Странствия Света

Иван Пустельга (2024)

«О грустном писать легче» — такую фразу услышал автор на одном литературном конкурсе. И тезисом этим был брошен ему вызов. Это сказка, но с преступными отпечатками горькой правды и шершавой обыденности, ошибок и заблуждений, обезвреженных добротой и порядочностью, вполне настоящими, так как автор поленился их выдумать. Автор старался избегать описания жестокости и насилия, хотя эпоха мечей, волшебства и несуществующих чудищ располагает к этому едва ли меньше, чем наша. Доброта некоторых персонажей может показаться нереалистичной и сказочной, но она (как и некоторые чудесные встречи) имеет реальные прообразы, настоящий исток. Честное слово. Взаимопомощь и ответное добро, но так же и ситуации, в которых всё наоборот, где благодеяния и доверие ведут к падению и саморазрушению. И тогда перед персонажами возникает вопрос, на который мало кто найдёт ответы, — чему доверять в переменчивом мире?

Глава 2

Глава 2. Искатели чудес

«Суди о прожитом дне не по урожаю, который собрал, а по тем семенам, что ты посеял в этот день». (Р. Стивенсон)

— Ваше величество, прибыл чародей.

Король невольно вздрогнул. Он стоял у окна и смотрел на зеленеющий сад и облака в ясном небе, стараясь скрыть своё волнение. С тех пор, как ему стало известно, что в столице появился странствующий волшебник, он всё время думал о том, какой будет эта встреча, как он скажет то, что хотел и, — в чём не признавался самому себе, — боялся сказать.

Чародей, получив приказ явиться, ответил, что он занят помощью беднякам и сможет прийти только через три дня. В порядке очереди. Мало кто смог бы так ответить королю Арниона, но это был крайне своевольный чародей даже в отношении своих братьев, Хранителей.

Он и сам был Хранителем. Так как обитатели Небесной Крепости редко и неохотно общались с простыми людьми, а сами люди мало что знали о них и редко видели то самое, от чего их Хранители оберегали (видевшие обычно не выживали, а останки поверженных чудищ больше напоминали гору пепла), то в народе этих удивительных стражей зачастую называли просто волшебниками, как в сказках.

Король расхохотался в ответ.

— Мне нравится этот малый! Занятно будет его увидеть.

В душе он отчасти был рад такому повороту. Предвкушение исполнения мечты, тревожное томление наполняло жизнь короля необычными красками. Он мечтал, и мечта была дерзкой даже для короля. Он жаждал и боялся одновременно.

И вот — чародей здесь. Что он ответит на вопрос? Удивится? Улыбнётся его наивности? Бросит гневное «нет»?

Король, приняв скучающий вид, отвернулся от окна и взглянул на вошедшего. И немного успокоился. Посетитель произвёл впечатление волевого человека. Каков бы ни был ответ, он ответит честно и не станет играть словами. Король понял, что его чародей — на самом деле не его. Он не слуга, он щедрый даритель, его не подкупить наградой, а значит его не обманут ради золота.

Чародей был одет в простую походную чистую одежду. Он выглядел аккуратно, как камень в оправе. Его лицо казалось безмятежным, словно аудиенция у владыки королевства ничем не отличалась от прогулки по парку. Впрочем он был вежлив и соблюдал церемониал:

— Приветствую вас, ваше величество. Я Рэйнан, Хранитель из Небесной Крепости. К вашим услугам… — сказал он, сдержанно поклонившись.

«Мне придётся говорить с ним напрямую», — размышлял король, поймав на себе его проницательный взгляд на бесстрастном лице.

Король приказал прислуге и стражникам удалиться.

— О чём мы будем говорить, ваше величество? — сказал волшебник мягким сочувственным голосом, каким обычно говорит доктор с больным.

«Он как будто всё знает. Чёрт бы его взял!» — думал король, сжав зубы. Сейчас он не сможет быть повелителем. Сейчас он не король, а безутешный отец, который просит помощи. Такое не скроешь под пренебрежительным скучающим тоном, а без обмана он не сможет манипулировать им. Они будут на равных — в лучшем случае.

До сегодняшнего дня король был убеждён, что его вопрос очень важен, но теперь, перед другим человеком, смотревшим на жизнь иначе, Ако не был уверен, что странствующий маг поймёт его. Возможно, просто посмеётся и уйдёт. Старый король чувствовал себя паршиво, не понимая толком почему, всё казалось правильным и в то же время его не оставляло ощущение, что он не в своей тарелке. Это было труднее, чем вся политика вместе взятая. Он собирался прикоснуться к чему-то столь хрупкому и дорогому, что его человеческое сердце бешено колотилось в груди, когда он пытался сказать нужные слова. Король, собравшись с силами, начал издалека.

— Могу я говорить с вами не как король, а как отец, чьё сердце потеряло покой?

Чародей не ожидал такой прямоты от властвующей особы. Он пришел не потому, что боялся ослушаться приказа. Он был готов его ослушаться, если бы это перечило его убеждениям, и ослушаться перед лицом того, кто приказывал. Его просили, он должен был прийти, потому что беда могла быть настоящей. Он удивился, увидев искренность во дворце, так как был убеждён, что здесь всё пустое, — слова, поступки и сердца.

— Говорите, как посчитаете нужным. Я буду честен с вами, как вы со мной.

— Я слышал, вы помогли одному крестьянскому сыну подняться на ноги.

— Бывало и такое.

— Как вы это сделали?

— Вы не спрашиваете, почему он был болен. Верно, вы уже всё разведали в деталях и знаете, что тело того юноши было в полном порядке. Был надломлен его дух. Умерла его возлюбленная, и он больше не мог подняться, не ел, не пил, даже дышал разве что по привычке.

— И вы смогли ему помочь.

Чародей оставил эту реплику без ответа. Король не сдавался:

— Разве это не чудо? — вслух размышлял он, стараясь спровоцировать того на откровенность. — Починить сломанное, вернуть к жизни… Это великое дело.

— Я сделал то, что мог сделать. Только и всего.

— Это волшебство? — допытывался король.

— Почти то так.

— Достаточно сильное, чтобы помочь человеку вернуть радость жизни?

— Не всегда, но часто.

Старый король жадно ловил каждое скупое слово, которое ронял гость.

