Мой белый

Ксения Буржская, 2021

Если смешать все оттенки видимой части цветового спектра, то получится белый. Цвет снега. Цвет рамочки полароида. Цвет флага, который выбрасывают, если сдаются, потому что больше нет сил выдерживать боль или любовь, нет сил надеяться. Старшеклассница Женя связывает с белым цветом самые драгоценные моменты своей жизни – когда ее мамы были вместе, и в их общий дом еще не пришла измена; когда на белоснежных листах бумаги она писала новые и новые письма музыканту Лене, чувства к которому захватили все ее существо. Человеческая близость, человеческое счастье – есть ли что-то более хрупкое? Даже первый снег, кажется, лежит на земле дольше. У книги Ксении Буржской есть волшебное свойство – после ее прочтения начинаешь острее чувствовать кожей прохладные потоки счастья и то, как они день за днем безвозвратно тают в ежедневной суете. Да, ничего нельзя вернуть или удержать, но можно вовремя нажать на кнопку «внутреннего полароида». Это роман о любви, где все любят всех: девочка – мальчика, женщина – женщину, дочка – своих матерей… (Татьяна Толстая) Нежный ностальгический роман о любви во всех ее проявлениях (Дина Ключарева, Wonderzine) «У Ксении Буржской отточенное и дерзкое перо. Она владеет им, как высококлассный фехтовальщик – рапирой. Ее слова-уколы всегда точны, мгновенны и в самую точку. Читателя она не щадит, как, впрочем, и своих героев. Роман «Мой Белый» – тайная рана, которая на самом деле никогда не пройдёт, не заживет. Конечно, проблемы, о которых пишет Буржская, требуют предельной бережности и деликатности. И ей это удаётся – быть одновременно деликатной и дерзкой, бесстрашной и стыдливой, ранящей своей ироничной наблюдательностью и тут же бросающейся спасать своей нежностью и ласковой заботой». (Сергей Николаевич, главный редактор журнала «Сноб»)

Глава 9

Другие

Маме я ничего не сказала.

По всплескам написанных ею картин я знала, что она тоже постоянно находится с кем-нибудь «в диалоге», как она это называла. Самая длительная ее связь продолжалась два года, когда мне было лет десять — это был нервный и странный мужчина — маленькие мрачные пейзажи и сумбурные закаты — он приезжал к нам на черной машине и привозил мешки с продуктами. Мама ласково звала его «гуманитарная помощь» или «Санечка». Санечка приезжал и готовил ужин, играл со мной в настолки, дарил мне розовых куколок.

— Хочешь, Санечка станет твоим папой? — спросила как-то у меня мама.

— Зачем? — искренне удивилась я.

— Ну… Чтобы помогать тебе делать уроки, учить разным хорошим вещам…

— У меня есть Вера, — сказала я и на всякий случай отодвинула от себя розовых Санечкиных куколок. — Она меня всему научит.

Мама усмехнулась, а Санечка вскоре исчез.

На его месте возникли картины поярче — огромные изумрудные полотна, на которых из тусклых мазков вылеплялось страстное, розовое тело Аниты. Анита изгибалась и изгибалась для маминых картин, приходила и приходила к нам на ужин, они все ходили на выставки и презентации, а мама спрашивала:

— Нравится картина?

— Картина как картина. Только мне в комнату не вешай.

Мама и Анита заливались в хохоте, расплескивая вино.

— Ну что ты, дорогая, это же неуместная живопись для детской.

— А для чего она уместная? Для бани?

— Для бани, пожалуй, в самый раз!

И они снова хохотали, а я никак не могла взять в толк, с чего тут веселиться. Картины с голыми женщинами же и правда уместны в бане, что тут смешного-то?

Одну из этих картин у мамы купил один американский банкир, купил очень дорого, так что она могла год не работать.

Я слышала, как однажды по телефону Вера говорила кому-то:

— Мы давно не общаемся. Вообще не разговариваем, так что я не знаю, что у нее нового. Да и, с другой стороны, что там может быть нового? Продала тут очередную свою шлюху на аукционе.

На самом деле «шлюха» была отличная. То есть это была хорошая картина. На ней мама разлила всю свою тоску по Вере и одиночество — так ярко, как только могла. Я спросила ее:

— Неужели ты не видишь, что мама пишет эти картины, чтобы тебе сказать?

— Сказать что?

— Что ей без тебя невыносимо.

— Дорогая, не выдумывай. На этой картине она нарисовала другую женщину.

— В этом-то все и дело.

— В чем же, позволь узнать?

— В том, что она не может рисовать тебя.

Вера помолчала минуту, будто что-то вспоминая, а потом сказала:

— Ты знаешь, она ведь перестала меня рисовать, наверное, за год до нашего разрыва, так что вряд ли там было что спасать.

— О чем ты?

— Это был вопрос времени, Женя. Иногда лучше сразу шагнуть в холодную воду, чем годами готовиться к погружению.

Я никак не могла взять в толк, к чему эти водные метафоры.

— О чем ты говоришь?

— Если бы не расстались тогда, расстались бы через полгода, может быть, через год. Нашлась бы причина.

— Ты не можешь знать, как было бы, ты же не ясновидящая.

— Я здравомыслящая. Люди не изменяют просто так, измена вообще дело затратное. Если чело — век идет на это, значит, ему уже невыносимо терпеть.

— Мама говорила, что это вдохновение…

— Как ни назови — смысл один: ей меня уже было недостаточно. Или много.

— Это противоречиво.

— И тем не менее.

— Ты думаешь, она тебя разлюбила?

— Любовь — сложная штука. Возможно, она просто от меня устала.

— Но вы могли просто отдохнуть друг от друга.

— Когда людям нужно друг от друга отдыхать, это тревожный симптом.