репрессия длилась 62 года. В советское время книги писателя А. Санжаровского не выходили.Несмотря на противозаконные преследования советской власти на протяжении долгих, почти всех её лет, герои не сломались, достойно вынесли все тяготы своей жизни по Правде.

Муж, наденный в стогу (История с историей моего первого фельетона)

Жизнь развивается по спирали и на каждом витке искрит.

Тамара Клейман

Врач зайдёт, куда и солнце не заходит.

Грузинская пословица

Вдруг слышу: «Осторожно! Двери загса закрываются!..» Я еле выскочить успел!

Нестор Бегемотов

В вид из нашего редакционного окна влетел на взмыленной кобылёнке с подвязанным хвостом молодой здоровяк, навспех привязал её к палисадной штакетине и через мгновение горой впихнулся к нам в комнату.

— Кто из вас главный? — в нетерпении крикнул он.

В комнате нас куковало трое. Все мы были рядовые газетчики. Но в душе каждого сидел главный. Да кто ж признается в том на миру?

Все мы трое аккуратно уткнулись в свои ненаглядные родные бумажульки.

— Так кто ж тут главнюк? — уже напористей шумнул ездун.

Мы все трое побольше набрали в рот воды.

Воды хватило всем.

Мы сидели в проходной комнате.

За нашими спинами была пускай не Москва, но всё же дверь к главному редактору.

На шум важно вышла из своего кабинета наша редакторша.

Мы все трое уважительно посмотрели на неё.

И тем без слов сказали, кто в редакции главный.

— А что случилось? — деловито спросила Анна Арсентьевна.

— Да вот! — щёлкнул парень себя по сапогу кнутовищем.

— Пишите про эту гаду… Не то я эту чичирку захлещу кнутом. Вусмерть! Иля… Знакомыши подзуживают меня: «Да сорганизуй ты ему кислоту в хариус! Сразу перестанет липнуть к сладкому женскому вопросу!»

— А вот всего этого, погорячливый, не надушко, — флегматично подсоветовала Анна Арсентьевна. — Не то вас посадят.

— Тогда скорейше пишите! Сеструха пришла к нему с зубами! А он её чуток не!.. Ну гад же!

— Можете не продолжать, — поморщилась Анна Арсентьевна. — Мы знаем, о ком вы… Это наша всерайонная зубная боль…

Тут Анна Арсентьевна повернулась ко мне.

— Это о Коновалове. Выслушайте, Толя, парня и пишите фельетон.

— Я ж младше всех в редакции! — в панике выкинул я белый флаг. — И я не написал ещё ни одного фельетона!

— Вот и напишите первый.

Я зачесал там, где не чесалось.

Мы вышли с парнем в коридор. И тут парня прорвало.

— Мы одни… По-молодому как мужик мужику я тебе выплесну, блиныч, вкратцах. Пришла она к нему с зубами. А он глянул ей в рот, и загоревал котяра: «У-у-у!.. Да у тебя страшный вывих невинности!» — Она и вытаращи на него иллюминаторы. Пала в панику. В страхе допытывается: «Какой ещё вывих невинности?» — «Той самой. Святой. Богоданной!» — «Да у меня никто ничё и не отбирал. Чё Божечко дал, то и при мне всё в полном комплекте! Я ещё ни с одним парубком толком не гуляла!» — «А тут парубка вовсе и не надь! Невинность — товарушко хрупкий… Слишком резво махнула игривой ножкой иль там неловко присела… одно негабаритное движение — вот и получи дорогой вывих, а то и медальку позвончей — ты в дамках!^[29] Только ты, любопышечка, не горюй. Я хорошо вправляю!» — «Но вы-то врачун по зубам!» — «И по всевозможным вывихам. Универсалище ещё тот!» — Она, дурёнка, и поверь. Вот невезёха!.. Поплелась к Коновалистому в чум — он живё тут жа, при поликлинике, — на вправление вывиха… Козлина этот шоком^[30] дверь на крючок и разогнался было втюхать. Да не с той ноги побежал. Мы, борщёвские, люди хваткие. По мордяке честно добыл фрайер занюханный два разка! На том и вся кислая рассохлась канитель… Пиши про эту шмондю. Не то я за себя не поручусь. Стопудово^[31] устрою ему день Бородина! Научу его десятой дорогой обегать женскую оппозицию!