— Я слышал, что вы почти ничего не взяли за свою помощь с тех людей.

Чародей усмехнулся, но промолчал.

— Меня беспокоит мой старший сын. Я понимаю, это прозвучит странно…

Рэйнан улыбнулся:

— Поверьте, удивить меня нелегко. Знали б вы, что я повидал на своём пути…

Король опешил, брови его поднялись вверх, сминая лоб морщинами. Он удивлённо воззрился на волшебника, который торжественным тоном продолжал, как будто поддразнивая старика:

— Говорящих водяных и вздыхающие горы, у которых что-то бьётся внутри. Лес, куда можно войти, но нельзя выйти, пока не заснёшь, а это невероятно тяжело, если учесть, кто там бродит… Итак, что случилось с вашим сыном?

— Он родился таким…

Хранителю постарался добиться окончательного ответа:

— Каким таким?

— Воинственным. Он больше заботится о мастерстве владения мечом, чем о том, как мудро править страной. Недавно он пропустил уроки тактики ведения боя, чтобы выпить со своими подчинёнными в каком-то кабаке! Это не может не волновать меня. Я надеялся, что со временем ребячество пройдёт, он остепенится… Знаете, что он мне ответил? Что тактика бесполезна потому, что его долг — просто биться с врагом и будь что будет, и размышления о том, как победить, могут лишить храбрости в самый важный момент. Что политика ему противна. Я полагаю, он был под хмельком, потому что на следующий день всё отрицал, — король словно исповедовался волшебнику, — но боюсь, он действительно так считает.

Король замолчал, поджав губы. Печальный взгляд его устремился в пустоту.

— Я беспокоюсь за него, — король поднял склонённую в тревоге голову и посмотрел в глаза чародею. — Уверен, что рано или поздно он навлечёт на себя беду. Он неразумен, как дитя. И… кажется, его ярость… как бы сказать? Противоестественна. Чрезмерна. Не совсем человеческая.

— Гм. Ясно. Но у вас есть ещё сыновья. Может быть, они больше годятся на роль правителя?

Король недовольно глянул на него.

— Мой младший сын живёт искусством и книгами. Он ребёнок внутри юноши и, наверное, будет таким всегда. А средний…

Король поморщился.

— Трон должен занять старший сын. Сможете помочь мне?

— Как именно?

Король замялся, но, помолчав немного, произнёс твёрдо:

— Сделать совершеннее. Убрать то, что мешает ему быть лучшим королём на свете. Он добр и справедлив, милосерден, честен. Я говорю так не потому, что я его отец. Будь он плохим человеком, корыстным и себялюбивым, как мои министры, я бы не стал просить вас о помощи. Мы живём в мирные времена, воинственность не так важна, как дипломатия и установление мира… А мой сын убеждён, что договариваются только слабаки и лжецы и нужно всегда быть бдительным и готовым отразить удар, чтобы нанести ответный.

Глаза Рэйнана зажглись вдохновением. Представилась возможность проявить скрытые таланты, которые не одобрили бы Хранители, но которые помогали сделать мир немного лучше. Сохраняя невозмутимость, почти равнодушие, чародей спросил:

— Нужны предметы, которые он постоянно носит с собой.

— Его любимый меч. Он с ним не расстаётся, разве что в ванной…

— Я наложу э-м-м, — он поморщился, произнося слово, которое больше подходило обывателю, чем мастеру, но обывателю было понятнее, — заклинание на оружие. Оно будет поглощать ярость и боевую удаль, а пустоту заполнят другие качества.

— И ещё одно… — произнёс король смущённо.

Чародей едва заметно улыбнулся и снисходительно кивнул.

— Простой медальон из дерева и камня. Его подарила Ариануину девушка из племени горцев Эйканы. Они, кажется, увлеклись друг другом. Он уже совершил кое-что опрометчивое, поддавшись страсти к ней.

— Вы должны понять одну вещь. Разлюбив девушку, он скорее всего выкинет медальон. И всё вернётся на круги своя, так как предмет просто поглощает определённые проявления ума, но не может их уничтожить.

— Возможно, — произнёс король, почесав подбородок.

— То же касается и меча. Потеряв воинственность, он может отбросить и меч.

Король задумался.

— Хм… кольцо, — пробормотал Ако, кивнув. — Да. Кольцо. Он терпеть не может драгоценности, но его носит всегда, на цепочке у сердца, иногда на руке. Это мой подарок сыну. Там внутри маленький портрет их покойной матери. Он его снимает только в ванной.

— Надолго?

— Полчаса максимум. Раз в день после тренировки с оружием.

— Эффект предмета действует ещё некоторое время после того, как его снимут. Всё зависит от расстояния. Если кольцо будет рядом, он не почувствует перемен, так как образ мыслей и чувства меняются достаточно медленно.

— Решено! — воскликнул король, хлопнув ладонью по подлокотнику трона. — Я подмешаю в еду сонное зелье. Сегодня или завтра вечером. Когда он уснёт, я позову вас. Вам отведут покои во дворце, если пожелаете…

— Не откажусь.

Чародей едва заметно поклонился и вышел.

Король вздохнул. Он одновременно радовался и испытывал тревогу. На миг что-то холодное сжало ему сердце, но он развеял все сомнения, убеждая себя, что обратного пути нет, что перемены нужны, что так будет лучше и правильнее. Избежать бы смутного времени! Сделать мир ясным и простым, чтобы в нём правили добро и красота. Король невольно вспомнил своего младшего сына, Невейна.

Нэви. Да, ради всех людей и ради него! Пусть мир позволит ему жить беззаботно, купаться в лучах мирного времени, оградит от жестокости и предательства. Это Нэви помогал старику сохранять Мечту о завтрашнем дне, в котором сегодняшний, как полураскрытый бутон, расцветёт окончательно.

***

Упомянув Невейна, нелегко выпутаться. Он словно варенье, в котором безнадёжно вязнет повествование. Слова и странные события липнут к нему, как мухи. Вот и сейчас, стоило Судьбе услыхать его имя, как отступать было поздно и её драгоценные нити поневоле сплели для него полотно Приключения.

