Легион

Леонид Моргун, 1988

Эта книга перенесёт читателя на 2000 лет назад, в эпоху правления римского императора Домициана, в его обширную, раскинувшуюся на половине тогдашнего обитаемого мира империю. Вы познакомитесь с офицерами и солдатами одного из римских легионов, собирающихся в поход на Кавказ и поймёте, что не слишком-то уж они отличаются от наших современников. И всё, что они творили, они делали из лучших побуждений. Просто… время было такое.

Глава VII

О государь, всех звёзд превосходнейший

Разящий луком метче парфянина…

Клавдиан

Клавдий вышел из дома, когда солнце начало садиться. Лектику он не взял, до Палатина было недалеко. Наступал удушливый сентябрьский вечер. Легкий ветерок пригонял тучи комаров с Памптинских болот. Мошкара плотными роями вилась над бесчисленными фонтанами, наполняла уши пронзительным звоном. В эти вечерние часы, каждодневно бурлящие улицы Рима стихали, закрывались лавки, хозяева харчевен выталкивали на улицы засидевшихся бродяг, пустели площади и храмы. Подходя к Палатинскому взвозу, Метелл обратил внимание на толпу людей, сопровождавших внушительных размеров лектику-октофор, которую, подняв на плечи, несли восемь чернокожих носильщиков, В носилках, обмахиваясь веером из страусиных перьев, сидел багроволицый толстяк с надменным взором.

Один из толпы, сопровождавшей носилки, обернулся, взял Клавдия за руку и сказал с приветливой улыбкой:

— Рад приветствовать отважного покорителя германцев!

— Гай Мауриций! — радостно воскликнул Метелл, — Вот так встреча! Зачем ты сопровождаешь этого несчастного заморыша? Ищешь тему для очередной сатиры?

Щуплый черноволосый Гай Мауриций, однокашник Клавдия и его родственник со стороны жены, опустил взгляд и как-то нелепо пожал плечами:

— Я… Видишь ли, я у него на службе, Клавдий. Это… Меттий Кар.

Услышав это имя, Клавдий внутри содрогнулся,

— Меттий Кар? — негромко переспросил он. — Этот квадруплатор?^[37]

— Совершенно верно, — подтвердил Мауриций. — Отъявленный мерзавец и гнуснейший из доносчиков. Сейчас мы были в суде, где он обрек на гибель достойнейшего Геренния Сенециона.

— И ты, всадник, ходишь в клиентах у этого негодяя? — изумился Клавдий, — Прости, я тороплюсь…

— Постой, Клавдий! — жалобно воскликнул Мауриций. — Не суди поспешно. Ведь я уже не всадник. Родня от меня отвернулась… И мне… мне надо на что-то существовать. Не идти же в могильщики.

— Почему ты оказался изгнанным из сословия?

— Меня погубила Мельпомена, — Мауриций застенчиво потупил взор. — Спектакль… Обычный любительский спектакль. Я в нем сыграл роль Улисса, очень смешную. Все говорили, что она мне удалась…

— Сумасшедший!

— Но мы и в самом деле не делали ничего особенного. Собрались только самые близкие друзья. Но кто-то донес на нас. Двоих казнили. Троих изгнали. А меня Кар пощадил. Он спас мое тело, но взамен выторговал душу. И теперь я кормлюсь за его счет, сочиняю для него стихи и речи… Он ведь глуп, как пробка, и спесив как Нерон. Ну, прощай, старина, — вздохнул он, — мне к утру надо приготовить эпитафию на смерть его дядюшки. Старик, правда, еще не умер, но активно готовится отойти к Харону. А Кар вертится ужом, не зная как ему угодить… Рад был тебя увидеть.

— Приходи завтра к портику Ливии после второго завтрака, часам к восьми, — предложил Клавдий. — Сходим вместе к Агриппе.

— С удовольствием, — улыбнулся Мауриций.

