Цвет страха. Рассказы

Евгений Владимирович Кузнецов, 2021

Как быть человеку, когда он попал в тюрьму?.. Или в армию… Когда на него направлен ствол автомата?.. Или взгляд врача в реанимации… И вообще: как быть человеку, когда он попадает в эту самую жизнь, на этот белый свет? Кто и что его губит? Кто и что его оберегает? Об этом эти рассказы, главный мотив и важнейшая цель которых – предельная и запредельная искренность. Некуда и не к кому живущему идти – только к самому себе! Со своей смелой любовью к самой жизни. Автора интересует прежде всего человек как таковой. Рассказы публикуются в авторской редакции. На обложке фото из личного архива автора. Содержит нецензурную брань.

Мало!

Тюрьма — это когда вокруг тебя стена, стена вокруг тебя и стена тебя вокруг.

…Пусть ты явился по звонку или повестке, сам и вовремя, пусть ты отвечал на вопросы убедительно и спокойно — вдруг зачем-то будешь обруган… получишь бланк, с печатью круглой, прочитать и расписаться в нём почему-то поскорее… отдашь — деньги, часы, галстук, шнурки… окажешься для чего-то в наручниках… а когда выйдешь на улицу к машине с открытой дверцей в фургон и с двумя, по сторонам, в форме и с автоматами и замешкаешься, по непривычке в него залезать, да ещё и со скованными руками, — зачем-то, почему-то и для чего-то примешь пинка под зад…

В железной темноте-духоте-тесноте поместишь — дрожа — себя возле какой-то, что ли, скамейки прямо на пол…

И если по тебе уж очень будет заметно, что ты — в первый раз, вообще в первый, то услышишь от тех, с кем ты теперь так близко:

– — Чего ты нас боишься? Хошь косяк? Только вина нету!.. Ты бойся вон их.

Кое-как ты вспомнишь, что дрожать тебе должно быть стыдно… Но — не перестанешь… Будешь мало-помалу соображать, что хочешь не хочешь, на сию минуту в твоей жизни главное: тебя ведь сейчас те, кто рядом, по-своему успокаивают, смеются над тобой тоже по-свойски, «косяком» среди них называется обычная самокрутка, и предложением её тебе оказана обыкновенная честь… Пинка и наручники ты, в отличие от всех арестованных, заимел — заимеешь ты тут же и свойское прозвище, кличку, своё новое обычное имя: Погоняло или вроде этого…

Наручники, кстати, по-своему… вернее, по-настоящему — «браслеты».

Обычный тебя везёт газон пятьдесят третий; видел, не замечал, ты его не раз на улицах: серый фургон какой-то, да и всё… Ему имя — «кобыла». Заходить тебе в неё, в железную, приказали налево: тут разгорожено железной стенкой на две железные комнатки — на две «клетухи», двери в каждой — железные решётки; твоя затворилась, набитая, за тобой с плечом, с ногой. Один тут сидит на той самой скамейке железной, другой — у него на коленях, третий — на коленях у того другого и касается коленями тех, кто так же сидит напротив; всего всех тут — до двух десятков…

Впереди, за решёткой-дверью, в углу, помещение, весьма, так сказать, небольшое железное квадратное, это — «стакан», в дверце его железной — только дырки; туда втиснули двоих или троих. Там, может, тот, кому не увидеться с тем, кто в «клетухе», возможно — с тобою, теперь долго или даже очень долго: они, или — вы, — «подельники» и на «рассадке». Обычно же в «стакане», подсказывают вот, женщины… бабы-«машки».

Между «стаканом» и дверью на улицу на лавке под лампочкой лицом к тебе — двое те с автоматами, магазины у них в карманах, правда; это — да и вообще все, кто в такой форме, — «менты»: играют-лязгают затворами…

Фургон плавно-тяжело качается, перегруженный… Везёт он тебя, иначе и не бывает, в два дня или в шесть вечера. Тот, узнаешь и это, кто арестован был раньше и кого теперь просто возили на допрос, обратно, в камеру — в «хату» — вернётся вечером часов в восемь или, стало быть, часа в два ночи; так будет, мол, отныне и с тобой. Тебе же, дескать, быть в «хате», в своей «хате», в тюремной настоящей «хате», на будущий лишь день… Тюрьма, между уже прочим, — «крытка»… Из-за решётки «клетухи» в дверную решётку чуть видны окна домов, деревья: они все мимо, мимо… Ты же будешь колотиться, даже сильнее: те, среди кого теперь ты, ругают почём зря «ментов», плюют в их сторону; и ещё пуще — если кто из тех направит в «клетуху» ствол.

…Остановились… Серые ворота, еле видные, лязгнули, заскрипели, поползли в сторону… Проехали-качнулись ещё чуть… И ворота — они лязгнули уже за тобой…

«Кобыла» теперь перед другими воротами, то есть — между двумя. Её осматривают-царапают сверху и снизу: она, значит, стоит над какой-то ямой.