Невейн занимался тем, что отчаянно грустил. Прошло полгода с те пор, как пропала без следа его «любимая подруга», как он её называл. Когда он так делал в присутствии отца, то навлекал на себя настоящую бурю. Владыка бушевал и места себе не находил, стоило напомнить ему об этом унизительном — так он считал — инциденте, из-за которого старый король чуть не слёг. Младшего принца он лелеял всеми возможными способами. То был оазис для отеческих чувств, то был не принц, а сын, и для него он был не владыкой, но папой. Нежность и забота, вечные силы, скрытые в душе, хранящие огонёк жизни в длинной череде поколений, обряженных в самые разные тряпки и роли, неизрасходованный жар вдохновения, что творит и растит, бережёт и пестует, рассекая равнодушную и жестокую к людям вечность.

Так выглядел Невейн в глазах отца, слабым и хрупким ребёнком, символом чистоты и невинности. Тогда как старший принц Ариануин для него оставался живым воплощением идеала и мечты, не столько сыном, сколько его, короля, величайшим творением всей жизни, слава о коем не померкнет в веках, чем-то сокровенным и запредельным, биением жизни в немеркнущих веках. Ариануин сиял, как солнце, на небосклоне его мыслей. Оттого, сколь прекрасен и могуч он был, одно тёмное пятнышко в его невероятной, обречённой на величие судьбе сводило короля с ума. Чудная помеха, неудобное упущение! Такие мелочи не должны мешать восхождению могучих и добрых повелителей на недоступные для других высоты.

А что же Руан? Отец видел в нём луну, пустую и холодную, способную только отражать чужой свет и нести на себе блики другой славной судьбы и грандиозных свершений, уготованных королём Ариануину в своих мечтах.

Однако вернёмся к Невейну, погруженному в печальные думы. Приключение завершилось не так, как он рассчитывал, — юриспруденцией и дурацким крючкотворством, с помощью которого таинство брака было признано незаконным, а свадьба недействительной. Они бы смогли провернуть такую штуку, даже если б, к примеру, в часовне, где проходила церемония, не хватало одного камешка, что уж говорить о доброй половине камней, покинувших обветшалые стены и, подобно потерянным сиротам, разбросанных по округе. Переубеждать их было сродни каторге для ума и языка, разговору о солнце с мертвецами в склепе.

Вслед за этим, в духе скучных людей, бюрократы выпроводили куда подальше честного монаха, на счету которого было столько добрых дел! Принц обещал подарить ему право наведываться в королевский винный погреб, но простодушную искренность Невейна остановила безразличная к человеку и его чувствам реальность дворца. Оставить под священными сводами, где вершилась судьба страны, какого-то подозрительного, вечно пьяного монаха, замешанного в гнусных махинациях и чуть ли не в государственной измене! Конечно, это было невозможно. Во дворце почти всё толковое оставалось невозможным.

Пересуды придворных, сгущавшаяся атмосфера гнилых мыслишек, всё это действовало Невейну на нервы. В конце концов, это его дом! Какого чёрта кто попало шляется по его дому и разводит гнусные сплетни? Закипела такая каша, что хватило бы на обед всем чертям в преисподней, а закончилось всё, как и большинство интересных начинаний во дворце, тупостью и скукой, которые всегда сопровождают самовлюблённых и ограниченных людей.

Впервые в жизни Невейн потерпел поражение, не сумев выполнить ни одно из обещаний. Даже библиотека перестала радовать. Он валялся среди разбросанных книг, словно какой-то литературный бродяга, заглядывая то в приключение, то в монументальный эпос, то в лёгкие стихи, то в светлые сказки, последнее пристанище для пресыщенной книгами души. Но ничто не могло его порадовать.

В одну из таких вот тягостных минут его посетила отчаянная мысль, что витавшую вокруг унылость можно рассеять новым приключением, но, разумеется, не во дворце. Биение вольной жизни лучше поискать не с этой стороны стен замка, а с той, другой, где он ещё ни разу толком не был один.

— Решено! Отправляюсь на прогулку в Астен.

Невейн оживился и быстро составил план побега, благо идей было полно из-за невероятного количества прочитанных книг о несправедливо осуждённых узниках благородной крови, сумевших вырваться из плена и отомстить подлым врагам. Руководствуясь столь обширным запасом готовых решений, Невейн был уверен, что у него обязательно всё получится, если постараться.

— Лучше всего выбраться через кухню. Её, кажется, вообще не охраняют, позабыв о том, что кухня — живительное начало замка, подобно тому как библиотека — его позабытая всеми душа.

Невейн почесал затылок в задумчивости.

— Хотя, по правде, в этой обители здоровой и сытной жизни за мной закрепилась недобрая слава вандала и разорителя. Поэтому лучше действовать тайно и осмотрительно.

Невейн довольно скоро раздобыл шелковый платок и, вывернув наизнанку, повязал вокруг нижней половины лица.

— Теперь я вылитый разбойник, — воскликнул принц, с восхищением разглядывая себя в зеркале.

На кухне дремал поварёнок, крепко прижав к груди половник. Невейн, пробираясь мимо него, не удержался и слегка поправил съехавший на бок колпак, готовый вот-вот упасть на землю.

— Спасибо тебе, малыш, — прошептал принц, обернувшись в дверях. — Боюсь, без тебя и Сунны мы бы все померли с голоду. Почему же у тебя такое грустное лицо, когда ты спишь? От тебя зависит столь многое, но даже во сне ты не находишь радости…

Невейн вздохнул и тихонько притворил за собой дверь, чтобы не разбудить маленького труженика.

— Что ж, вперёд!

И принц, одетый в самую скромную одежду, какую ему удалось найти (или точнее «одолжить» у одного из своих слуг), бодрым шагом направился к стене замка, петляя по коридорам, открывая и закрывая неправильные двери, за которыми располагались помещения неясного назначения. Наконец, одна маленькая и тяжелая дубовая дверь отворила ему путь к большой лужайке, покрытой сочной травой, сверкающей от ночного дождя, словно бы небо осыпало землю драгоценными камнями чистейшей пробы.

— А вот и стена. Последний рубеж, — прошептал принц. — Высоковато будет. Не перелезть. И деревьев нигде нет.

Принц, приложив ладонь поверх глаз, осмотрелся по сторонам в поисках какой-нибудь возможности выбраться наружу.

