Вслед за тенью. Книга вторая

Ольга Смирнова, 2023

Совсем недавно в моей жизни появился смысл и возродилась надежда найти отца. Но в игру вступили обстоятельства. Поначалу они показались мне розыгрышем – лёгкой безобидной шуткой. Но в любой шутке есть только доля шутки. Я убедилась в этом, попав в ловушку. И мне не справиться без твоей помощи, Кирилл Андреевич… Но могу ли я на нее рассчитывать после всего того, что натворила?

Глава 8 Взаимное разоблачение

С мешком, который еле удалось затащить под стол наполовину, мое укрытие представляется мне чуланом. Узким тесным чуланом. Мне вдруг вспоминается похожий — тот, который есть у нас дома на самом нижнем этаже. В нем я как-то спряталась, как сейчас, а Николай Николаевич «лазутчика» не заметил и закрыл дверь на ключ. Тогда я надолго там застряла и, если бы не бабуля, то осталась бы там жить. Папа сказал, что я залипла в том чулане, потому что не продумала свой манёвр отступления.

«Что такое манёвр, пап?» — спросила я.

«Путь, по которому ты могла бы отступить, чтобы не оказаться в ловушке», — объяснил он, когда зашел ко мне перед сном. После того, как меня вызволили из чуланного плена.

«Чтобы не попасть в плен?» — тогда уточнила я.

«Точно, агент Принцесска! Молодец, схватываешь на лету! — похвалил тогда меня папа. И добавил: — Запомни: первое: продумать манёвр. Второе: не оставлять следов».

«Следы бывают только на снегу, пап», — заметила я тогда.

«Не только. Но я расскажу тебе об этом в другой раз. Сейчас пора спать», — ответил он.

А на следующий день после того, как я застряла в чулане, папа отправил меня на задание под «кодовым» названием «Дедушкин план». Мне было нужно запомнить рисунок, который лежал на столе в дедушкином кабинете. Запомнить и потом нарисовать его.

«И помни о маневре! — строго велел папа, — Заметишь что-то неладное — спрячься за сейфом. Только за тем, который стоит в кабинете рядом с дверью. Оттуда сбежать легче, поняла?»

Задание «План деда» стало последним, на которое меня отправил папа перед тем, как уехал «по секретным делам», из которых еще не вернулся.

Вспомнив о папе, я немного успокаиваюсь, но все также тихой мышкой сижу в своей норке и слежу за ногами человека, который вошел в мамин кабинет. Они «идут» ко мне, а у меня нет маневра. Совсем. Я в ловушке. Это меня расстраивает. Хотя нет — скорее злит. Но сделать ничего нельзя. Только сидеть и не сопеть. Папа говорит, что на задании я громко соплю, а так делать нельзя. Так дедушка меня и обнаружил в прошлый раз.

Я спросила, как он меня нашел? Он ответил, что я сопела, как паровоз. Поэтому сейчас я сижу и не соплю. Даже дышу через раз. Очень тихо. И не шевелю больной коленкой. А она болит! Сильно. И бинтик уже немного мокрый. Наверное, опять «кровит», как говорит мама. Я очень стараюсь быть невидимкой, но человек все же обнаруживает меня. Я не понимаю, как он это сделал. Наверное, идет по следу, который я оставила. Хоть снега и нет…

«А может это папа вернулся?!» — вдруг осеняет меня. Я даже приподнимаюсь, чтобы выбраться из «чулана», но вдруг замечаю, что ботинки, которые «подошли» ко мне, намного больше папиных. Значит это не он.