Тут те двое сдали свои автоматы. С тебя сняли неожиданно «браслеты»… Тут, в «крытке», в следственном, неприязненно говоря, изоляторе, в сизо, у всех, кто приходит сюда сам, при себе — про тебя! — только резиновые палки короткие — «дубины» или «демократизаторы», баллончики с газом черёмуховым — «духи», ну и те «браслеты».

И странные звуки услышишь ты с улицы — громкие, беспрерывные, настойчивые: словно бы это день, как в прежние времена, праздника или это ты — от дрожания своего — попросту начинаешь сходить с ума: звуки, не поверишь, очень похожие на музыку…

Лязгнули вторые ворота… И ты — ты из «кобылы», под всамделешную музыку, попадаешь прежде всего в приёмный так называемый блок — на «вокзальчик»: тюремный, тоже с музыкой, коридор с дверями «хат» — «продол»…

Жуткие одновременно три яви: музыка громкая современная иностранная везде тут и повсюду… запах сырой, тленный, табачный, помойный от серо-зелёных стен и побелённых потолков… электричество везде и повсюду и всегда…

Дверь в «хате» вверху на цепи и откроется перед тобой лишь на полметра. Тут сумрачно: электричество где-то глубоко в стене, и большая круглая дыра в двери — «глазок». Отхожее место, отверстие с площадочками для твоих ступней, — в дальнем от того места, где обычно бывает окно, которого тут нет, углу — оттого и «дольняк».

Вонь, музыка, дым, электричество — всё перемешалось. Те, кто вокруг тебя, суют друг другу записки — «малявы»: передать в таком-то корпусе в такую-то «хату». Смех, громкий говор, — чтобы перекричать в ту музыку, и друг дружку. Сидят тут на скамеечках железных по очереди.

Отныне вокруг тебя — камень и железо: стены, своды, полы, решётки, скамейки — и веет ото всего многими, многими десятками лет…

И отныне музыка беспрерывно — одна и та же волна…

Как и на обычном вокзале, как в обычном купе, встретишь, может, ты тут знакомого какого: он, если бывалый, расспросив тебя и сразу прикинет, сколько месяцев… да, месяцев, тебе тут пробыть, научит: с «ментами» не говорить совсем и быть постоянно настороже: кто-то будет рядом с тобой не по случайности — будут к тебе «подсаживать».

Едва завели сюда, тотчас иные начали пить очень горячий и очень крепкий чай — «чиферить». Откуда-то взялась кружка, почка с чаем, воды взяли прямо из того «дольняка». Потом газеты и плёнка из мешочков полиэтиленовая складываются в несколько слоёв и скручиваются в палку, она зажигается с одного конца — и огонёк под кружку. Сидят теперь на корточках, базарят, пьют по очереди своё «чефир», в «дольняк» спитой чай бросают — «нифеля откидывают», кричат в пространство:

– — Жарко!

Обращаются, требуя включить вентиляцию, к кому-то, кто растворён в том вонючем и шумном пространстве и всё знает: всё сам, злой и вездесущий, тут так устроил…

Времени привычного — от голого твоего запястья, от твоей дрожи, от дыма, от тесноты — тут нет, только — потом, потом, потом…

…Начинаются обыски — «шмоны». Сначала — тех, кто из «крытки» в «крытку», кто на «этапе»: они в другой «хате». А из твоей этой «хаты» начинают с тех, кого возили сегодня на допрос. И последних — кто тут в первый раз. Теперь ещё тебе новое: ты всегда и всюду со своими вещами — с сумкой, с сеткой; что где забыл — не твоё.

«Шмонает» кто тебя — эти уже в другой форме, тутошние — «пупкари», «вертухаи». Иные из них — по-домашнему вовсе: в свитерах, в беретах… Встанешь в том «продоле», на том «вокзальчике» на решётку из материалу тут редкого — деревянную, разденешься догола; осмотрят тебя заправски всего… На столе у стены твои носки, твои трусы переберут… Курящий ты — пачку твою сразу и откроют, и закурят; у кого жвачка, конфета — к себе суют в карманы…

Зажигалки можно только разовые.

В очках ты — очки оставят.

Потом разводят по другим уже «хатам».

– — Такой-то корпус!

Как всё и ново, и тошно…

– — Собирайся!

Тебя — в «хату» с теми, кто, как ты, в первый раз. Набралась, значит, какая-то группа, и её, где ты, повели, и тебя, по улице в другой корпус. Сопровождают двое, одна — бабёнка с овчаркой — «пупкарша». Овчарка — злая, «пупкарша» — маленькая. На улице ночной на это время как другая музыка: отовсюду слепят прожекторы, а в тёмных углах на проволоках овчарки — и лай, лай, лай-лай…

В корпусе, который теперь твой, постоишь в пустой «хате» — в «накопителе».