Стена возвышалась в пять человеческих ростов, а толщиной была в несколько шагов. Через каждые двадцать метров неприступную преграду разделяли башенки с бойницами наверху. В одной из башен имелись небольшие решетчатые ворота, опускавшиеся и поднимавшиеся с помощью цепей, намотанных на ворот. У ворота сейчас никого не было, решетка была поднята. Невейн успел обрадоваться, как вдруг заметил стражника, стоявшего у стены. Его монументальной неподвижности могла бы позавидовать иная статуя, а в живописности он бы превзошел любую старенькую картину в библиотеке, изображавшую воинов древности. Был он, как показалось Невейну, человек душевный. Заговори с таким — и сразу исчезнут печали, словно тебя убаюкает тепло пламени, потрескивающего в очаге, когда за окнами завывает вьюга и беснуется буря. Седые усы тянулись вниз, словно языки огня, поседевшего за время своей короткой пылающей жизни, и росли словно бы из-под шлема, чем-то напоминая отважные и безрассудные одинокие травинки, пробившиеся к свету из объятий неприступного камня.

— Доброго денёчка, служивый, — сказал Невейн, пересилив себя, чтобы взять максимально просторечный тон. — Как оно идёт?

— Да как-то идёт, с божьей помощью. А вот ты как сюда притопал и зачем? Это вопрос.

Страж подкрутил ус, который тут же опустился, прикорнув на чисто выбритом подбородке.

— Красивые усы у вас, милый человек.

— Что ж, за доброе слово спасибо, — отвечал страж с чувством. — Добрые слова никому ещё не вредили. А ты тут ещё зачем-то или просто порадовать старика?

— Да пройти хочу.

— А-а. Вот как.

— Да. И я сильно тороплюсь.

— А что-нибудь случилось?

— Случилось страшное. Мне надо срочно бежать в город.

— А ты кто будешь, добрый господин? Почему на тебе повязка? Лица не видать…

— Младший принц захворал, гром его разрази, — нашелся Невейн, делая вид, что теряет терпение. — Поэтому я вынужден был надеть платок, чтобы не заразить окружающих… то есть… не множить хворь. Я слуга младшего принца. Вот, иду за лекарем. Поднял меня в такую рань, негодник!

— Чёрт бы меня подрал! — вскричал страж, теребя ус. — Но не смей называть младшего принца негодником. Он отличный парень, хоть и заумный. Захворал! Чтоб я подавился последним глотком пива, если это не печальная новость! А что же с ним? Кажется, ещё намедни я слышал его игру на лютне в отдалении и отважно боролся со сном, стоя на посту.

Бедный солдат, не подозревая всю глубину коварства, услыхал следующее:

— Судьба многострадальная у принца: сыпь на лице, оттого в платке я. Чешется рука, ноет поясница. Выпадают волосы, не гнётся шея.

Невейн прочитал всё скороговоркой, не выдав ритма, а смещённые, сказанные с чрезмерным волнением слова, наехав друг на дружку, словно ломкие льдины по весне, успешно смяли не слишком броские рифмы, так что страж как будто не заподозрил в нём шутника.

— Так чего же ты тут стоишь, бездельник, и тратишь время на старого вояку! А ну, паршивец, мчись скорее! Нельзя нам потерять младшего принца, да светится его имя, которое я подзабыл. Он славный парень, душа-человек, хоть и чудак и пройдоха, каких на свете больше нет! Как это — дворец и без его глупой болтовни? И без скучного щипания лютни… Ну нет! Так не годится. Поторопись же, юнец, ведь есть у времени конец.

Невейн вздрогнул. Что такое? Его шалость вычислили, ответив подобной же? Или это совпадение? Невозможно было прочесть ответ по невозмутимому лицу солдата, точнее — по его усам, так как шлем скрывал всё остальное. Усы же были как представители-парламентёры, посланные от неприступной грозной крепости. И приходилось принцу по поведению буйно разросшейся растительности угадывать, что думает и чувствует собеседник. Сейчас ему казалось, что в усах нет угрозы или коварства, зато в них прячутся миролюбие и мягкая шутка.

— Огромное спасибо, добрый человек. Не забуду я тебя вовек.

— Да и вам спасибо, запамятовал я ваше имя, подавись мной акула.

— Потом вспомните, — отвечал Невейн, безнаказанно усмехаясь под маской. — Прощайте! И спасибо за тёплые слова в сторону младшего принца. Я этим очень дорожу… то есть я хотел сказать, что передам принцу ваши слова и уверен, он будет признателен.

На том они расстались. По дороге в город принц посмеивался над собой и всем, что случилось. Как странно, что он нашел родственную душу в обычном стражнике, охранявшем ход из дворца. Кто знает, может, чем дальше от дворца, тем больше интересных людей и увлекательных приключений?

***

Если жизнь дворца была тихой и размеренной, то город предстал перед странствующим принцем в совсем другом свете. Прежде его жизнь ограничивалась вещами, которые поддавались контролю. Дворец ограждал от всех невзгод, насыщал, словно оазис. Там он мог сколько угодно жить мечтами и считать, что всё возможно. Читая книги о тяжелой судьбе (а их было не очень много), он примерял их судьбу на себя лишь на время, как платье в магазине, которое можно отложить, если оно не понравилось покупателю. Можно поменять на лучшее. Можно повременить с выбором, обсудить, просчитать. Так и с книгой: она пробуждала переживания ужасов, уродливых и отвратительных снаружи, но что он мог знать о том, каково быть внутри такой судьбы? Что значит быть беспомощным. Видеть страдания и смерть, не зная как помочь. Зная, как помочь, протянуть руку, которую несчастный человек с презрением отвергнет?

Книги щадили, не разили глубоко, их можно было забыть. Раны же оставляли путешествия за пределами дворца — каждое из них. Вот и сейчас он ужаснулся, увидев, в каких тяготах и нищете живут люди. Город предстал во всей красе, окутанный дымом и копотью, пропитанный грязью, дышащий вонью, населённый огрызками жизней. За торжественными словами владыки, сказанными так легко под сенью крепких стен, среди прекрасных видений, — боль, пот, редкая, как чудо улыбка. Бесконечная борьба за такую банальную штуку, как жизнь. Он оказался в пустыне, прожив свои годы в оазисе, не зная, что разглядеть чудеса бывает очень нелегко.