А ночью мне, холостяшке, приснилось, будто я уже казакую при жене да при сыне. И по пути из детсада забрели мы с ним в наш магазин. Выходим с молоком.

Идёт ровный, спокойный дождь.

— Папи, смотри! А дождь прямой. Без зарючки!

В дверях впереди него замешкалась молодуха.

И сынаш сердито толкнул её в левую паляницу.

Она нервно сбросила его ручонку со своей сдобы:

— Что ты делаешь, мальчик?!

— Сынку, не толкай, — говорю я. — А то у тёти может произойти вывих невинности.

— Какой такой ещё невинности? — страшно подивилась подмолодка.

— Святой… Богоданной… — апостольски уточнил я.

Наснится же такая глупь!

У меня впервые заболел зуб. С неделю уже маюсь. Всё мылился сбегать к врачу. Сегодня-завтра, сегодня-завтра…

И бежать к тому же Коновалову. В районном нашем сельце Щучьем другого зубаря нет.

Если сейчас настрочу про Коновалова, то как потом буду я у него ремонтировать бивни?^[32] Этот же ротознавец вырвет из меня что-нибудь другое вместо больного зуба!

И наутро поплёлся я к нему как рядовой зубной страдалик.

Я ещё рта не успел толком открыть, как Коновалов с апломбом бухнул:

— Рвём!

— Может, для началки хоть чутельку полечим?

— Трупы не лечим!

Я расстался с первым зубом и твёрдо решил заняться фельетоном.

Невесть откуда узнала про это наша редакционная бухгалтерша Люция Нам, приятная дама бальзаковского возраста, и сноровисто понесла Коновалова по кочкам:

— Этот Коновалистый такой тип! Это тако-ой многоступенчатый типя-яра!.. Я прибежала к нему с зубами! А он помотался этак сладкими глазками по мне и: «Раздеваемся!» — «И вы тоже?» — спросила я невзначай и слегка шутя.

«Я при исполнении… Мне не обязательно…»

«А как раздеваемся?»

«Традиционно. Как всегда».

«И до чего раздеваемся?»

«До Евы».

«Но у меня же зуб!»

«И у меня зуб. И не один… И чего торговаться? Да знайте! Врач заходит даже туда, куда и стыдливое солнце не заходит! Раздеваемся! Трудовой народ за дверью ждёт!»

Я подняла на него жалюзи.^[33] Не знаю, что и сказать.

«Ну зуб же болит! — толку свою петрушку. — А зачем раздеваться-то?»

И он мне фундаментально так вбубенивает:

«Для выяснения всей научной полноты картины заболевания!»

Всей так всей… Чего уж там мелочиться! Да ради ж дорогой науки!..

Ну, разделась.

А он:

«Походим на четвереньках! Походим!»

Я чего-то упрямиться не стала. Быстро-весело помолотила вокруг зубного станка. Разобрало, что ли… Я ещё и вкруг самого Коновала гордо прошпацировала на четырёх костях…

Он стоит слюнки глотает. Во работёха!

Я на него даже разок тигрицей зубами призывно щёлкнула.

А он весь распарился. Зырк на дверь, зырк на меня и никаких делодвижений. Ну не типяра ли он после этого?

Я понял, весь грех Коновалова слился в то, что он дальше горячих смотрин не шагнул. И случай с бухгалтершей я не воткнул в фельетонуху. И подлинную фамилию девушки не назвал. Всё меньше будет хлопот у борщёвских скалозубов.

Вовсе не фельетон, а статья выплясалась у меня.

И статьяра длинная, нудяшная.

А Анна Арсентьевна прочитала и заявила мне гордова-то:

— Прекрасный фельетон! Вместе понесём на согласование в райком. Праздник! Первый фельетон в газете!

Февральским вьюжным вечером мы с редактором двинулись в райком. К первому секретарю с красивой фамилией Спасибо. К самому Владимиру Павловичу!

Тока не было.

Анна Арсентьевна с поэтическим подвывом читала ему моё творение при судорожно вздрагивающем робком пламешке в лампе.

Отважно дыша через раз, я мёртвым столбиком торчал в чёрном углу.