Потом… Потом попадёшь ты в «хату», где обязательно ты подумаешь: я тут сдохну!.. Называется — «транзит». Тут на несколько квадратных метров… человек, может, сорок. Бывает, скажут, и все шестьдесят… Вот оно!.. И сколько же тут тебе дней, недель, месяцев?!.. Куришь ты или не куришь, а вот все — курят. Одновременно и беспрерывно. Окно небольшое с двумя преградами, с решёткой и с пластинами, близкими наклонёнными — с «ресничками»: видно лишь ночное, наверно, небо. Под окном столик — «общак»: некое тут святое место. Среди тех, с кем ты теперь, есть какие-то особенные — «опущенные», так им к «общаку», что как бы самом собой, запрещено даже приближаться. Коек, «шконок», всех пять: четыре в два яруса возле «общака». «Шконка» — железная труба с железными полосами крестом. На каждой сидят, плечом к плечу, по четверо; на верхних — на корточках, чтоб не нюхать нижним их ног. Под нижними лежат на полу по двое-трое. У двери в углу тот же «дольняк». Ближе к окну — раковина, кране — резиновый шланг: чтоб слить с «дольняка», надо шланг тащить из раковины.

Ты тут ляжешь на пол, постелешь пиджак или куртку, или плащ — в чём ты? — под голову подложишь обувь.

Спать ты не будешь.

Сквозь дым, темень и говор — вопль:

– — Меня теперь расстреляют!

Темнота, плотность — и все ищут «подельников». Всю ночь будет ползать между всеми и по всем, и по тебе, кто-то и передавать «малявы»: дыры, длиной в руку, тут в стенах боковых и в потолке — «кабуры».

Времени нет, а музыка — в шесть утра. И завтрак: в окошко дверное откидное — в «кормушку» — прежде подадут буханку чёрного на двоих и по буханке белого на шестерых — по «тюхе бубона». Буханки чуть надрезаны сверху, ровно их не разломить. И вмиг из алюминиевой ложки об угол «общака» изготовляется нож — «заточка». В «кормушку» из «продола» — вонь особенная… Даст, может, кто тебе миску алюминиевую — «шлёнку». Будешь ты есть или не будешь, а на первое тебе щи с килькой из банок, на второе — попросту клейстер, овёс варёный. То и другое развозит по «хатам» «баландёр», презираемый всеми. Но и ему все суют «малявы», сигареты — чтобы передал, велят сказать тому-то то-то, спрашивают то-то о том-то…

Пол в «транзите», «дольняк» в нём, ручка черпака и руки «баландёра» — все одного цвета.

Тут сантехники, слесари, электрики — все из осуждённых, в чёрных фуфайках, кепках, в спецодежде тёмно-синей, — «обслуга».

Ты — в ином измерении, в том самом пресловутом: электричество — круглосуточно, запах — день и ночь, музыка — с шести утра до десяти вечера…

Построили вот в «продоле» вызвал тебя к себе ещё один тот, кто ходит сюда сам, сотрудник — «опер», по-тутошнему — «кум». Полистал бумаги про тебя, пообещал тебе хорошую «хату»…

Выдаст тебе кладовщик — «каптёр». а он тут царь и всё, что хочешь, — матрац прелый, чахлый, квадратный какой-то метр солдатского одеяла, подушку, тоже чахлую, но и такую, как ты поймёшь, почему-то — из уважения к тебе… А вот «шлёнки» и ложки не нашлось…

…Неожиданны были тебе «браслеты» и «кобыла», страшно неожиданно то, что было в «транзите», — прожить так день, неделю, месяц, нет нельзя!..

В «хату» — теперь уж по-настоящему твою, тебя и поведут сквозь каменные этажи и железную музыку. Пока идёшь «продолами», минуешь три заграждения из решёток — три «локалки». Каждый этаж — железный длинный балкон; между балконами этими на каждом этаже — железные сетки…

Наконец загремел ключ, загремела цепь на двери — и вот тебе ещё одна шоковая, до потрясения, неожиданность…

Солнышко в «хате» сквозь решётки и «реснички»… белые простыни аккуратно заправлены на «шконках»… у зеркала парни молодые стоят причёсываются!..

