Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

017

В неясных бурунах и волнах движется галиот «Святой Пётр». По левому траверзу остров Симушир. Один из многих Курильских островов, вдоль гряды которых шли мы уверенно по Охотскому морю, пока не затеяли три чудака бунтовать.

Обращаюсь я с вопросом к заговорщикам: «Вы, как я погляжу, забыли, каким ветром нас из Большерецка сдуло? Давайте, раскинем соображением, чего вы такое намеревались учинить. Допустим, склонили бы вы кого-нибудь на свою сторону, перебили половину народу, а сами-то что? Каково было направление ваших планов? Повернуть назад? Под суд царский? Вы прикидывали себе, на что там осудят вас и всех, которых вы не перестреляете в ходе мятежа? Вот же загадка была бы для Плениснера! Мы для государева понимания все равны как мятежники, и сами вы, и все, кто здесь есть. Мятежников ссылать надо, а куда вас ссылать? Мы и бежали-то с самого краю, дальше которого сослать нельзя. В этом для меня загадка. Может быть, разгадаете её, высказав соображения неизъяснимые?»

«Прости, батюшка!» — плачет Зябликов, очевидно, самого вопроса моего не поняв. С чего он меня возвёл в батюшки, тоже загадка. Зябликов ещё молод совсем и, судя по всему, не склонен иметь какого-либо направления мысли. Но и остальные оба, взрослые, казалось бы, люди, Герасим Измайлов с камчадалом Паранчиным, тоже соображениями не делятся. Стало быть, и они сути моего вопроса не понимают. Кабы поняли, смеялись бы над собой, а не стояли хмуро, сверля палубу взорами.

Камчадала я понять могу. Допустим, пошёл он в плавание, поддавшись общему настроению, а потом одумался, дескать — «Чего это я? Куда это я с родных своих сопок?» С другой стороны — почему он не одумался на берегу? Насильно его на галиот не гнали, вроде бы. Вон и однофамилец Кузнецова, Яков — тоже камчадал, а бунтовать не собирался и метаний душевных, неуместных в пути, не проявил.

Хрущёв говорит: «Да утопить их, бессовестных, к чёртовой матери, чтоб в другой раз неповадно было» Смотрю на него и думаю: «Сам бунтарь, а других бунтарей топить решил» — вслух же говорю: «Бунтарь бунтарю глаз не выколет. Зябликова простить надо за его раскаяние и лета неполноценные, а вас, великовозрастных молчунов, оставим на Симушире. Будете на нём Робинзонами сидеть, пока у вас в головах не заведётся какая-никакая логика»

«Помрут с голоду» — выражает гуманизм тот Кузнецов, который Григорий. Но и Яков, наверное, так же думает, хоть молчит. Многие думают так же, включая Хрущёва, который только что предлагал утопить всех. Воистину, парадоксальны и разнонаправлены векторы желаний человеческих!

Ещё в Большерецке обещал я, что смерть капитана Нилова последняя, и не будет более кровопролитий. Помня о том, говорю обоим заговорщикам столь громко, чтобы слышал весь экипаж: «Дадим вам топор, ружьё и заряды к нему для охоты. Снасть рыбацкую дадим. Крупы так же вам шестьдесят фунтов и котелок. Живите как знаете, а нам на юг надо идти, к островам райским, на жизнь вольготную. Завидуйте нам и прощайте»

Команда живо спускает на воду шлюпку. Измайлова с Паранчиным сажают на корму, чтобы глаз с них не спускать, и везут обоих на берег. Резво идёт шлюпка. Все смотрят ей вслед.

Вот уж высадили, двинулись обратно, как вдруг на галиоте новая несуразица. Жена Паранчина, которая всё это время молча наблюдала за происходящим, вдруг вспомнила о том, кто она есть: «Да он же ведь, муж мой!» — крикнула она, и прыгнув за борт, поплыла к берегу.

«Бедовые они, монголки эти! — сказал Хрущёв, глядя вслед Паранчиной. — Наша казачка первая бы в шлюпку забралась, скарбу набрала, да ещё всех завиноватила, а эта, вишь, стояла, молчала, глядела, да чего-то про себя думала. Пойди, разберись, чего думает. Лицо неподвижное, глазки-щёлочки. За такими амбразурами чёрт знает какой демон может сидеть. Одно слово, азиатки. Никогда не поймёшь, чего от них ждать»

Женщина плыла к берегу, то поднимаясь на волне, то скатываясь в седловину, и пропадая из видимости среди волн. Все на галиоте смотрели ей вслед. Впрочем, не все. Кто-то из команды, сидя под грот-мачтой, заиграл на струнном инструменте заунывную мелодию, и запел некую балладу, сообщавшую экипажу настроение вселенской задумчивости перед силами стихий:

«Деревянный корпус, будто скорлупа,

сохраняет удивительные грузы.

Постепенно заползают в черепа

вместо мыслей — осьминоги и медузы.

Наше судно держит курс куда-то там,

от забытого давно оттуда — где-то,

и молчит про наше завтра капитан.

Мы и сами все давно молчим про это…»

Дабы прервать нудное пение, Кузнецов стукнул прикладом ружья по палубе, и тут же все стали стучать по дереву, то отчётливо, то дробно, но песняру это не мешало. Довольно долго они стучали…