Его поразило, насколько близки эти несчастные к голоду, болезни и смерти. Смерть отодвигали их руки и ноги, изуродованные мозолями, натруженные спины, исколотые грубые пальцы, упрямо сжатые сухие губы. Не на что им было полагаться, кроме как на себя. Некуда было бежать из невидимого водоворота своего места в мире. У Невейна закружилась голова, когда на него хлынула волна бесконечного одиночества этих людей, их горестных сражений, жутких ударов судьбы, что оставили на них неизгладимые следы её тяжелых сапог.

Следы эти мог увидеть даже тот, чьи глаза всю жизнь ласкало нежное море печатного слова.

***

Разочарованный и печальный, Нэви брёл по улицам города обратно в замок. Прекрасный мир, что рисовался ему в мечтах, как расколотую щепку унесла тёмная волна действительности. Как заботливая мама-птица насиживает яйцо, так он вынашивал прекрасный образ, в который мечтал однажды попасть.

Никто здесь не грезил приключениями и подвигами, заботясь только о том, как выжить и прокормиться. Грязь и копоть на измученных работой телах, они как будто въелись и в души. Принц словно получил сокрушительный удар по голове и не мог прийти в себя. И в то же время ему было бесконечно жаль бедняков. Он размышлял о том, как помочь им, чтобы как можно больше лиц озарялись улыбкой.

День был в разгаре. Толпа запрудила улицы и рынок. Невейну пришлось протискиваться сквозь чьи-то спины и плечи, как вдруг какое-то тощее существо налетело на него. Он не удержался на ногах и рухнул, зацепив лоток с посудой, которая посыпалась на него. В хаосе глиняных осколков он увидел два больших глаза, сверкнувшие из тени под капюшоном. Нижнюю часть лица незнакомца скрывала маска. Острое колено упёрлось в живот принцу, в следующий миг тень прыгнула и исчезла в толпе. Нэви попытался встать, но его тут же опять сбили с ног два или три стражника, мчащиеся вслед за беглецом.

Принц потёр ушибленную спину, стряхнул с себя куски разбитой посуды и пошел следом за ними, недовольно ворча. Его нагнал толстый человечек, сопевший от натуги. Невейн заметил жиденькие усики, как у подростка, на верхней губе толстяка. Вкупе с гневным выражением лица это было так забавно, что принц, не сдержавшись, прыснул от смеха. Падение всколыхнуло и немного разрядило его мрачное настроение.

Толстяк хлестанул юношу злобным взглядом и поковылял дальше.

— Да это же наш министр… э-э… чего-то там, — сказал принц вслух. — Наверное, министр банкетов, — заключил он, провожая насмешливым взглядом похожего на пирамиду человечка.

— Интересно, куда он так торопится? Уж не за тем ли хулиганом в маске?

Невейн не спеша шагал за министром, который то и дело останавливался, чтобы утереть лоб платком. Вскоре они пришли в маленький дворик, со всех сторон окруженный стенами домов. В центре стояла потемневшая от дождей деревянная скамейка. Двое стражников держали незнакомца в маске, рядом на земле валялась разбитая черепица. За их спинами находился другой выход, заваленный всяким хламом. Вероятно, беглец попытался перепрыгнуть через кучу мусора, оттолкнувшись от края крыши, но черепичная кладка скользнула под ногой.

Спина толстяка заслоняла большую часть происходящего.

— Ну что, попалась, милочка? Уж я тебя проучу. Ведите её в суд. Она украла мой кошелёк, — он нагнулся и вырвал из скрюченных пальцев увесистый мешочек, в котором звякнул металл.

Один из стражников поднял воришку за плечи и так встряхнул, что у той клацнули зубы. Звякнули цепи и щёлкнул замок. Закованную в наручники, её, держа за руки с двух сторон, повели прочь.

Когда процессия прошествовала мимо растерявшегося принца, он увидел лицо незнакомки. Оно было бледным и безучастным, но ему показалось, что в её глазах мелькнула искорка обиды и укора. Предназначался ли этот взгляд только ему или всему миру, но он застыл у него перед глазами, словно видение. Она мало напоминала злобных атаманш разбойников из книг, скорее подростка, тощего, едва переставляющего ноги. В ней не было развязности и злобы матёрой преступницы, только голодный взгляд затравленного зверька.

Нэви всей душой был на её стороне.

Настроение его стало ещё отвратительнее, ведь он сам отчасти помешал её побегу. Всё могло бы случиться иначе, не будь он таким неуклюжим. Невейна вдруг осенила мысль: он кое-что вспомнил, случайно увиденное им во дворце. Сердце его учащённо забилось. Можно попытаться всё исправить!

Невейн последовал за конвоем. Вскоре они прибыли в здание суда, длинное двухэтажное строение, сверкавшее белизной. Вверх устремлялись мощные гладкие, как кость, колонны, украшенные сверху резными капителями в виде величественных сов с огромными глазами и мощными клювами. По задумке скульптора они олицетворяли мудрость, но в глазах юного принца от них веяло мрачностью и затаённой угрозой.

Брызгая слюной и размахивая руками, как мельница крыльями, министр выступал.

Именно так: выступал.

Его монолог затронул столь необозримые дали философии, социальной морали и высоких духовных ценностей, что судья задремал, время от времени вздрагивая, когда толстяк в порыве вдохновения издавал пронзительный вопль, который как бы выражал эмоциональную сторону вопроса, дополняя чисто рассудочную.

— Воровство — тяжкое преступление, потворствующее низменным устремлениям души, разрушающее порядок в стране, который и так нелегко поддерживать нам, представителям власти… — он помолчал.

Недовольный министр ожидал заинтересованности на лице судьи, но оно оставалось непроницаемым. Ему было всё равно, но не столько из чувства справедливости, сколько из всепоглощающей усталости. Это был человек-романтик, некогда отчаянно веривший в справедливость, но теперь, взглянув на него, Нэви увидел ту же печаль и то же разочарование. Казалось, душа его поникла и уснула в суете окружающего мира, её слабый луч с трудом пробивался в высокие чертоги ума. Но вид у воришки был такой жалкий, что даже его остывающее сердце сжалось, и он властно прервал словопрения министра:

— Мы услышали обвинение. Теперь я хотел бы послушать, что скажет другая сторона.