И начал ты быть тут так: представился, все назвались по имени. Затасовались дворы, дома, школы, заводы, цеха — и общие знакомые. Словно бы все тут, и ты тоже, щупают себя: живые ли мы, не из нейлона ли какого мы?.. Все говорят, и ты, громко: тут, как во всех «хатах», динамик в дыре над дверью. Затыкать тряпочками и бумажками дырочки в решётке перед тем динамиком ты, вместе со всеми, будешь старательно… Ненавидеть её, эту такую музыку, ты будешь всю жизнь…

Всем тут, кто теперь с тобой, около тридцати, у некоторых — вузы, никто ни разу не судим, только сидят тут не второй, как ты, день, все — по каким-то хозяйственным делам…

Дали они тебе место — стало оно твоим: на полу под нижней «шконкой» у раковины. От раковины ты загородишься плёнкой. Дали тебе две простыни, из своих личных; дали «шлёнку», ложку — все чистые, кружку — ручка искусно оплетена верёвочкой, не обожжёшься. Ещё тебе дали, глядя на твой костюм, совет: одеть подушку в свою майку — превратить её, майку, в наволочку…

«Хата» твоя такая: стены, как и везде в «крытке», серо-зелёные, пол же — плита крупная, чёрная и белая, полосами; потолок побелённый — свод кирпичный кладки сложной: нынешним каменщикам так уж не сложить… У двери, как ты войдёшь, справа — «дольняк». Дальше — раковина, вода — только холодная, под раковиной ведро помойное — «машка»… тоже «машка»; над раковиной — зеркало, вделанное в стену, треснутое. Под окошком — «общак», словно столик в купе вагона; на нём — банки из-под кофе с чаем, с песком, с конфетами… У зеркала справа приклеены пачки сигаретные пёстрые, в каждой — зубная щётка индивидуальная; слева тюбики пасты для зубов и для бритья висят головками вниз на верёвочке, зацеплены кромкой задней. Бриться электробритвой — розетка у двери в стене, как ты войдёшь, так теперь слева. Бритвы — у всех; если это разовые скребки — зовут «мойки». Будешь с бородой — назовут Дедом.

На стенах повсюду из журналов цветные бабы… Парни по два раза на дню трусы, плавки стирают… По той же причине и для той же цели неизбежный «дольняк» огорожен матовой плёнкой; на «шконках», пологами, висят простыни…

Распорядок такой: в шесть утра — музыка и подъём, в десять вечера — нет музыки и отбой; спи — сколько хочешь. И день и ночь — чай и чай; разрешены кипятильники, сами делают тройники; от «чефира» — жёлтые зубы и понос.

График такой: по очереди, два раза в день, — мокрая уборка, мыть и стены; у раковины всегда швабра — «катерпиллер».

Законы такие: когда едят — на «дольняк» не ходить. А ходить так: загораживаешься ты плёткой, попадать тебе надо дерьмом своим точно в дыру, жечь при этом, для ликвидации после-твоего запаха, бумагу; потом заткнёшь дыру полиэтиленовым мешочком с «нифелями» — «колобком», он привязан всегда на верёвочке, потом откроешь ты кран и наберёшь полный «дольняк» воды, за верёвочку «колобок» выдернешь — сольёшь; после себя у «дольняка» подотрёшь, тряпка — всегда возле него…

Было вас, тебя и других, на время твоего сюда прихода на пять «конок» девятеро; кто ушёл, кто пришёл; будет и вся дюжина… Тогда уж тебе как старожилу достанется одна из привилегированных нижних «шконок». По чьей-нибудь интеллектуальной инициативе догадаетесь тетрадный лист в клеточку превратить в линейку, измерите площадь своей «хаты»: выйдет, со спорами, чуть более семи квадратных метров…

Дни такие: музыка и завтрак; песок, если его дадут, общий: чашку стогом на всех и на весь день. Хлеб, тот и другой, даёт «вертухай», приговаривая тому или другому:

– — Готовься на слежку!

Повезут, значит, сегодня на той «кобыле».

А ты ему говоришь в «кормушку» просьбы — «заявки»: врача, библиотекаря, сантехника, электрика…

Потом тебе «баландёр» в твою «шлёнку» — овёс, перловку, ячмень, редко — рис, картошку; попросишь ты — и два тебе черпака; хлеб чёрный всегда остаётся ещё и на сухари.

Дни такие: музыка громкая современная иностранная и ужин: овощное рагу — «подляк»: вонь по всему «продолу» и крики:

– — Подляк жрите сами!

Времени тут нет, тут вместо него что-то стремительное…

Прогулка — в каждый такой день с утра. Прежде тому, кто владеет каким-либо видом спорта хорошо, да ещё и убийца, надо завести руки за спину и сунуть их в раскрытую «кормушку», наденут на них «браслеты», после этого для прогулки отопрут. Музыка громкая современная иностранная и небо за тремя слоями решёток; в каменном ящике, четыре на два, — в «дворике», вся «хата» кружит гуськом.

– — Далеко ушли!

И все идут в обратную сторону.

Ещё: в «хате» одного не оставляют и гулять по одному не водят. И ещё: не довелось бы тебе гулять после туберкулёзных: те всё плюют, а плевки их превращаются в пыль…

Зачастую от прогулки отказываются всей «хатой». Из-за уличных — адовых — динамиков.