* * *

В июне этого года Императору Домициану (Цезарю Августу Германику) исполнилось сорок три года. Четырнадцать из них он стоял у кормила власти и правил рукой твердой и беспощадной. Немногие из патрициев, переживших правление Нерона, частенько сравнивали свирепость обоих императоров и сомневались, кому из них отдать в этом сомнительном достоинстве пальму первенства. Но если жестокость и распущенность обоих цезарей была примерно равной, то одного лишь достоинства нельзя было отнять у Нерона — он был поэтом. И неважно, был он талантлив или бездарен; он был рожден артистом, он любил это занятие; он был творцом, пусть не первой руки, но искренним, обладавшим немалым художественным чутьем и вкусом. Нерон умел дарить своему народу праздники, сам был душой и заводилой всех немыслимых придворных чудачеств, сумевший даже из грандиозной трагедии — ужасного пожара в Риме — сотворить эпическое представление. Придворные ненавидели его и страшились, народ — посмеивался и рукоплескал. Потомку Флавиев было трудно тягаться с ним уже хотя бы потому, что он не любил и не понимал искусства. Зато во всем остальном он настолько напоминал царственного фигляра, что его даже втихомолку прозвали «лысым Нероном»; увы, и здесь сравнение было не в его пользу.

В молодости Домициан пописывал дрянные стишки и распевал их, подыгрывая себе на кифаре. Его немногочисленные друзья с бо́льшим удовольствием послушали бы кошачий концерт, нежели это пение. Впрочем, стихоплетством он занимался больше от скуки, пытаясь хоть чем-то скрасить вынужденное безделье. Никто всерьёз не верил, что он когда-нибудь займет престол. Однако неожиданно скончался его отец, Веспасиан, затем после двух лет правления подозрительно быстро почил и брат Тит… Злые языки поговаривали, что если бы Веспасиан только мог предположить, что его младший сын станет принцепсом, он отправил бы его на острова сразу же после рождения. Но ни первый из Флавиев, и ни один из его сподвижников всерьёз не верили в воцарение Домициана и даже отдаленно не могли предположить, каким окажется его принципат.

Столь неожиданно придя к власти, (упорно поговаривали, что для него самого этот приход не был неожиданностью), Домициан сразу же забросил и творчество, и занятия с риторами и философами и ринулся править!

Смутно представляя себе круг обязанностей государственного мужа, он первым делом решил проявить себя на поприще полководца. Однако две неудачные кампании с даками и хаттами остудили его воинственный пыл, Домициан вернулся в Рим и принялся раскрывать заговоры, которые ему снились на каждом шагу. Самолично вершил он суд и расправу, карая и милуя по собственному усмотрению, Любил он и председательствовать в суде, порой принимал участие в процессах, как зритель и, походя, выносил безапелляционные суждения о делах, которые казались ему очевидными. И многие истцы, как и ответчики, рады были бы забросить свои тяжбы и бежать со всех ног, лишь бы не видеть его полного белого лица с ярким румянцем на щеках, не встречаться глазами со странным взглядом его больших голубых глаз с крохотными зрачками…

В описываемую нами минуту эти глаза любовались солнцем, которое пряталось за облаками, повисшими над садами. Мецената, и проливало на крыши Города пышные снопы золотисто-розовых лучей…

… поглядывали на кусок гниющего мяса, над которым вилась стая жирных зеленоватых мух…

…И при этом периодически останавливались на колонне, выложенной редчайшим каппадокийским мрамором, называемым «лунным камнем». Полупрозрачный, он давал возможность видеть всё, что творилось за спиной.

Неожиданно внимание цезаря привлекла одна, особенно жирная и крупная муха, которая налетела на мясо с яростным жужжанием и, отгоняя остальных, принялась виться вокруг него с невообразимой скоростью.

Император весь подобрался, затаил дыхание. Азарт заиграл на его лице. Он терпеливо выжидал, пока муха успокоится и сядет, но она, будто заподозрив неладное, придирчиво гудела и опускалась лишь на мгновение. Но искушение было слишком велико, и круто спикировав, муха застыла на мясе, как вкопанная и принялась выстукивать гниющую плоть своим большим тупым хоботком. В то же мгновение левая рука императора молниеносным движением метнулась вперед и сжала муху в кулаке, Домициан улыбнулся. Он сызмальства испытывал невыразимое блаженство, ощущая, как шевелится в сомкнутой ладони крохотное упорное тельце. Теперь предстояла самая ответственная часть операции: необходимо было насадить жирную красавицу на длинный и острый стиль, на котором уже сидело двадцать две ее незадачливых подруги, наловленные им за полтора часа охоты. В эту минуту Домициан почувствовал на себе чужой пристальный взгляд и в страхе обернулся. Перед ним стоял Метелл. Муха вырвалась из плена разжавшихся пальцев и с жалобным жужжанием улетела прочь.

