Цвет страха. Рассказы

Евгений Владимирович Кузнецов, 2021

Как быть человеку, когда он попал в тюрьму?.. Или в армию… Когда на него направлен ствол автомата?.. Или взгляд врача в реанимации… И вообще: как быть человеку, когда он попадает в эту самую жизнь, на этот белый свет? Кто и что его губит? Кто и что его оберегает? Об этом эти рассказы, главный мотив и важнейшая цель которых – предельная и запредельная искренность. Некуда и не к кому живущему идти – только к самому себе! Со своей смелой любовью к самой жизни. Автора интересует прежде всего человек как таковой. Рассказы публикуются в авторской редакции. На обложке фото из личного архива автора. Содержит нецензурную брань.

Люди любят тех, кто пляшет

Каждый это сам по себе знает и понимает! — Чуть вспомнит хотя бы давнишнее семейное застолье… школьный подростковый вечер… весёлую юношескую компанию…

А люди, хотят не хотят, — любят, любят тех, кто пляшет.

Пусть тот даже какой-нибудь такой-сякой — но едва он вышел на середину…

И все — умилились!

Хотя — не ведая того — вовсе и не ему, а традиционным, что у каждого в крови, ритмам и движениям.

Но вмиг — ему, пляшущему, всё простили… ну — вроде бы готовы простить…

Лишь бы он, как говорится, — знал, как надо.

Ведь тот, кто пляшет, особенно искренен, распахнут. — До красноты или до белизны его лица.

Так как искренен — по-особенному.

Тот, кто пляшет, он — откровенен.

Даже если в его пляске угроза. — Всё-таки очевидная!

Даже если его пляска лицемерна. — Зато эта причуда открыта!

…Плясали и пляшут все истинно или отчаянно счастливые.

Плясали, на потеху, и падшие…

Плясали и преуспевающие удачники. — Или пройдохи, или палачи.

Таковые плясали — именно пред очами своих властителей иль нарочно на глазах у своих холуёв.

…Пляшешь — любят.

Запляши — и полюбят!

У нас в армии, в нашей технической части, — в роте, правда, охраны, но одной казарме — был такой: Эдик Багоров.

Даже сию минуту — спустя десятки лет! — это звукосочетание режет мне слух…

Как он резал тогда — всей его роте, всему начальству роты, всей, наверняка, воинской части!

Эдик не Эдик — почти никто из сослуживцев не знал, как правильно, что называется, — по-ихнему.

Но все произносили это имя, точнее — одну фамилию, с восторгом и с ужасом!..

…Первые, в «карантине», дни и недели службы — сумасшедшее дни! — никто друг друга даже вроде бы и не замечал.

«Рота, подъём!»…

Портянки…

Ремень…

И — только бы в строй.

За сорок-то пять секунд!

Потом — стали узнавать друг дружку не только по росту… не только в лицо… но и по именам…

И в первую очередь разобрались, кто кому земляк.

Потом — кто курит, кто не курит… кто к окну в одиночество, кто на спортплощадку…

И короткими минутами между построениями — за пришиванием воротничков и написанием писем домой — стали собираться по углам казармы кучками…

Наконец в одном таком кружке робко зазвенела — словно нечаянно залетев в открытое летнее окно — гитара… голос мальчишеский, тихий и грустный, стал намекать об истинных человеческих чувствах…

…И вот однажды.

Юг?!..

Горы?!..

Да — барабан!

Настоящий?.. Или какой?..

И — с таким-то инородным жгучим акцентом.

Недалеко ведь от самой столицы, что среди лесов и полей, всей нашей бескрайней Родины!

Однажды в углу казармы, в плотном кружке чёрных стриженых голов, — забарабанил барабан…

Бан-бан-бан-бан-бан-бан!

Или как он, может, правильно называется?

Часто-часто-часто-часто!

Просто часто — и всё.

В тишине. В настороженной. Взволнованной.

Барабан у сидящего — на колене под животом и крепкие сжатые пальцы — сверху и сбоку.

Просто вроде бы и всего…

Зато — какой этот кружок у барабана плотный, слитый!

…Завёлся тот барабан — но оживал редко.

И редко кто из светлоголовых к тому кружку и в те минуты подходил.

Инструмент тот гласил — о чем-то… о чём-то…

Ясно о чём.

Этот Багоров — даже в среде своих черноголовых и карих — лишь что-то бормотал: кратко и скупо…

Иногда же — вдруг хохотал во всю огромную белозубую пасть! — Но тоже коротко, солидно.

