Мой белый

Ксения Буржская, 2021

Если смешать все оттенки видимой части цветового спектра, то получится белый. Цвет снега. Цвет рамочки полароида. Цвет флага, который выбрасывают, если сдаются, потому что больше нет сил выдерживать боль или любовь, нет сил надеяться. Старшеклассница Женя связывает с белым цветом самые драгоценные моменты своей жизни – когда ее мамы были вместе, и в их общий дом еще не пришла измена; когда на белоснежных листах бумаги она писала новые и новые письма музыканту Лене, чувства к которому захватили все ее существо. Человеческая близость, человеческое счастье – есть ли что-то более хрупкое? Даже первый снег, кажется, лежит на земле дольше. У книги Ксении Буржской есть волшебное свойство – после ее прочтения начинаешь острее чувствовать кожей прохладные потоки счастья и то, как они день за днем безвозвратно тают в ежедневной суете. Да, ничего нельзя вернуть или удержать, но можно вовремя нажать на кнопку «внутреннего полароида». Это роман о любви, где все любят всех: девочка – мальчика, женщина – женщину, дочка – своих матерей… (Татьяна Толстая) Нежный ностальгический роман о любви во всех ее проявлениях (Дина Ключарева, Wonderzine) «У Ксении Буржской отточенное и дерзкое перо. Она владеет им, как высококлассный фехтовальщик – рапирой. Ее слова-уколы всегда точны, мгновенны и в самую точку. Читателя она не щадит, как, впрочем, и своих героев. Роман «Мой Белый» – тайная рана, которая на самом деле никогда не пройдёт, не заживет. Конечно, проблемы, о которых пишет Буржская, требуют предельной бережности и деликатности. И ей это удаётся – быть одновременно деликатной и дерзкой, бесстрашной и стыдливой, ранящей своей ироничной наблюдательностью и тут же бросающейся спасать своей нежностью и ласковой заботой». (Сергей Николаевич, главный редактор журнала «Сноб»)

Глава 10

Петь

В пятницу я стояла в школьном коридоре, и сердце мое в ушах забивало сваи. Судя по звукам, которые доносились из актового зала, Ленечка уже пришел и репетировал со своим рыбно-овощным ансамблем. От уроков по случаю общественной нагрузки меня освободили, двери были не заперты, и я, сложившись пополам, стояла, просунув голову в щель. Будто так я стала совсем незаметной — в сером своем невидимом платье.

— Жень, ты че? — я аж подпрыгнула, когда моя лучшая подруга Алька дернула меня за рукав.

— А… Это… Смотрю, что у них там.

— Ну-ну, — Аля подмигнула и, отодвинув меня, заглянула внутрь.

— Твой, что ли, задвигает, не вижу отсюда?

— Угу.

— Ну заходи тогда, не тормози! — и Аля впихнула меня внутрь, так что я неловко влетела и задела горку сложенных у стенки стульев. Стулья с грохотом развалились, и музыка смолкла. Все посмотрели на меня.

Неплохое начало.

Я застыла на своих ледяных ногах, и было слышно, как скрипят суставы пальцев в жесткой ловушке «Мартинсов».

— Привет, ребята! — сказала Алька. — Вы нас простите, пожалуйста, такая неловкость. Это Женя. Возьмите ее в кружок, — она больно толкнула меня в спину. — Она будет петь.

— Привет, — прошелестела я откуда-то из-под паркета.

— Привет, — сказал кто-то.

— Понятно, — сказал кто-то другой.

— Что будешь петь? — спросил кто-то еще.

— Угу, — кивнул Леня.

Леня сказал мне «угу».

Он увидел меня, посмотрел на меня, заметил меня и сказал мне «угу». Для счастья, в сущности, так мало нужно.

— Девчонки, вы пока там сядьте, — сказал высокий кудрявый парень на басу.

— Мы сейчас со своим закончим и прослушаем все, хорошо?

Аля толкнула меня в сторону скамейки и потянула за рукав, как тряпичную куклу, чтобы я села. Мои ноги отказывались сгибаться, и Але пришлось на меня по-змеиному зашипеть.

Леня играл как бог. Честно говоря, он все делал как бог: стоял, пел, держал гитару в руках, смеялся, молчал и, конечно, говорил «угу». Во всем этом было нечеловеческое, божественное начало, все это отливало светом и отдавало мне под дых, как автомат после выстрела.

Ленины руки произносили музыку, а рот слова, и я впадала в транс, мне уже слышался в этом диалог, и хотелось ответить — вставить слово после долгого, оглушительного монолога, когда хочется и возразить, и горячо согласиться, и просто что-нибудь сказать.