— Счастлив видеть тебя здоровым и счастливым, мой бог и повелитель, — сказал Клавдий, низко поклонившись,

— Это ты, Метелл? — император улыбнулся и протянул ему руку, — Подойди же!

Метелл приблизился и взглянул на его пухлую белую руку, на пальцы, держащие стиль и небрежно оттопыренные для поцелуя, взглянул — и поклонился еще ниже,

И император, поняв, что целовать руки этот мужлан не приучен, отбросил стиль и, подойдя к Клавдию, ласково взъерошил его волосы.

— Когда ты был предводителем юношества, волосы твои, помнится, были медовые. А сейчас поседели и стали, как снег с медом… — с грустью произнес он. — Но такие же густые и упругие как в юности. А я, знаешь ли, оплешивел.

— Я не заметил этого, — вполне искренне сказал Клавдий.

— Сказав так, ты продлил жизнь моему космету, — император взглянул на собственное отражение в стене и бережно провел рукою по аккуратно зачесанным назад и завитыми волосам, искусно прикрывавшим обширную лысину на затылке. Затем повернул голову и спросил:

— Хорошо ли ты доехал? Не потревожили ли тебя разбойники?

— Благодарение Минерве! Твои дороги свободны от сброда. Почта работает прекрасно. Из лагеря я выехал за четыре дня до августовских ид^[38] и, как видишь, сегодня уже здесь.

— Прекрасно! Как мои солдаты? Довольны ли они службой?

— Они счастливы и не устают благодарить и благословлять своего бога и господина.

— Да… — император улыбнулся. — Я люблю моих славных солдат. И потому иду для них на любые жертвы. Хотя многие из них этого и не ценят. Скажи мне по совести, Метелл, кто делал для военных больше, чем я? Кто столько дарил их землёй, поместьями, льготами кто освобождал их от налогов, кто и когда платил им такое жалованье?

— Никто и никогда, — ответил Клавдий. И это было совершеннейшей правдой. — Ни один из моих солдат никогда не говорил о тебе ни единого худого слова, а если бы и сказал…

Домициан похлопал его по плечу.

— Верю, верю, Клавдий. Мои германики — славные ребята. Они до конца остались верными мне. Хотя верность их и подверглась испытанию… Ты ведь был дружен с Сатурнином? — живо спросил он и пристально взглянул в глаза префекта.

Клавдий похолодел. Ничто не могло быть ужаснее холодного, пронзительного взгляда этих голубых, будто стеклянных глаз с крохотными зрачками, которые дрожали мелкой дрожью, как иглы, в любой момент готовые вонзиться.

— Да, — прошептал он. — Я был другом Антония Сатурнина.

* * *

Многим казалась странной и неестественной эта дружба блестящего аристократа из древнего патрицианского рода, восходившего корнями чуть ли на к Гектору, воспитанника Сенеки, друга Тита, консуляра и опытного полководца с молодым войсковым трибуном, получившим свои всаднические полосы, благодаря сомнительным отцовским операциям с недвижимостью, с молодым человеком, не отличавшимся к тому же ни особенной образованностью, ни какими-либо иными воинскими или гражданскими талантами. Клавдий особняком держался на офицерских пирушках, мало острил и не старался подольститься к начальству. Однако Сатурнин заметил его, отличил, и в скором времени доверил ему одиннадцатую когорту. Собрана она была наспех, частью из германцев, частью из галльских новобранцев. Когорту склоняли после каждых маневров; ее буйный нрав и неукротимость стали притчей во языцех для всей армии; в ней подозрительно часто погибали центурионы. И, тем не менее, именно эта когорта, став в каре, четыре часа выдерживала атаки сарматской конницы и выстояла до подхода основных сил, потеряв половину личного состава убитыми и ранеными. За это и за спасение старшего офицера Клавдий получил золотую гривну на шею и личный императорский медальон на грудь, досрочно вошел в число «полных» трибунов. Любому другому такая карьера вскружила бы голову. Многие на его месте постарались бы перебраться в штаб, в свиту наместника, откуда шёл прямой путь к придворным синекурам. Но Метелл большую часть своего времени по-прежнему посвящал своей когорте, понемногу приобщил «своих варваров» к грамоте и театру, штудировал Фронтина^[39] и старательно уклонялся от участия в обычных для его круга армейских развлечениях.