Вдруг становится темно, а перед глазами появляются плечи. Они такие широкие, что загораживают весь свет. А потом… Потом появляется лицо. Чужое. С большими глазами. Зелеными. Они тоже чужие. Совсем не папины. Они смотрят на меня в упор. Их хозяин видится мне дядькой Черномором, о котором мы с дедушкой недавно читали. Только без бороды. Он — такой большой и важный. Сидит передо мной и тянет ко мне руки. А я уворачиваюсь, чтобы не схватил. Пытаюсь забиться в угол. Спиной чувствую прохладную жесткость стены и понимаю: глубже пролезть не получится. А дядькины руки… они такие длинные! Кажется, они дотянутся куда угодно и вытащат меня хоть из моей норки, хоть из глубокой ямы, хоть со дна океана. Отовсюду. Я понимаю это по взгляду хозяина этих ручищ. Он такой глубокий, чуть насмешливый. Такой, словно он уже всё решил: он непременно достанет меня из этой берлоги. Я смотрю в дядькино лицо и чувствую… Не страх, нет… Мне обидно. Очень. Моя обида настолько огромна, что хочется громко разреветься. Но я изо всех сил сдерживаю слезы, потому что мне нельзя «разводить сырость».

Смотрю на дядьку и вижу, как он наблюдает за каждым моим движением. Я устала сидеть согнувшись. Колено ноет. Ступни уже покалывает иголочками. Хочется встать в полный рост и размять ноги… Но я не могу. И так почти касаюсь головой потолка «чулана», сидя на корточках. Как и дядька с умными глазами — напротив меня.

«Вылезай!» — требует он, но не касается меня. Хотя мог бы — руки у него длиннющие! А ладони — совсем рядом. Я даже чувствую их тепло. Голос у дядьки низкий… Бархатный… Переливистый… Как будто мурчащий. Только не как у моей Китти, а как у льва, в гости к которому мы заглянули, когда недавно были с дедушкой в зоопарке.

«Не вылезу!» — воплю я и как угорелая верчу головой.

«Прекрати! — требует он. — Слетит!»

«Кто?» — удивлённо спрашиваю я, замирая как мышка в своей норке.

«Не кто, а что. Твоя голова, — усмехаясь, отвечает он. И снова требует: — Дай руку! Я помогу».

«Нет!» — сердито отвечаю я.

Теперь я сержусь на него. «Знатно», как говорит бабуля. Сержусь так сильно, что чувствую, как сами собой прищуриваются глаза и даже морщится нос.

«Надо же, какая грозная амазонка!» — негромко восклицает дядька. Не сердито. Скорее весело. И немного удивлённо.

«Я не мазонка! — возмущаюсь громко. И добавляю: — Меня зовут не так!»

«А как?» — спрашивает он, усмехаясь. И уголки его губ чуть дергаются и слегка ползут вверх. Как у льва, который мне «улыбнулся» в зоопарке. «Улыбнулся» перед тем, как прыгнуть к решетке, рядом с которой я стояла. Но лев не тянул ко мне лап, а дядька тянет. Хоть и не прикасается.

«Так как тебя зовут?» — спрашивает он снова.

«Это секрет! Понял?»

«Понял», — тихо откликается он.

И вдруг его голова и плечи проникают глубже в мой «чулан». Я успеваю вовремя отреагировать, и цепкие пальцы не могут обхватить меня за плечи.

Но дядька не сдается и снова пытается это сделать. Его длинные ручищи такие юркие! Хватают меня за плечи и тянут из укрытия. Я извиваюсь. Дергаюсь. В пылу этой битвы неуклюже привстаю с корточек и больно ударяюсь головой.

«Аааай!!!» — воплю сиреной и почувствую, что проиграла: меня выуживают из-под стола и ставят перед собой. Так всегда делает дедушка, когда я «намудрю в очередной раз». Он всегда так говорит.

«Ну вот… удалилась, — сокрушается дядька. Это слово я знаю — мне бабуля объяснила. Дядька принимается прощупывать мою голову: — Где болит?»

«Тут», — тычу пальцем в макушку, запрокинув голову. Он такой высокий. Выше папы.

«Отечности не наблюдаю. Голова кружится?»

«Нет».

«Тошнит?»

«Нет».

«Будем надеяться, что ничего серьёзного».

«Уже не больно, но это ты виноват!»

«Косвенно причастен — да. Но, если бы ты выполнила мой приказ без нареканий, этого бы не случилось», — строго изрекает он.

«Ты говоришь непонятно!» — обвиняющим тоном сообщаю я.

«Подробнее!» — велит он.

«Что подобнее?» — не понимаю я.

«Не подобнее, а подробнее. Это значит — разложи по полочкам».

«Что разложить?»