Наконец он доиграл, выпил воды, погонял ее от щеки к щеке. Дернул плечами, как отряхивающийся дог, подошел к микрофону, и голос его заполнил весь зал:

— Ну чего там. Женя, да? Что будешь петь? Иди сюда и рассказывай.

Мама говорила — скажи, но не предупреждала, что спросят сами.

— У меня есть слова, но они странные, музыка — есть наброски, — я говорила быстро, взбираясь на сцену по боковым ступенькам, глаза — в подвал.

— Странные слова? Это как?

— Ну, в смысле, они не дописаны, есть только один куплет…

— Сможешь на клавишах показать? Или тут, — он протянул мне свою гитару.

Я машинально взяла ее в руки, ничего другого не оставалось. Дают — бери. Она была теплой и немного шершавой. И еще тяжелой. Я подумала, что это слишком — держать в руках себя и гитару — обеих вместе.

— Лучше на клавишах, — быстро сказала я и воткнула гитару в ножны у края сцены.

— Ну ок, — кивнул Леня.

— Пацаны, попробуйте схватить на лету.

Я тихо проскользнула по клавишам дрожащими руками.

— Это типа первая часть, потом должен быть припев, — я проскользнула еще раз. — Потом еще пару раз так, я думаю, но, может, что-нибудь другое здесь…

— Погоди, — Леня взвалил на себя гитару. — Давай еще раз сначала и погромче. Саш, подними ей звук. Я сейчас попробую сразу на гитару положить, а ты — кивнул ударнику — ты мне подыграй.

Тот взмахнул своими волшебными палочками, нехотя отложив бутерброд. Я снова заиграла мелодию, которая тут же стала казаться мне отвратительной. Но Леня вдруг взял ее себе — уверенно и жестко, и тут же включились ударные, и появилась музыка.

Я много раз наблюдала за этим волшебным превращением гусениц в музыкальной школе, но никогда не видела настолько красивой бабочки.

Она парила под потолком. Моя музыка. Мои несказанные слова.

— Пой, — закричал мне Леня. — Давай!

Я подошла к микрофону. Горло сжалось, в гортани толпился воздух. Потом я услышала свой голос.

Мама говорила — скажи, но не предупреждала, что будет так громко.

Мы повторили этот фокус три раза.

— Здесь я бы иначе сделал, — сказал мне Леня. — Типа того.

И он положил свою руку на клавиши рядом с моей. Его пальцы зашагали вместе с моими, а потом споткнулись о них. Я обожглась и спрятала их в карман.

— Вот тут, — сказал он, не заметив моей неловкости. — Я бы вот тут остановился, сделал бы паузу, а потом снова сыграл этот проигрыш.

Я кивнула, не поднимая глаз.

— Хорошо? — спросил он. — Нравится тебе?

— Очень, — прошептала я, рассматривая свои шнурки.

— Ну ок тогда, — сказал Леня и показал мне большой палец своей идеальной руки. — Я запишу партии, в воскресенье подходи, прогоним еще раз.

Я улыбалась как идиотка.

— Классно было, слушай, — Аля тянула меня за рукав по направлению к столовке. — Он так смотрел на тебя, офигеть!

— Да ты ж не видишь ничего! — сказала я, хотя понимала, что спорить тут не с чем: он на меня смотрел.

— Дело в шляпе, подруга, он точно уже запал на тебя! А мне тот кудрявый понравился, дрищ. Как его зовут, не запомнила?

— Не-а, — улыбка с моего лица не сходила, а только разрасталась вширь.

— Ладно, чего с тобой говорить, ты же совсем кукушкой поехала, — толкнула меня Алька и сказала: — Когда у вас с ним все случится, ты скажи мне!

— Да Аль!

— Не, ну а че. Рок-звезда! Одними поцелуями не отделаешься!

— Аля, я песню ему спою. С ним спою, представляешь?

— Ага. Охренеть!

— Не понимаешь ты ничего!

— Зато я вменько, а ты ебанько!

И Алька забежала в столовку, расталкивая очередь, петляя между столами. Я за ней — как будто мы снова дети, а взрослые злятся и говорят:

— Спокойнее, аккуратнее, девочки, ну-ка.

И я слышу Алькин смех, и оттого еще смешнее делается, и мы путаемся в чьих-то ногах, стульях, и я уже совсем не могу сдерживаться — смеюсь, смеюсь, пока учительница физики не делает нам замечание; и нас с позором изгоняют из рая, и мы стоим в коридоре у раковин и не можем отдышаться от смеха и счастья, заставшего нас врасплох.