Трудно сказать, эти ли странности, а может, и что другое привлекли к нему взор прославленного полководца, который однажды пригласил юношу на обед в тесном дружеском кругу, а затем стал звать всё чаще и чаще, находя для себя неожиданное удовольствие в беседах с этим холодным и надменным молодым человеком, не признающим иных авторитетов, кроме своего и разве что Юлия Цезаря и иных доводов, кроме собственных, порой весьма парадоксальных логических выкладок. Проявляя порой фантастическое невежество в области изящных искусств, Клавдий, тем не менее, ухитрялся ставить в тупик опытных риторов своими острыми и меткими суждениями. Не давал он пощады и хозяину дома, на досуге, занимавшемуся писанием мемуаров об Иудейской волне. Зачастую их беседы приобретали характер перепалки двух базарных торговцев, за тем лишь исключением, что обменивались они не бранью и объедками, а язвительными метафорами и сомнительными комплиментами, и расставались весьма довольные друг другом, как после встречи в учебном кулачном бою с опытным партнером.

Несколько раз Сатурнин пытался прощупать отношение Клавдия к новому императору. Однако молодой человек без тени смущения заявил, что Флавии сумасбродством ни в чём не уступают Клавдиям, как впрочем, и любой другой династии и что любого человека безграничная власть оскотинивает и извлекает из глубин души его самые низкие пороки. Более откровенного разговора Сатурнин опасался, ибо после него Клавдий должен был бы стать либо доносчиком, либо сподвижником. Сатурнин понял, что, будучи рационалистом, юноша не станет ничего предпринимать, не будучи твердо уверенным в правоте занимаемой им позиции. Сам Сатурнин не мог противопоставить Домициану ничего, кроме любви солдат к своему полководцу и недовольства дакийских ветеранов отменой обещанной прибавки к жалованью. Основные же свои надежды он возлагал на племя хаттов, которые так и не смирились с утратой зарейнских земель. По договору с Сатурнином войско хаттов ранней весной должно было перейти через замерзший Рейн и примкнуть к войскам мятежников. Итак, свое восстание Сатурнин начал с другими сподвижниками, а Клавдию, у которого тогда под началом была та самая когорта, он послал записку в несколько слов: «Иду на Рим. Будь со мною, чтобы не быть против меня».

Получив это письмо-призыв, Метелл немедленно собрал свою когорту и выступил перед солдатами с короткой пламенной речью. Он заявил, что родина оказалась в опасности, что наступило время выбора, стоять ли им за правое дело, либо поддерживать подлость и бесчестие, что он поведет их против соотечественников, с которыми они должны будут сражаться столь же беспощадно, как с самыми злобными варварами, что «жребий брошен» и что пора «разрубить узел» и «перейти Рубикон». Солдаты в этой речи так ничего толком и не поняли, да этого и не требовалось. После того, как Клавдий отменил поборы и вычеты из их жалованья и разрешил солдатским женам селиться рядом с лагерями, легионеры готовы были идти за своим молодым командиром хоть в самый Тартар. Метелл повел их к Могонциаку, где уже вовсю бушевало пламя восстания, и куда с отборными частями спешил наместник Ретии^[40] Максим Норбан. Он-то и поспел раньше всех.

Едва подойдя к месту битвы и встав на край косогора, Метелл убедился, что Сатурнин проиграл сражение; не успев начать его. Намереваясь идти прямо на Рим, он не укрепил важнейшие высоты, а рассчитывая на удар хаттской конницы, совершенно оголил центр и сосредоточил все силы на флангах. Ожидая прибытия хаттов, Сатурнин оттягивал сражение до последней минуты, и позволил почти полностью окружить свои части. Они оказались прижатыми к реке, на противоположном берегу которой уже показались передовые отряды германцев. И тут в дела людей вмешались всесильные боги. Иного объяснения случившемуся Клавдий дать не мог, ибо в момент, когда хатты вышли на берег, Рейн вскрылся.