«Свои мысли».

«Ты глупый что ли? Как я их разложу? Чтобы их разложить надо в голове дырку сделать!»

«Зачем?»

«Как зачем? Чтобы вытащить их оттуда».

«Не столь кардинально, прошу тебя!» — Смеется он. Мне нравится, как он смеется. Почти, как папа, только чуть-чуть по-другому.

«А как их достать, чтобы на полку положить?» — спрашиваю удивленно. И даже сердиться перестаю.

«Разложить по полочкам — это образное выражение», — объясняет он, перестав смеяться.

«Это как?»

«Это значит, что дырку в голове делать не надо. А ты кровожадная!»

«Кровожадная — это когда пьёшь кровь! Я в мультике видела. А я кровь не пью! Только сок и молоко на ночь. Иногда газировку сладкую. Но ее пить дедушка не разрешает».

«То есть ты пьёшь ее без разрешения?»

«Почему без разрешения? Мне папа разрешает. Но это наш с папой секрет, понял?»

«Понял».

«Секрет — это значит никому ни-ни, — на всякий случай уточняю я. И отчего-то добавляю: — Так папа говорит».

«Папина дочка, значит… Ладно, принято».

Вижу, что он отступил на шаг. У меня появляется манёвр! Бегу к двери, но добежать не успеваю. Он хватает меня своими ручищами и подвешивает перед собой.

«Пусти», — шиплю я и закрываю глаза.

Я всегда так делаю, когда страшно. А мне теперь страшно. Страшно так, как не было за все пять лет моей жизни. Я боюсь, что дядька унесёт меня с собой.

«Открой глаза!» — приказывает он. Я сначала мотаю головой, а потом открываю их. И слышу: — Я не причиню тебе вреда. Но люблю, чтобы меня слушали с первого раза».

«Я слушаю только папу!» — бунтую, дрыгая ногами. — И дедушку!»

«Понятно…»

«Ты кто?»

«Человек», — отвечает он, пожимая плечами.

Продолжаю висеть перед человеком со светлыми волосами. Чувствую цепкий хват его пальцев на своих плечах. Он держит меня перед собой на вытянутых руках. Так дедушка держал картину, которую ему подарили. И рассматривает он меня так же придирчиво, как дедушка свой подарок. Но я не неподвижная картина. Я — вполне себе живая. Могу дергаться. Сопротивляться. К тому же снова сержусь на этого дядьку знатно. Волчком верчусь у него в руках. Дрыгаю ногами. И вдруг больно ударяюсь об него больным коленом.

«Ай! Пусти!»

«Прекрати хулиганить!» — строго велит он.

Но я так недовольна тем, что не смогла спрятаться так, чтобы никто не нашел, что хватаю своего разоблачителя за волосы и что есть сил тяну на себя. И о ужас — волосы слетают с его головы! А под ними есть другие — чёрные. Я так удивлена, что вмиг перестаю дергаться.

«Почему у тебя столько волос?» — пораженно спрашиваю я, чувствуя, как глаза мои лезут на лоб. Даже смотреть в его зеленые становится больно.

«Так надо», — отвечает он, усмехаясь.

«Кому?»

«Мне».

«Зачем?»

«Так надо».

«Ты похож на пирата!»

«Почему?»

«У тебя волосы торчат! Как у дядьки из книжки. Мы с дедушкой вчера читали».

«Уже умеешь читать?» — спрашивает он.

«Я быстро читаю. Но дедушка — быстрее. А почему у тебя волосы разного цвета?»

«Так надо».

«А ты другие слова забыл, что ли?»

«Помню. К счастью, ты мне не все мозги вытрясла», — снова усмехается он и снова ставит моё, теперь неподвижное тело на пол перед собой. Мне опять приходится запрокинуть голову, чтобы видеть его лицо.

«А почему говоришь только «так надо» и «почему»?»

«Потому что так надо».

«Ты скучный», — удрученно вздыхаю я.

«Почему?»

«Потому что знаешь мало слов. Дедушка говорит, это — плохо».

«Почему?»

«Надо знать много слов. Мы каждый день учим новые».