Министр побагровел. Что ещё нужно спрашивать у вора? Разве может это ничтожное создание оправдаться? Однако он не решился высказаться вслух.

— Ответь мне дитя, что заставило тебя пойти на преступление?

Она молчала. Нэви видел лишь профиль её лица, полуприкрытые глаза, плотно сжатые губы. Почему она молчит? Почему не оправдается? Ей бы поверили, если б она заплакала и попросила прощения.

Невейну впервые в жизни стало страшно. Эта немота была жестока, как ветер, бьющий в лицо льдинками замёрзшего в воздухе дождя. Как не наступивший рассвет. Как крик в пустоту. Она мучила, очерчивая собой пустыню омертвевшей души. Так камень, брошенный в пропасть, обозначает её глубину тем, что мы не слышим звука падения.

— Отвечай, девчонка, если не хочешь болтаться в петле, — закричал министр.

Невейн выступил вперёд и попросил слова.

— Ваша честь, я был свидетелем происшествия. Позвольте мне сказать.

Судья вскинул бровь и слегка улыбнулся. Возможно, он увидел в глазах юноши того, кем сам когда-то был. Порывистость и неосмотрительность юности, которой кажется, всё по плечу.

— Кто ты?

— Слуга младшего принца.

— Что ты можешь поведать суду о происшествии?

— Я могу только добавить кое-что к нему.

— Если это касается дела, говори.

— Простите за неприятный инцидент, но, похоже, что это кошелёк моего господина, младшего принца.

— Юноша бредит, — с притворным сожалением произнёс министр. — У нас два сумасшедших беспризорника!

— Молчать! — судья бросил суровый взгляд на толстяка и, обращаясь к Невейну, продолжил: — Чем ты докажешь свои слова?

— Могу назвать точное количество монет в кошельке. Сорок две золотых монеты.

Капля пота упала с подбородка толстяка, когда он вздрогнул от этих слов.

— Кажется, мой хозяин потерял их в Королевском саду, два дня назад, около четырёх часов пополудни…

Двойной подбородок министра невольно отвис. На мгновение он потерял дар речи. Невейн повернулся к нему и дружелюбным тоном продолжал:

— Полагаю, ваше превосходительство, вы собирались вернуть кошелёк принцу, но не застали его. Ваша честь, — продолжал Невейн, не отрывая презрительного взгляда от мертвенно бледного лица министра, — простите за это недоразумение. Но уверен, господин министр подтвердит каждое моё слово, а также то, что всем во дворце было известно намерение принца пожертвовать деньги нищим и бездомным. Очевидно, министр сам решил сделать это, но в дороге обронил кошелёк, а голодающие дети подхватили. Но ведь он и предназначался им. Уверен, его высочество очень огорчится, узнав, что из-за его простодушного желания помочь нуждающимся, они же и пострадали. Вы согласны, господин министр?

У того сдавило горло, и он с большим трудом кивнул, что не могло считаться настоящим утверждением. Судья потребовал чёткого ответа.

— Да, ваше превосходительство, — говорил он, нервно теребя край шелкового рукава. — Так всё и было, — краем глаза он заметил неприятный интерес на лице Невейна. — Я полагаю, что можно простить несчастное дитя…

— Посмотрите на неё, ваша честь и все собравшиеся здесь, — продолжал Невейн. — Какая у неё тощая рука…

Он подошел и поднял её руку. Усилие, которым она попыталась вырваться, было таким слабым, что, казалось, едва слышимый вздох пронёсся по рядам.

— Эта девочка или господин министр — кто из них, на ваш взгляд, голодает?

Он ожидал, что публика рассмеётся шутке. Но глупая шутка ударила очень глубоко. В толпе повисло напряженное молчание.

— Прошу, отпустите её с миром, господин министр, помилуйте, судья, — Невейн серьёзно разошелся, вспомнив речи проповедников, — «ибо в сей трудный час смуты добрая рука как никогда драгоценна, она одна рассекает спустившийся мрак, подобно свету луны».

Министр уступил с тенью на лице. Впервые в жизни он испытал подобный позор, подкрепленный ещё и страхом, причину которого знали лишь двое: он сам и принц Невейн. В его оплывшей жиром, но всё ещё достаточно умной и хитрой (без чего он не стал бы министром и не остался бы жив на столь ответственном посту) голове кружились мысли, одна чернее другой. Он найдёт этого нахального слугу, и он пожалеет, что не спрятался в какой-нибудь вонючей дыре, что посмел не бояться, он заставит потухнуть этот дерзкий взгляд, он будет умолять о прощении в слезах, но его не получит.

Тем временем судья не стал проверять число монет в кошельке или выяснять ещё что-либо, а тут же объявил оправдательный приговор и велел отпустить уже не малолетнюю преступницу, а «гражданку Арниона».

Двое подростков покинули здание суда, где не должны были оказаться, где кипела, оставляя толстый слой чёрной копоти, жизнь взрослых людей, их страсти, ошибки и расплата.

Мимо на удивление быстрым шагом промчался министр. Что-то мрачное было в его уверенной походке, по которой сторонний наблюдатель мог бы точно сказать, что им владеет чётко поставленная цель. Но беззаботные дети имели такую роскошь — ничего не замечать и всем пренебрегать. Они шли по улицам Астена в робком молчании, пока спутница Невейна не остановилась, чтобы отдохнуть. Всё случившееся было чересчур для неё. Она шла за принцем, не осознавая, куда они идут.

— Устала? Мы почти пришли.

— Куда… — сказала она тихо.

— Здесь неподалёку живёт придворный лекарь. Я уверен, он не откажет тебе в ночлеге. Он добрый старик. Бывало, он спасал меня, докладывая отцу, что я приболел, как раз когда приезжали какие-нибудь невыносимо скучные послы, а я должен был украшать собой обстановку…

Тут он понял, что сказал лишнее. Но она, казалось, не обратила внимания на слова. Веки её смыкались всё чаще.

— Похоже, ты устала. Пойдём скорее.

Невейн взял её под руку и почти тащил за собой. Близились сумерки, он не сразу отыскал нужный дом, время от времени справляясь у прохожих.

— Вот. Мы на месте.