С ужасающим треском и грохотом лопался лед, исполинские льдины вставали на попа, нагромождая высоченные торосы, которые рушились и вырастали вновь, В чёрной воде кипели водовороты, а за рекой на всём необозримом прибрежном пространстве рыдало, бесновалось, кусало щиты и в отчаянии рвало ногтями лица, огромное войско опоздавших хаттов.

В этих условиях ударить в тыл правительственных войск значило лишь ненадолго продлить агонию восставших и обречь на бесславную гибель тысячу человек, вверивших Клавдию свои жизни. В считанные доли секунды трибун перебрал и оценил все возможные варианты действий и ударил по правому флангу мятежников, которые в беспорядке отходили в леса.

Среди них в солдатском плаще и шлеме, на взмыленном коне метался Сатурнин. Они столкнулись лицом к лицу.

— Все кончено, малыш! — воскликнул Сатурнин с горькой усмешкой. — В этой игре мне выпала «собака».

Кони их храпели, кружа среди луж крови, грохота льда и безумия битвы.

— Я опоздал, — сказал Клавдий.

— Нет, ты… пришел вовремя, — возразил Сатурнин, взглянув на вылетевший из-за леса конный отряд. — У меня повреждена рука. Ей не поднять меча. Сделай это для меня. Прошу тебя.

Только услышав эти слова, Клавдий почувствовал в руке невыносимый вес собственного меча, длинной кавалерийской «спаты». Он пытался и не мог взмахнуть им, как не мог и разжать пальцев, которые, казалось, примерзли к рукояти.

— Прощай, Антоний, — тихо сказал Метелл, — Прости меня.

— Прощай, Клавдий, добрый друг мой… — и, прикрыв глаза, Сатурнин одобряюще кивнул ему головой.

И в миг, когда Клавдий увидел эту гордо поникшую голову, понял он, что нет, не было и не будет у него друга ближе, чем Антоний, которого он понял, обрёл и полюбил в последнюю минуту перед тем, как убить его.

— Я же кричал, живьем, живьем надо было брать мерзавца! — сердито выговорил ему подъехавший Норбан.

— Я — солдат, а не лаквеарий^[41]! Арканом не владею! — вспылил Клавдий, бросив в ножны окровавленный меч.

Всадники проследовали мимо. Лишь один из них, на мгновение, задержавшись, крепко и одобрительно сжал его руку. Подняв глаза, Метелл встретился взглядом с Траяном, который смотрел на него тепло и сочувственно. Траян же, назначенный главным следователем по делу о восстании, напрочь отмел все компрометирующие Метелла материалы, и представил его чуть ли не главным действующим лицом сражения. Это принесло ему новые награды, повышение в чине…

С тех пор прошло уже почти шесть лет.

* * *

И все эти шесть лет Клавдия мучали ночные видения: грохот и треск ломающегося льда, гордо поникшая голова Сатурнина; пульсирущая жилка на шее, которую он рассекал мечом, — и она взрывалась фонтаном густой, темной крови, окатывавшей его с головы до ног…

И вспомнив всё это и твердо взглянув в глаза Домициана, Клавдий повторил:

— Да, Антоний Сатурнин был моим другом. Но приходит время, когда нужно выбирать между дружбой и долгом. Ты знаешь мой выбор!

— Ты не ошибся! — растроганно сказал Домициан. — И я докажу тебе, что умею быть благодарным верным мне людям. Знай же, Метелл, я решил доверить тебе легион. Один из лучших моих легионов — Двенадцатый Молниеносный.

Эти слова ошеломили Клавдия.