Недели такие — баня кому в какой день: с утра «каптёр» возьмёт через «кормушку» твоё бельё, для надёжной чистоты его, в «прожарку», вечером вернёт; могут дать ножницы тупые; берёшь с собой своё мыло, мочалку, шампунь, полотенце, что-то постирать; сушить будешь в «хате» на верёвке… В бане краны сломаны, тазики ржавые, вода то течёт, то не течёт… Раз до тех, среди кого ты, мылись бабы — и вся «хата», и ты, стали чесаться, неистово чесаться, просить, нетерпеливо просить нужную мазь. Мазь тебе и всем дадут…

…Никто ничего никому никогда не объясняет: вызовут — ведут: а куда, а к кому, а зачем?..

Пока ведут на прогулку, на фотографию, к врачу — можно, думаешь, заблудиться; одни переходы и повороты каменно-железные… В каком-то окне мелькнёт поле, город…

Месяцы такие — передачи по тридцати кэгэ продуктов: колбасы, сгущёнки, тушёнки, яиц, батонов, шоколадов; одежды — сколько ты захочешь. Всё — с описью. Банку сгущёнки-тушёнки просишь «пупкаря» открыть или трёшь ею об пол, потом можно открыть и алюминиевой ложкой.

Стальная ложка и музыка тут сосуществовать не имеют права: стальной ложкой можно под музыку, при желании, расцарапать в потолке бетонную плиту, разогнуть в ней арматуру, вылезть в дыру на крышу, на звёзды… (Стукачей тогда, говорят, попросту не подпускали к дверям.)

Письма — по утрам в открытых конвертах.

Вечером, перед концом музыки, — вечерняя проверка: дежурный по корпусу и по двое «вертухаев» сдаю-принимаю. После этого они замок не на один, а на два оборота — «утепляют хату»…

На табло в «продоле» при двух оборотах загорается лампочка…

Ключ — огромный, самодельный, ко всем «хатам» — один…

Замки — обычные гаражные.

…«Шмоны» — то их нет по несколько дней, то они по несколько раз на дню: в «продоле» ты стоишь вместе со всеми лицом к стене или сидишь на корточках с руками за головой — а часов-то у тебя нет… Дежурный по «хате» остаётся: не имеют, якобы, права «вертухаи» во время «шмона» лазить по твоим карманам.

Но вот тебе и ночь!.. Одна, другая, третья… четвёртая, пятая, шестая… Много их тебе!

Ночь — настоящая жизнь: музыки нет, нет музыки и можно говорить нормальным голосом. Разрешены транзисторы, только без укавэ — чтоб не настроился кто в «хатах» на волну «ментовскую»…

…Страшное самое в «крытке»: «малявы» из соседней «хаты» в другую соседнюю «хату» — «дороги»…

Прервать «дорогу» — «морозить хату»!..

И в основном все только этим и занимаются: носки, свитера — всё, само собой, распущено на нитки…

Коробок спичечный, с хлебом, на нитке, что с запасом, просовываешь ты в окошко сквозь решётку и «реснички» и ложкой бросаешь в сторону соседнего окна… Из той «хаты» уж стучали в стену — там в окне уж выставлена свёрнутая в трубу газета — «дочка»… А «дороги», которые сверху вниз и снизу вверх, — это «кони».

Так передаются и сигареты, и чай, и анаша, и лекарства, и даже книги: толстые еле пролезают, но такие нужнее — дольше читать!..

«Опера» в какой-то «хате» засядут, бывает, и включаются в такую «дорогу»: читают те «малявы»…

«Пупкари-вертухаи» по несколько раз на дню влетают в «хату», рвут «дороги». (Заодно — сорвут и простыню, которой ты занавешен на своей «шконке».) Снаружи «обслуга» ходит вдоль стен, обрывает «дороги» и «кони» граблями… Однако всё это и всегда наготове. Иначе — нельзя. Для того и «хата», для того и ты в «хате»… По ночам стреляют скатанными «малявами» в трубочку бумажную в «глазок»: через «продол», через пропасть трёхэтажную с тремя сетками, попадают в «хате» напротив в открытую там «кормушку»; засекут такое — пять тебе суток ареста.

Сам ты подчинишься всем этим обыкновениям: не знали ведь их, этих законов, и все, кто попадал сюда впервые… Подчинишься незаметно, загадочно и спасительно… А переведут тебя вдруг в «хату» к тем, кто по несколько раз судим — у кого несколько «ходок», так ещё и рад будешь: с традициями ихними куда лучше, легче… Сами они прямо рвутся в колонии, притом — на «строгие»! — Лишь бы не сидеть, и тут и там, с молодыми — что беспредельно не ведают никаких законов, ни тех, ни этих, в строят свои — которые есть простая сила: с «быками», с «синими», то есть — что все в наколках… А у тех, кто моложе и «быков-синих», у «малолеток», в «хатах» и в колониях жестокость, говорят, — просто легендарная…

Начальству «крытка» — всем, то есть, кто ходит сюда сам, — с традициями известными проще и спокойнее… В «крытке» и на всю «крытку» — один, с ведома начальства и с ведома тех, кого сюда привозят, назначается-избирается «смотрящий» — из бывалых: он сидит в «хате», где на пять «шконок» пятеро, телевизор, холодильник, книги, деньги, «кормушка» всегда открыта — за водкой «вертухая» послать. Начинает он с того, что шлёт по всей «крытке» свою «маляву»: я, мол, такой-то, стал «смотрящим», так чтоб порядок был, давайте жить, мол, по моим законам, по зэковским!