Мал был очень ростом — последний в строю.

Голова огромная: угловатая, скуластая.

Лицом — симпатичный, как почти все южане, с блестящими маленькими глазками… курносенький… с тонкой аккуратной — умелой! — ниточкой усиков…

…И вот он, месяц за месяцем, стал бормотать всё громче и уже на всю казарму.

Также коротко — но неожиданно смело.

Даже, в конце концов, дерзко!

Прикажут ему выйти из строя — он шагнёт с наигранной широтой… и хахакнет как бы в смешной игре…

Очевидно было, что он попросту не понимает: как это так может быть, чтобы один человек другому человеку мог велеть стоять или шагать — всерьёз!.. а другой бы шагал или стоял — тоже всерьёз!..

Всем это было вроде бы просто забавно.

Но уже таилась в этих причудах какая-то странность и скрытность…

Наконец он всех командиров — от сержанта до майора — стал называть «министрами».

Сначала под нос…

Потом — прямо в глаза и упрямо!

…И — пошло-поехало.

Багоров… Багоров…

Багоров! Багоров!

Что ж — всем всё понятно.

Рядовым — потеха. Любому же начальнику — и чем выше он должностью и званием, тем очевиднее — страх, ужас, вплоть до краха карьеры!

Но раз в день воскресный…

Или это был у них, у южан, какой-то особенный день…

На самом свободном и открытом месте казармы, где всегдашние построения, — огромный образовался круг.

Громко, во всю свою природную — на тот миг далёкую! — громкость, бил-трещал барабан!

Как уверенно, как прочно!

Как крепко, понимающе крепко, забил в тёмные ладоши весь этот тесный черноголовый круг!

И… вышел Багоров.

Сам Богоров!

Хохот необычный в экзотичном том кругу привлёк всю казарму.

Вмиг громкий круг оброс светловолосой толпой!

Багоров — он, и без того статный, особенно тожественно и величаво выпрямился, вырос…

Вся казарма уже была в самом естественном и редкостном восторге!

Прибежал офицер, дежурный по роте, с красной повязкой на рукаве и в фуражке, пробился — вдруг по-детски улыбчивый! — в первый ряд толпы.

Барабан!

Барабан!

Как прорезавшийся, и неведомый, и красноречивый, язык!

Багоров — он, прямой и с вскинутым чёрным подбородком, развёл в стороны руки…

Как-то — опытно, умело!

Чуть опустил кисти с короткими, в черных волосиках, пальчиками…

Барабан!

Барабан!

Барабан!

Гром слаженный тёмных ладоней — как грозный грохот с недоступных гор!

Богоров!

Багоров!

Багоров!

Он — стройный, с распахнутыми руками и стоя на одной ноге… стал медленно подымать другую ногу перед собой…

Чуть согнутую ногу, в кирзовом-то сапоге, стал подымать, едва не падая назад, — всё выше и выше…

Со строгим серьёзным лицом! Сдвинув грозные чёрные брови к переносице!

…Всеобщий был в целом мире смех и восторг!

Не было ни казармы, ни части, ни забора с «колючкой»…

Был только солнечный и звонкий — накаченный людским духом и обжитый людьми — радостный Земной шар!

Земляк Багорова, с которым я больше, чем с остальными, дружил (я тогда писал стихи, а он считал себя похожим на Раджа Капура), сказал мне потом поясняюще азартно, что эти жесты Багорова были только одной малой частью их народного южного танца, лишь одним, характерным в том их танце, фигурой-па…

Объяснил это он мне и с гордостью, и с жалостью.

Да я и сам так, о коротком миге того танца, понимал — и тоже с жалостью…

Бездна, бездна — он, многоликий человек!

Для самого же Багорова тот день и то его выступление в новым для всей части — и славном! — качестве никак не повлияли на его дальнейшее «прохождение службы».

Он если не лежал на койке, спустив сапоги к полу, то расхаживал вдоль казармы, уперев руки в бока…

…Режет мне память и такая малая мелочь: когда случайно мои и его взгляды друг на друга натыкались — он часто-часто моргал и отводил в сторону глаза.

…Перед самым «дембелем» он вообще отказался ходить в наряд, в караул… и едва ли вставал в строй… в каждой армейской ситуации повторяя бесцеремонное и значительное, всем, однако, на свете известное и понятное «нахойнюжно»… и безвылазно обитал на гауптвахте… бродя, без ремня, лишь в столовую — в сопровождении рыжего рядового с автоматом на плече, его близкого товарища.

Ярославль, 11 февраля 2019