— Ты, божественный, — пробормотал он, — решил дать мне…

— Да, Метелл, да, — подтвердил император. Он опустился на золоченое ложе и задумался. — Но доверяю я тебе его не для обычной службы. Ты должен будешь совершить поход. Риму тесно в обжитых местах. По сути дела, мы окружены варварами, Дикие иберы, дикие дакийцы, галлы, германцы… Ни Египет, ни Азию я к числу цивилизованных провинций причислять, естественно, не могу. А мне нужна новая провинция. Мне нужны победа и триумф! — Домициан опустил глаза, и губы его задрожали, — Вы все смеялись надо мной, когда я справил дакийский и хаттский триумфы. Или я сам не понимал, что побежденный и данник не имеет права на почет и рукоплескания? Но я все же усмирил хаттов; пусть дорогой ценой, но обезопасил границы от дакийских вылазок и я… подарил народу праздник — моему презренному народу! — зябко поежившись, император набросил плащ на свою пурпурную шелковую тунику и пошел по тропинке, ведущей к зимнему саду. Клавдий проследовал за ним.

— Сколько горя, отчаяния, сколько бессильных слез доставил мне этот проклятый город! — жаловался Домициан, бродя по оранжерее, уставленной горшками с его любимым горицветом. — Я, право же, собирался перенести столицу в Александрию и жалею, что не сделал этого. Ибо нет народа более низкого и неблагодарного, чем римляне. Я закатываю роскошные пиры, закармливаю чернь языками фламинго и соловьиными пупочками, гроблю целые армии в цирках, а они попрекают меня двумя десятками паршивых писательских головенок. Они корят меня тем, что мой папаша обставлял праздники с большей пышностью. А на чьи деньги? На их же деньги! Все забыли, что он ввёл налог на туалеты. Тит его, правда, отменил, но стоило мне восстановить его — и мои статуи стали мазать дерьмом! Все, буквально все мои реформы они встречают насмешками, даже те, которые я провожу ради их же блага. Ведь Италия катится к краху. Что мы изготовляем, что производим? Ничего, кроме вина и бездарных стихов. Мы упиваемся, ужираемся своим вином, из народа воинов и строителей мы превращаемся в народ пьяниц. У нас нет даже своего хлеба. Стоит кому-либо из моих наместников поднять восстание в Александрии и прекратить поставки зерна — вся Италия вымрет от голода, Поэтому я ограничиваю посадки виноградников и заставляю людей растить хлеб для их же пользы. А чем, ты думаешь, они мне отвечают?! Вот, погляди, что они еженощно разбрасывают по городу.

Он поднял с ложа и протянул Клавдию скомканный обрывок папируса, на котором были написаны стихи:

Как ты, козёл, ни грызи виноградник,

вина еще хватит

Вдоволь напиться, когда

в жертву тебя принесут…

Сделав титаническое усилие, чтобы не улыбнуться, Клавдий отвел глаза и встретился с хищным, испытующим взором императора.

— Бездарно и глупо, — заявил префект.

— А по-моему, напротив, — возразил Домициан. — Талантливо и едко. Как думаешь, это не Марциалова работа?

— Я читал стихи Марциала. — сказал Клавдий. — Они намного талантливее этих подзаборных виршей.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением проговорил Домициан. — В наш век всеобщей грамотности умников развелось слишком много. Эти уличные гении подобны своре собак, с лаем бегущих за колесницей. Но стоит вознице поднять хлыст, и все они с визгом разбегаются, поджав хвосты. Поэтому хлыст должен быть поднят всегда! Всех не достать, но кому-то попадет… И его печальный пример вразумит остальных!

Император ненадолго задумался и продолжал:

— Итак, о походе. Мне нужна Индия, Метелл. Нет, я не собираюсь повторять анабасиса Александра. Это дело не одного года. Но я должен торговать с Индией напрямую, не дожидаясь милости от парфян. Путь к ней лежит через Гирканское море^[42]. На нём потребуется построить или захватить хороший укрепленный порт, произвести разведку основных торговых путей, нанести их на карту…

— Ты хочешь, чтобы я завоевал для тебя Албанию? — полуутвердительно произнес Метелл.

— Ну… не завоевал, а, скажем так, привел к покорности, — усмехнулся Домициан. — Да там всего-то на всего полтора-два десятка племен, которые вечно между собой грызутся. Наше вмешательство положит конец племенным распрям, и таким образом послужит лишь делу мира. Может быть, я даже объявлю албанского царя своим другом и союзником. Нет, нет, это не будет войной, и ради этого похода мы не откроем врата храма Януса. Твоя задача, дружок, лишь продемонстрировать варварам силу и несокрушимость римского оружия.

— С одним легионом?