В какой «хате» у кого какая беда — стучись в дверь — «ломись»:

– — Сведите в смотрящему!

Сидеть будешь ты и напротив «хат», где приговорённые к так называемой редкой высшей мере — «смертники»: на «продоле» у этих «хат» ещё одна решётка…

…Тяжёлое самое тебе тут: не вызывают тебя когда ни на допрос, ни вообще для чего-нибудь, не вызывают тебя когда по месяцу, не вызывают тебя когда по два месяца, не вызывают по три месяца — мучаешься ты, мучаешься, мучаешься ты: сам себя живьём жрёшь; называется это — «гнать гусей по этапу»…

Жрёшь себя живьём, мучаешься ты, не вызывают тебя когда четыре месяца…

Смотришь ты: иной с центнера личного по тридцать кэгэ скидывает… И вслух ты будешь думать: вот бы такую, по нынешним предпринимательским временам, фирму частную оздоровительную учредить: располневшую богатенькую бабёнку запереть, по договору, на месяц хотя бы, а потом — деньги взяв вперёд — привести ненароком к сей сотрудника какого-нибудь, с удостоверением только бы: дескать, будет он с твоими делами, с твоими бумагами, покуда ты тут-то, разбираться!..

Ждать и ты будешь: тряпицу так над собой устроишь, чтоб не падало ежесуточное электричество тебе в лицо…

Любят, любят тут разговорчивых, весёлых. Уважают — знающих: в какой бы то ни было области — наука так наука, техника так техника, «зона» так «зона». Вот и станешь ты вспоминать прочитанное: тут и с дипломами из отечественной истории знают только, что была царица, у которой был любовник, у которого был темперамент…

Не любят — молчаливых, замкнутых, непонятных…

Очень не любят — ворующих у «сохатников» хлеб, сигареты, сахар — «крысятников»: их бьют.

Совсем беда — «бомжи»: грязь, вонь от них; сами на зиму в «крытку» лезут.

Ты и будешь таким, каким нужно быть: тут надо уметь себя давить. Кто не может себя давить — бьют.

– — Или ломись из хаты, или делай, что скажут!

Если бьют — не заступаться.

Держись — знакомых.

Три тут, вообще-то, способа сосуществования: «общак», «семейка» и «каждый за себя». Уж что тебе выйдет…

…Тебе, по ходу твоего дела, устроят свидание или с женой, или с родителями: лишь бы ты только расписался в той бумаге, где о том, за что, мол, ты тут — и вмиг свидание, конечно, прервут… Ни «браслеты», ни пинок тут у «кобылы», ни перекидка из «хаты» в «хату», ни «гонка по этапу» не проняли тебя, не проняли… Тебе, по ходу-то твоего дела, могут и сказать, что вот, мол, у тебя ведь дочка, а в городе недавно было большое автодорожное происшествие…

Не верь, не бойся, не жалуйся! — заповедь и есть заповедь!..

Как тебе, вместе со всеми, весело, когда только что привезённый, невидимый, закричит на улице где-то на дворе:

– — Тюрьма-старушка, дай кликушку, не простую, воровскую!

Из каких-то «хат» будут слышаться разные имена:

– — Утюг!

Новенький крикнет, что выбирает такое-то, — и запоёт в благодарность…

Или по «маляве» узнаешь со всеми, что собирается «этап» в такой-то «хате» и просят помочь. Тут тоже надо «ломиться» в дверь:

– — Передайте смотрящему!

«Этапникам» отдают кто чего может: сигареты, одежду, обувь — не зная, то есть, кому…

Не любят тут, когда говорят «пожалуйста», «спасибо» — ни друг другу, ни хотя бы той же симпатичной «пупкарше»…

Но есть традиция — и дарят «марки»: рисунки добросовестные на материи величиной в носовой платок; пастой разноцветной — корабли, цветы, соборы, змеи, бабы, иконы; их на личные праздники передаю по «дорогам»!..

Любят — во всём соревноваться: отжиматься, подтягиваться, играть — играть во что бы то ни было!..