Они вошли в маленькую лавочку с аптекой. Их мгновенно окутал душистый запах трав, развешенных пучками под потолком. Он успокаивал и усыплял, словно дыхание диких полей летом.

— Присядь пока здесь, а я пойду за старым Лутро, у которого ты сегодня будешь ночевать.

Невейн нашел его в кресле напротив окна. Окно было распахнуто, по занавескам волнами играл ветерок. Лутро дремал с погасшей трубкой в руке.

Но спал он чутко, так как когда-то давно служил войсковым лекарем, и привычка всегда быть начеку прочно укоренилась в мирной жизни, как побег, пересаженный в другую почву, неизменно продолжает расти.

— Почему ты здесь, парень?

Невейн только улыбнулся от столь фамильярного обращения к потенциальному наследнику престола. Для него всё было игрой, а принц — только роль, порой очень утомительная и скучная. К тому же он нутром чуял, что тот, кто помогает больным и умирающим выздороветь, совершает большее благо, чем тот, кто просто ими управляет.

— Бездомной сироте нужен кров и добрый приют.

— Что-то стряслось с королём?

— Он, к счастью, жив и здоров. Помощь нужна кое-кому другому.

— Что случилось?

— Суть кроется в словах: бездомная сирота. Больше я ничего не знаю.

— Как ты её повстречал? И как ты улизнул из замка? И с чего вы взяли, ваше высочество, что этот некто действительно нуждается в помощи?

Последние слова он произнёс одновременно с иронией и любопытством.

— А с чего вы взяли, что нет?

— Дерзкий малец…

— То, как я сбежал из дворца, — секрет высшей пробы, тайна мастерства. Никто не может его знать. А девчонка попала в большую передрягу и… мхм…

— И?…

— Я немного помог ей выпутаться.

— Передряга подразумевает наёмных убийц, подстерегающих в тени с кинжалом наготове?

— Возможно, но надеюсь, что нет. Так вы поможете?

— Где она?

— Внизу.

— Что ж, посмотрим, кого ты вытянул из мутного круговорота жизни на этот раз.

Они спустились в лавку. Девушка уснула, растянувшись на скамейке.

— Она погостит у вас совсем недолго, пока не придёт в себя. Может, она обучится вашему прекрасному ремеслу? — размышлял вслух принц. — Она так восхитилась, когда я сказал, что приведу её в дом лекаря. Всю дорогу расспрашивала, может ли она стать вашей ученицей…

И Лутро попался в сеть, расставленную хитрым принцем: научить другого для него было такой же великой радостью, как исцелить тяжелобольного человека, — видеть, что знания живут и будут жить после него; что для кого-то жизнь станет чуть менее трудной и непонятной, исполненная созидания и благородного труда, как если бы в бурю кто-то знал верное направление; что он сам — не тупик, а лишь веха бесконечного пути. И свет будет странствовать, даже когда его источник угаснет, пересекая границы поколений и, возможно, эпох.

Он ответил ворчливо:

— Ладно. Посмотрим. Пускай остаётся пока. Комната горничной свободна. Как её зовут?

— Забыл спросить.

— Теперь иди, пока тебя не хватились. Скорее в замок.

— Позаботьтесь о ней, прошу вас. Я нутром чую, что это правильно.

— Нутром он чует…

— Передайте мне весточку в замок, если я не смогу выбраться: всё ли здесь в порядке. Хорошо?

— Хорошо, хорошо. Теперь беги и старайся идти по светлой стороне улицы, где много людей.

— Слушаюсь.

Бросив последний опекающий взгляд на незнакомку, он вышел из лавки и зашагал в сторону замка.

Из густой тени появилась рука в длинной перчатке, закрывавшей половину предплечья. Кожа выше её края была пепельно-серой в свете луны. Рука держала маленький арбалет, нацеленный прямо в спину Невейну. За секунду до выстрела принц услышал знакомый голос, прокричавший:

— Ложись!

Он оглянулся в ту сторону, откуда донёсся голос, где-то спереди и справа, и это движение, возможно, спасло ему жизнь. Болт прошел вдоль спины и вонзился в лопатку с такой силой, что никогда не сражавшийся юноша в третий раз за день повалился наземь. От боли и неожиданности он почти лишился чувств. Краем глаза он уловил блеск доспехов, раздались чьи-то крики, топот, лязг оружия.

Крепкие руки подхватили его и взвалили на плечо.

— Умеешь ты попадать в неприятности, братец, — сказал всё тот же знакомый голос.

***

Тревога, охватившая господина министра, как, возможно, уже догадался читатель, была преступного происхождения. Когда-то давно король подарил младшему принцу небольшой участок земли, который красотой природы соответствовал поэтической натуре юноши. Уютный домик, окруженный лесом, лугами и рекой. Возможно, король в глубине души хотел оградить его от грязи политики, подобно тому как подлинную ценность прячут от глаз.

Принцу то место полюбилось, но он не хотел оставлять братьев и отца в бесконечной суете и скуке дворца. Только здесь он мог хотя бы попытаться их защитить — по-своему. Поэтому он решил построить там убежище для сирот и тех, кто пострадал от войны или природных бедствий. Но планы и намерения уткнулись в стену бюрократии, настолько неприступную, что ей могли бы позавидовать самые крепкие крепостные стены, защищающие пограничные форты. Целый месяц он плясал по этажам и министерствам, окруженный хороводом бумаг, разрешений, прошений, печатей, от количества которых легко было одуреть или позабыть всё на свете, даже своё имя. Ведь всё стало с ног на голову и солнце завращалось в обратную сторону. И, скрипя зубами, Невейн наматывал круги по ведомствам, которые, казалось, были рассчитаны на то, чтобы уморить потенциального врага, чтобы ограничивать, сомневаться и что-то забывать и терять.