Первому мой фельетонка глянулся:

— Прекрасный испёк фельетон! Надо громить этого алконавта и пернатого дружка! Только, — Спасибо пистолетом наставил на меня руководящий мохнатый палец, — дорисуй нужную концовку моими словами. Присядь на углу стола и запиши. Диктую: «Врач. Советский врач. Я преклоняюсь перед людьми, которые носят это святое звание. Ведь им мы вверяем самое дорогое — свою жизнь. И до слёз становится больно, когда среди них нет-нет да и промелькнёт пятнистая душонка, подобная Коновалову П. Е. И долго ли он будет чернить честь советского врача?»

И тут же Спасибо уточнил:

— До завтрашнего утра. Про утро не для печати… Записал?

— Почти… Спасибо Вам…

— Не за что.

После дополнительных бесчисленных руководящих усушек и утрусок мой фельетонидзе наконец-то прорисовался в газете.

В день его выхода Коновалов решительно наловился градуса. Ну как можно было такое событие не обмыть?

Он был такой чистенький, что никак не мог добрести до своей сакли и замертво пал отдохнуть в знакомом боевом стогу.

В тот исторический тёмный момент, когда над его фривольно откинутым в сторону башмаком белым тёплым облаком опускалось нечто непередаваемое на словах, он вовремя бдительно проснулся и очень даже уверенно взял хозяйку облака обеими руками за легендарное упругое королевское колено и почти твёрдо проинформировал:

— А вот этого, душенька, делать не надь.

Она узнала знакомый голос и, в деланном испуге вскрикнув для приличия, поинтересовалась:

— Пал свет Егорыч! Да по этой египетской темнотище я вас и не уметила в стогу… Вы-то что тут делаете?

— Пришёл сынка наведать! — с вызовом болтнул он первое, что шатнулось на ум. — Дак сынка-то не в стогу пока живё… В хате.

— Приглашай в хату.

Пал Егорыч, отважистый донжуанец, сорил любовью налево и направо. Детей у него было как у Чингисхана. В щучинских дворах в семи бегали его киндер-сюрпризики. Пеструнцы и не подозревали, что у них есть живой папик.

Пал Егорыч вовсе не собирался проведывать своего сынка. Всё просто ну так крутнулось. Просто набрёл на подгуле на знакомый стог. По старой памяти просто припал отдохнуть.

И чем повернулся этот внеплановый, скоропостижный привал? Как-то так оно нечаянно свертелось, пустил он слабину, попутно — ну раз уж по судьбе занесло сюда! — решил наконец-то жениться.

А через недельку так столкнулся я с молодожёнами на улице. Невеста была довольная. Они шествовали в загс.

— Я б этого святого гадёнка задушил за его клеветон! — брезгливо доложил невесте Пал Егорыч, кивнув на меня.

— Иля ты точишь на него тупой зуб? Оё! Ой да ой! Жуть с ружьёй! Ну что ты гонишь пургу?!.. А я позвала б его в свидетели! А там и в посажёные отцы. Смотри… Худенькой веснушчатой парнишок… А чего смог! Мозга-ач! У-умничка! Только, повторяю, худенькой. Навприконец-то этот бухенвальдский крепыш жанил тебя, бесхозного жеребца! Наконецушко-то у меня нарисовался законный супружец, а у Виталика — всезаконный папайя. Я вся в довольке. Аж шуба на мне заворачивается! Область отстегнула тебе ловкое новое назначение. В городке! Махнём отсюдушки… Из этой дырищи… А без фельетохи всё это рази пало б нам?

— Никогда.

— А ты сразу душить. Благодарить надо!

— А я что делаю? Мысленно… Всё б ничего. Да ты, двустволушка, слегка худовата, костлява. Прям гремишь горячей арматурой!

Невеста расхохоталась:

— Егорыч!.. Ну да мил Егорыч!.. Роднуша!.. Роднулечка мой!.. Да ты ль не знамши? Живёшь — торопишься, даёшь — колотишься, ешь — маешься… Ну где ж тут поправишься?!

19 мая 1960

Примечания

29

Оказаться в дамках — забеременеть.

30

Шоком — очень быстро.

31

Стопудово — стопроцентно, обязательно.

32

Ремонтировать бивни — лечить зубы.

33

Поднять жалюзи — внимательно посмотреть.