«Тюху» ту белую без корок разминают, добавляют чуть сахару, мнут-мнут-мнут; ещё делают из простыни, вытягивая нити, «тёрку», трут по ней, получается комок для лепки фигур шахматных; для чёрных — прежде добавляют пепел от сожжённых сигаретных пачек; так же — и шашки, чётки; высушишь — пластмассовые они будто…

Чётки не только из хлеба, а ещё из перепиленных на кубичики щёток зубных разноцветных, из одноразовых разноцветных зажигалок. Чётки на нитке в пальцах мечут, постоянно мечут, мечут, беспрестанно, наркоманно: злятся — мечут, радуются — мечут!..

Только бы тебе тут не заболеть… Есть при «крытке» помещение — «больничка: рукомойник, бачок с испражнениями — «параша», её раз в сутки выносят, койки, словно в казарме. Но вот однажды одному твоему «сохатнику» сделали там операцию, а в «хате» у него шов на животе разошёлся, несколько дней он сидел на корточках, держал ладошками внутренности свои, чтоб они не вывалились из живота, в «больничке» той же через несколько дней и помер…

Ты выпросил раз полтаблетки аспирина, так санитарка добавила к ней такую вторую:

– — Для вас одно лекарство — дубина и «Черёмуха».

Есть при «крытке» какая-то специальная группа в зелёных пятнистых одеждах — тоже из тех, кто ходит сюда сам: они в масках — словно в чёрных колготках, натянутых на лица, с дырами для глаз и рта — то в той, то в другой «хате» бьют.

Весь «продол» тогда «ломится», за «продолом» — весь корпус:

– — Прекратите бить!

То же, поверь, и так же, поверь, будут кричать-«ломиться» и тогда, когда будут бить тебя, но тебе, поверишь, будет не до того: будут ведь бить тебя в кровь, лежащего, ногами, по всему телу, зло материться:

– — Лежать!

А потом поволокут куда-то по каким-то проходам, лестницам волоком…

Это будет в тот раз, когда ты случайно окажешься в «хате» с теми, кто вернётся с суда после приговора пьяный и раздерётся между собой.

На другой день, однако, придёт к тебе, по ходу твоего дела, один из тех, кто ходит сюда сам:

– — Мало тебе! Не пошёл в сознанку?!..

Ты ему скажешь так:

– — Убей меня!

Месяца через два вызовет, по твоей просьбе, тебя к себе в «больничку» врач:

– — Покажите побои…

Приспособишься ты не только ходить на «дольняк», выражаться по-тутошнему, но многому другому…

Вот однажды в твоей «хате» один вернулся со «слежки», лёг на «шконку»:

– — До свиданья, ребята! — И лезвием из «мойки» себя по горлу.

Ты и все и всё вокруг — в крови. Тебя за это — в карцер. На улице, по тому времени года, зима, мороз, в карцере на окошке решётка есть, а стекла — нет. Снимешь ты майку с себя, помочишься на неё, выжмешь, прижмёшь её, мокрую, к решётке, подержишь, чтоб она примёрзла, будешь потом дышать двое суток паром в каменном мешке, два шага на три, ходить в дыру, откуда лезут крысы; покормят тебя тут лишь раз; спать ты не сможешь сам, сидеть — тебе не дадут: рано утром «шконку» пристёгивают к стене… Двое суток и будут разбираться с той «мойкой».

А если в самом деле есть, за что бить, то бьют так: через каждые два часа врач только заглядывает: жив?..

Адвокат, защитник твой, придёт к тебе в «крытку» тоже сам: объяснит тебе, что ты тут находишься незаконно — и всё потому, что население наше, граждане все, даже и те, кто работает в разных, тут и там, органах, юридически неграмотны: есть такое понятие — «презумпция невиновности», то есть — «недоказанная виновность равнозначна доказанной невиновности», и ты, следовательно, если тебя в чём-то обвиняют, имеешь право, законное право говорить, что и как хочешь, или вообще ничего не говорить, попросту — молчать, и к любым твоим, по существу дела, словам и даже к твоему молчанию все, — то есть — все сотрудники, должны относиться так же уважительно и спокойно, как, например, к тому, пошёл ты на какие-нибудь выборы или не пошёл…

Но в «хате» твоей найдётся, может, такой, который тебя наставит; у адвокатов, мол, бытуют три заповеди: первое — получи с клиента деньги, второе — докажи ему, что прокурор дурак, и помни — сидеть не тебе…

Ты, голова кругом, будешь говорить и говорить себе и всем, мол, и в самом деле грешен и во многом виноват: жене изменял, с долгами тянул, на тёщу кричал, матери нагрубил за то, что она написала не такое завещание, — в этом сознаюсь, признался бы и подписался с трансляцией этого по телевиденью… Но вот в том — но в том, в чём меня теперь обвиняют, — нет, этого не делал, нет, не было, нет!.. Ну что же, раз нет?!.. И надо тебе это всё-таки доказывать! А поленишься — ну и сиди себе…

…Войдёт, будет такое, к тебе в «хату» один новенький — трое «пупкарей» впереди его тащат вещи: телевизор, матрац, мешок с продуктами, порножурналы. Сам он — в часах, какие и на свободе редко у кого. И на «общак» — гора мяса!..