«Каждый день?!» — Он делает большие глаза, а я не могу удержаться и говорю:

«Красиво».

«Что красиво?»

«Твои глаза. Они зеленые—презелёные!»

«А ты кокетка!» — смеясь, замечает он.

«Что такое какетка?»

«Неважно. Забудь. Так какие слова ты выучила сегодня?»

«Сегодня мало, — делюсь я и начинаю перечислять, загибая пальцы: «Офис, гипертонический криззз, командировка, усидчивость, дважды, трижды, одинжды… ой нет, неправильно…»

«Единожды», — подсказывает Разноволосый.

«Единожды, — повторяю я негромко, и, взглянув на свои загнутые пальчики, выдаю: — Восемь».

«А норма?»

«Что это «норма»? А, знаю! Вспомнила! Норма — это тарелка каши на завтрак!»

«Можно и так сказать», — смеясь, соглашается он.

«Почему ты смеешься? Дедушка утром говорит: «Это твоя норма, Катерина». И показывает на тарелку «сопливой каши»».

«Сопливая каша — это овсянка что ли?»

Я пожимаю плечами и заявляю:

«Не люблю ее и название учить не хочу».

«А ты с характером!»

«Дедушка тоже так говорит. И мама, и папа, и бабуля. Все так говорят», — разочарованно вздыхаю я.

«Так это же хорошо! Иметь сильный характер — это круто!»

«Круто? Это как яйцо?»

«Точно! Главное — чтоб не всмятку» — смеется он.

Мне еще больше нравится, как он смеется. По-доброму так. Как друг. Совсем не обидно.

«Я люблю яйцо всмятку», — делюсь с ним я, приложив ладошку к губам, словно по большому секрету.

«Да я тоже иногда ими балуюсь, — сквозь смех пытается сказать он. — Но характер не должен быть всмятку».

«Думаешь?»

«Знаю! — отвечает он, пытаясь взять себя в руки и перестать смеяться. — Давненько я так не смеялся. Ты не обижайся, ладно? Просто ты такая забавная, потому и смеюсь», — добродушно заявляет он.

«Надо говорить «от того и смеюсь»».

«Правда? Не знал».

«Так дедушка говорит».

«Ясно. Так сколько новых слов в день ты учишь?»

«Десять. Как ты сюда вошел? Меня же заперли! Ты что, шпион?!» — вдруг догадываюсь я.

Он усмехается и отвечает:

«Нет, я разведчик».

«Я тоже разведчик!»

«Ясно… А ты прыткая! Ловко меня провела. И указала на недочёт».

«Что это «недочёт»?»

«Это когда вроде всё в образе продумал, а потом: бац — и случается форс-мажор. Непорядок. Но я решу эту проблему».

«Ты говоришь… совсем непонятно. Что такое фокс…мажор?»

«Форс-мажор. Это что-то неожиданное. Что-то такое, что ты не можешь изменить, понимаешь? Например, ты стянула с меня парик и разоблачила».

«Как это — «разолачила»?»

«Ра—зо—бла—чи—ла. Это значит указала на провал, понимаешь. Мой провал. В данном случае — с маскировкой. Это плохо…»

«Слово «маскировка» я знаю. Знаешь, как я запомнила?»

«Как?»

«Маски — ровка. Эта маска такая. Ты как будто прячешься, чтобы не узнали».

«Что-то вроде, да…»

«И слово «провал» тоже знаю. Так папа мне говорит, если я неправильно выполняю его задание».

«И часто он тебе это говорит?»

«Нет. Я хороший агент. Ценный. Так он часто говорит. Ты не переживай, — вдруг решаю его приободрить, — Ты тоже станешь хорошим агентом. Ценным».

«Думаешь, стану?»

«Ага… Ой… то есть, да. Дедушка не разрешает мне говорить «ага». Только «да» говорить можно. Потому что это правильно. А «ага» — неправильно».

«Думаю, он прав».

«Он всегда прав. Он очень умный. Такой же, как ты. И почти такой же, как папа».

«Почему почти такой же, как папа?»

«Потому что папа умеет читать стихи. По памяти. Один раз взглянул — и запомнил. Я тоже так могу. А дедушка — не может».