— С одним из лучших моих легионов. К нему ты можешь набрать сколько угодно вспомогательных частей, сирийскую, коммагенскую и вифинскую конницу. По пути — хорошенько припугнешь армян — что-то их новый царь не торопится ко мне за диадемой. Но основные военные действия будут вестись руками кавказских иберов. Их царь готовит поход против албанов и пригласил меня присоединиться к нему будущей весной,

— Значит весной…

— Не позже праздника Злого Юпитера ты должен будешь прибыть с легионом на реку Кир, где встретишься с иберами и начнешь поход к Гирканскому морю. Да будет с тобой помощь Марса-Мстителя!

Послышался легкий шорох. Император вздрогнул и обернулся. Его спальник Парфений стоял у дверей, пряча ухмылку в жидкую бородёнку.

— Что-то новое на сегодня? — осведомился Домициан.

— Две козочки, — сладенько прошептал Парфений. — Прямо с семейного жертвенника. Белы как снег и невинней агнцев…

Император довольно улыбнулся.

— Вели им готовиться. Я скоро приду. Да, Метелл, — он обнял Клавдия за плечи, — каждому из нас предстоит своя борьба. Тебе — вооруженная, а мне — постельная, — он хихикнул. — Короче, легат, действуй не мешкая. Завтра же зайди к Капитону за деньгами и документами. Скажешь ему, что я доволен его рекомендацией. Прощай!

Метелл поклонился и вновь увидел перед глазами толстые холеные пальцы, унизанные перстнями, в которых поблескивали самоцветы. Увидел — и неуклюже уткнулся в них носом…

Усмехнувшись, император потрепал его по волосам. По пути пола его длинной шелковой туники зацепилась о завиток цветочной кадки, и Домициан подёрнул ткань тем же легким машинальным движением, как нынешним утром сделала это девушка, казнённая у Коллинских ворот. У Клавдия потемнело в глазах. На какое-то мгновение весь пол и стены и всё вокруг показалось ему забрызганным пунцовой кровью… Теплый кровавый обрубок коснулся его щеки, мазнул по щеке парным мясом… Клавдий отшатнулся и наткнулся на служителя, который почтительным поклоном приглашал его к выходу. Конечно же, всё это только причудилось. Игра больного воображения заставила его принять пышные лилово-алые цветы, один из которых коснулся только что его щеки, за куски обнаженной плоти.

Но отчего, размышлял Клавдий, выходя из оранжереи, отчего из памяти его не выходит эта жалкая остриженная головка затравленной девушки, ее потухший взгляд и трогательно блеснувшая пятка?

Корнелия… В юности при звуках этого имени у него порою замирало сердце. Облик ее завораживал какой-то особенной, неземной, отстранённой от всего обыденного красотой. Тяжёлые волосы оттягивали её голову назад, и оттого взгляд её был всегда устремлен куда-то очень далеко вперёд и вдаль, в заоблачные высоты, на которых, верно, обитала ее богиня. Походка её была такой лёгкой и плавной, что казалось, что она не шла, а парила над землей, когда в сопровождении подруг-жриц ежеутренне шествовала от Дома Весталок к круглому храму Весты. Но всё это было так давно; между теми днями и нынешним пролегла пропасть, вместившая в себя две войны, любовь и неудачный брак.

Примечания

37

Доносчик, получавший четверть из имущества, осужденного по его доносу.

38

10 августа.

39

Секст Юлий Фронтин (лат. Sextus Julius Frontinus; прибл. 30 — 103) — древнеримский политический деятель, полководец и писатель. В 58–64 гг. служил в римской армии в Армении в качестве командира одного из кавалерийских отрядов. Впоследствии он включил живые примеры этой войны в своё сочинение «Стратегемы» или «Военные хитрости» (лат. Strategemata). Этот труд представляет собой упорядоченный сборник тактических и психологических приёмов, использованных в конкретных случаях древними и современными автору правителями и военачальниками.

40

Ре́ция (Ре́тия; лат. Raetia, роман. Rhaetia), с Винделицией, — самая западная из дунайских провинций Римской империи, входившая в состав италийского диоцеза.

41

Лаквеарий — специализация древнеримского гладиатора, вооружённого лассо (поздняя разновидность ретиария).

42

Каспийское море.