«Вертухай» поминутно будет делать его имя уменьшительно-ласкательным:

– — Картошки надо?.. Водки надо?..

Он угостит. Ты, отвыкший, выпьешь — задумаешься на целые сутки…

…Как всё строго-понятно и понятно-строго: «Не говори, что знаешь, но знай, что говоришь!» — написано на стене кем-то когда-то, известно лишь — почему…

Да, что же делать, надо признаться: раньше ты каменных огороженных зданий боялся — сидят, дескать, там этакие и этакие; теперь ты боишься — «ментов»; и ещё — приговора: если уж никто не застрахован от ошибки — по «ошибке «ментов» сидеть тебе месяцы, а суд ошибётся вдруг — там ведь тоже твои современники, кто ж ещё, и соотечественники работают… Неприятна, по опыту узнаешь, на слух эта лязгающая несправедливость!..

…Обнаружишь ты во всех, где будешь, «хатах» нечто общее странное: один крестится, другой крестит фото с детьми, и начертаны на стене — кресты, один или см надписями: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!», видел ты и наколки — часто храм, икона, «Тайная вечеря»…

Просыпается тут вера в Бога.

Есть, узнаешь ты, тут, в «крытке», и помещение странное — для тех, кто молится, и для того, чтобы молиться — «молельная комната». Что и как в ней?.. Не узнаешь: ты ведь цивилизованный, да и просидишь — пусть и ни за что — всего с полгода…

Всё вроде бы, кроме твоего веса и твоего ближайшего будущего, наладится: в Новый год в твоей «хате» будет праздничный чай вечерний, в полночь эту — по всей «крытке» гром «шлёнок» об двери; обыгрывать ты будешь всех в шахматы, «общак» расчертите вместо доски; в день выборов на твоём «пролёте» поставят столы и кабинки для твоего тайного голосования; ещё — один, порадуешься, женится, так как на воле у него появился ребёнок, приедут из загса; бутылка — если захочешь, тебе её сунут в «кормушку», стоит, по нынешнему курсу, тут она пятьдесят тысяч; женщина — если захочешь, её приведут в «крытку», а тебя сведут к ней в отдельную «хату», стоить будет сто пятьдесят тысяч…

Те, кто ходит сюда сам, «менты», «вертухаи» — все, вернее, кто сам раньше сюда ходил, — эти сидят в отдельном корпусе, на том же «продоле», но только в «хате» в отдельной — и тут тоже, стало быть, порядок. Притом — порядок во всём: «хату» эту «малявы», с помощью «дорог» и «коней» объезжают…

А сколько твоих «сохатников» освободили прямо в суде!..

И будешь ты думать к этому, обжитому, времени, говорить себе, правда — молча, молча-серьёзно: впервые то — истерично. то — просветлённо.

Ты — вот ты, по прихоти биографии, тоже стал бы… тоже стал бы, заплати тебе… стал бы, много заплати тебе… стал бы, очень много заплати тебе?..

Ты — вот ты, тот вид биологический, в котором ты, — и в самом деле… не зверь… нет, не зверь… наверняка не зверь!..

Ты смотришь своими глазами — одними и теми же самыми, просто — в разных тысячелетиях, — и на гладиаторов, и на хоккеистов: тот же стадион, те же яркие одежды, те же вопли; лязг мечей, треск клюшек; брызжет кровь, брызжет пот…

Всё тебе равно: хоть бы как — лишь бы!..

Странно уж не то, что реально были концлагеря и атомные грибы. Странно, что сейчас, сегодня, сию минуту, — чего нет лишь по случаю — не сжигается одна планета и топчется другая.

И только бы не отыскали, только бы не отыскали и в Космосе чего-нибудь живое!

…Однажды тебя куда-то вызовут, вызовут с вещами; в «хате» жалостливо и привычно завоют на «пупкаршу»:

– — Куда ты его?

А та шепнёт:

– — Освобождают…

Заорёт тогда вся «хата»:

– — Ура!

И дадут тебе любовно…

Традиция ещё одна такая: мол, больше, коли ты так, коли ты нас бросаешь, сюда не возвращайся, не попадай!..

Дадут тебе под зад пинка.

Ворота те серые лязгающие еле и чуть сдвинутся в щель — едва ты в эту дыру пролезешь.

И тебе «мент», что к чему, объяснит:

– — Садиться сюда — ворота нараспашку, а выходить — узко.

На улице уже — за воротами, за стеной — от слабости в ногах прислонишься к той стене, даже посоветуют тебе те, кто тут, у стены, с передачами, посоветуют тебе посидеть… на лавочке у стены немного посидеть…

Милюшино, ноябрь 1997