Такое отношение к принцу говорило о том, что он не был грозным человеком, способным вселять трепет или хотя бы уважение в тех, кто не привык его проявлять. Он походил скорее на поэта, чем завоевателя, и уже начинал жалеть, что взялся за это дело. Распутать этот клубок мог бы отчаянный и горький шаг: попросить отца или братьев. Тогда бумага появилась бы сразу, как по взмаху волшебной палочки (или, скорее, меча). Он уже совсем было решился так и поступить, как разрешение было чудесным образом получено и даже предложен план строительства. Неким министром, который заверил юношу в своём искреннем участии к сиротам и инвалидам. Дом и правда был построен, к принцу даже пришел какой-то хромой бродяга, низко кланявшийся и в слезах благодаривший за руку помощи, протянутую всем обездоленным и несчастным. Принц, обрадованный и спокойный, вскоре забыл об этом, так как не был способен долго концентрироваться на чём-то одном, и никому не рассказывал о деле. Министр заверил его, что будет лично за всем следить.

На самом же деле тот бродяга сыграл свою роль за пять золотых, а в строении разместилась гостиница, приносившая господину министру энное количество мешочков золота каждый месяц. Тот мешочек, о котором шла речь на суде, был передан деятельному бюрократу за ещё одну услугу: засеять часть земли особым растением, из которого готовили дурманящий настой, что обещал призрачный покой и оборачивался вполне реальным безумием. Пристрастие к нему держало крепче любых цепей. Его употребляли в подпольных курильнях (одна из которых разместилась под гостиницей), куда несчастные люди приходили, чтобы забыться и обрести мираж покоя. Это было идеальное прикрытие: кто станет инспектировать владение самого принца?

Однажды Невейн следил в саду за какой-то бабочкой, о которой он вычитал в больших толстых книгах с картинками, что она вымерла сто лет назад. Он едва дышал, боясь спугнуть этот прощальный привет из прошлого, чтобы пока не стемнеет, проследить, где она обитает и нет ли там её сородичей. Из кустов, густо усеянных маленькими королевскими розами, он увидал, как кто-то, подозрительно оглядываясь, передаёт министру мешочек и называет его содержимое: что там и сколько. Разумеется, принц не услышал никаких подробностей, но всё же не был настолько простодушен, чтобы не понять, что это взятка.

На суде министр не узнал принца, ведь прошло несколько лет, а чиновник вёл жизнь, насыщенную самыми разными встречами и беседами с людьми всех слоёв общества: от высочайших министров других стран до наёмных убийц и контрабандистов. Куда уж тут упомнить всех, кого он обманул? К тому же Невейн не слишком часто показывался на глаза и не делал ничего, что привлекло бы к нему внимание придворных. Он жил, укрытый в тенях, в тишине книжных подвигов и славы. Тени его берегли, а первая же вылазка на свет чуть не убила. Впрочем, на этот счёт он не огорчался слишком сильно, так как не привык к долгим и тяжелым переживаниям, которые, словно борона, порой оставляют столь глубокий след, что он тянется через всю невспаханную заросшую сорняками жизнь.

Спустя несколько дней после происшествия дом принца охватил свирепый пожар. Тщетно его пытались погасить. А в стороне уже пылали и поля наркотика. На дороге перед домом валялся наполовину пустой мешок с просмоленными факелами.

Багрово-чёрная ночь исторгла силуэт. Руан выступил вперёд, чтобы схватить виновного, но ярко-алый блик, вспыхнув, осветил лицо Невейна.

— Зачем? — почти крикнул Руан, встревоженный и испуганный.

— Там люди переставали быть людьми. Превращались в тупой кусок мяса, догорающий изнутри.

Он вскинул голову, и в глазах его светилась измученная размышлениями душа, пульсирующая, как вздувшийся сосуд, кипящая внутри болью. На бледном лице юноши, как чернильные кляксы на пергаменте, залегли мрачные тени, следы разочарования — в себе ли? в ком другом? — разочарования столь глубокого, что словами его не извлечь наружу, оно как болезнь угнездилась в сердце и, таясь, подтачивало дух изнутри, словно паразит.

— Никто из нас не смог бы там жить, — сказал он медленно, подбирая слова одно за другим, точно нищий зёрнышки, упавшие с телеги. — И да исчезнет даже след того, что погубило столько жизней.

***

Нежность, вспоенная библиотекой и обществом порядочных, благородных людей, беззащитная, как младенец, — ей предстояло бороться за то, чтобы жить, двигаться дальше с палками в колёсах, которые он вставил сам, образами добра, слишком прекрасными, чтобы с ними расстаться, слишком прекрасными, чтобы стать когда-нибудь реальностью, и слишком прекрасными, чтобы найти в себе иной взгляд, замечающий не только прекрасное и доброе. В извечной трагедии продвинутого ума, что подобно слабому цветку, вырос на помойке, он был жив и мог расти, потому что был слаб и нежен. И судьба щедро сыпала в мясорубку его мучительных долгих размышлений грязь, камни, вынутые из чьих-то душ ржавые гвозди. До сих пор мир, в котором он радостно и беззаботно парил, напоминал луну, всегда повёрнутую к нам светлой стороной. Всё, чем он грезил, порушилось в мгновение ока. Он больше не ощущал той вездесущей, могучей силы, что сопровождала героев из книжек в каждом их шаге, поднимая их с колен, указывая путь к мудрости и уверенности в себе. Той силой был автор, что вплёл в слова всё самое лучшее, что наскрёб в душе. Та же картина, что предстала перед его изумлённым и испуганным взором, напоминала скорее повесть, осиротевшую без своего создателя, брошенную на произвол слепого хаоса, где озверевшее зло пожирало слабого, не укрощённое поводьями его величества Слова.

Слова теперь значили не больше, чем грязь под ногами. Выжить или умереть — это зависело от более грубого и преходящего инструмента. От деяния. Слово, хранившее доселе свет и прозрение, теперь напоминало разбитый сосуд, расколотую скорлупу вытекшего яйца.

Это было попрание его безымянной веры, и в молчании он кричал от бессильного негодования, обиды и злости, ему казалось, что что-то важное и дорогое сердцу исчезло.

Так реальность пинком вышвырнула иллюзии. Их осколки рассыпались по бескрайним унылым пустошам сознания. Впервые за свою недолгую жизнь он испытал бессилие. Но судьба не дала ему время поразмыслить над этим и успеть впасть в уныние. Он теперь тоже оказался во власти её невидимых грозных волн. Они подхватили его, как щепку. И вскоре попытались сломать, не зная, что маленькие щепки не ломаются.

Невейн жил так, что и Судьбе, наверное, пришлось не раз удивляться. Натерпелась она с ним, бедняжка, немало.