Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 56. В доме Федора

Решительно распахнув ворота, я остановилась, увидев женщину и не зная, пройти дальше или окликнуть ее. Она стояла ко мне спиной, низко наклонившись, и что-то тянула из большого чана. Приглядевшись внимательнее, я увидела, как она выдергивает какие-то веревки, и даже не поняла, что это. Они поддавались с трудом, но она упорно продолжала дергать, всё время сплевывала и бранилась, видно, была недовольна.

Я хотела подшутить, подойти к ней потихоньку и неожиданно обнаружить свое присутствие. Она почувствовала, когда я двинулась в ее сторону. Не поворачиваясь, слегка распрямилась, закинув одну руку на спину, а вторую уперев в колено, и визгливым голоском кликнула:

— Параска, ты чё ли?

Я хихикнула, услышав смешное имя, и подумала, что так только хрюшек зовут. Приняла подобающий вид и важным голосом ответствовала:

— Нет, меня зовут по-другому.

Она резко выпрямилась и повернулась ко мне, как расправленная пружина, словно испугалась чего-то, но старалась не подать виду. Я увидела женщину с высушенным солнцем и ветром лицом, испещренным маленькими морщинками. Казалось, что на ее лице сетка. Глаза ее были черными, и они злобно буравили меня. Она напомнила мне ведьму из детских книжек. Серый пуховый платок сполз с головы. Зачесанные назад седеющие волосы были заплетены в косу, смотанную на затылке в пучок. Разглядывая меня, она уперла руки в бока и недружелюбно спросила:

— А ты хто така будешь? Как вошла у ворота? Отвечай чичас же! Как ты посмела войти сюда без спросу?!

Я тоже поставила одну руку на бедро, приняв агрессивную позу, и едва заметная улыбка заиграла на моем лице. Мне не страшны были ее вопросы, я совершенно не испугалась ее злобного, скрипучего голоса. Она издавала странные гортанные звуки, словно кто-то давил ей на горло, и от этого оно начинало шипеть и скрипеть, как что-то механическое и очень противное.

Я не почувствовала в ней той силы, которая была так заметна в Вере, когда я увидела ее впервые. Передо мой стояла обычная крестьянка, имеющая большой дом, ну и, может быть, чуть больше добра и зерна, чем у остальных жителей деревни. Да, она не была моей крепостной, но всё же относилась к простому сословию. Мне было непонятно, почему эта женщина, видя перед собой барышню, осмеливается указывать, что мне делать. Я усмехнулась про себя: «Ничего подобного, со мной такой номер не пройдет, никогда!» Улыбаясь, я и ответила, стараясь подчеркнуть свою беспечность:

— Кто я? Барышня, — сказала я очень просто, — из Петербурга. Зачем пришла? Тебе не скажу. Мне твой сын нужен.

Я даже не спросила, есть ли у нее сын! Я знала, что Федор — именно ее сын. Они были похожи своими черными глазами, и я видела в ее лице такое же выражение, как у Федора, очень мне знакомое. Женщина ощетинилась, как сторожевая собака, которая не пускает в дом чужаков:

— Я ще раз вопрошаю тоби, девка, хто ты така? Назовись, как твое имя? Нема мени дила, с якого городишки ты сюды приихала.

Я вспомнила слова Аркадия, что мать Федора родом из донских казачьих селений, речь ее отличалась каким-то неестественным для этих мест говором. Долгая жизнь в здешних краях наложила на ее говор свой отпечаток, но, когда она волновалась, а это было заметно, южнорусские слова проскакивали всё чаще.

Я в первый раз в жизни назвалась подлинным именем:

— Я графиня Наталья Григорьевна Орлова. Я проделала очень долгий путь для того, чтобы увидеться с твоим сыном.

Я знала, что, даже если он рассказывал обо мне, то мог говорить о «Наташеньке», возможно, о «Наталье Дмитриевне», но никак не о графине. Он не знал моего истинного титула, не мог даже догадываться о нём.

Мой ответ произвел на хозяйку должное впечатление, такое, как на чернь производит появление царя во дворе — она оцепенела в шоке. Женщина замерла, ее подбородок начал дрожать, она не знала, куда спрятать руки и что делать дальше, поэтому залепетала что-то радушное приторно-слащавым голоском. По тому, как быстро сменился ее тон, я поняла, что она боится и ждет, что кто-то вот-вот нагрянет за Федором.

— Ва-ва-ваша светлость! Как же вас занесло в такую-то глушь? За-зачем вам понадобился Феденька, али вин шось натворив такэ, чего и я не знаю?

Я усмехнулась, посмотрев ей прямо в глаза:

— Лукавишь, старуха, всё ты знаешь! Где он? Где твой сын, отвечай!

Она вдруг бухнулась передо мной на колени и стала голосить как по покойнику, нараспев, мотая головой из стороны в сторону:

— О-о-ой, не забира-а-а-ааайте у мене мою кровинушку, надежу мою единственную. Не хотел он зовсем свершать убивство. То вышло случайно! Ой-й-й-й-й! Возьмите отца лучше, он сказывал, что эту вину за его понесет.

Она схватила меня за сапожок. Я стряхнула ее руку и сказала:

— Встань! Не хочу я забирать его! Где он? Скажи мне, я битый час не могу от тебя добиться. В доме?

Она подняла голову, но продолжала стоять на коленях. Потом услышала, что я не собираюсь его забирать, прекратила вопить, будто никогда и не плакала, и проворно встала на ноги.

— Дак вин пошел на большую воду, купаться!

— Куда-а-а?! — не поняла я. — В такую погоду — купаться?

— Купаться в холодной воде в святые дни — оно полезно. Очиститься сбирався от грехов, день больно подходящий. — И продолжила всё так же нараспев. — Пойдем, девонька, в дом, подождешь его там. Окажите Божескую милость…

— Да, конечно, — ответила я, — подожду.

Я махнула Анне, она вылезла из саней, взяла наши сумки и котомки. Я попросила, чтобы лошадей отвели на конюшню, накормили и напоили. Из дома вышел мужик и стал распрягать — молча, искоса поглядывая на меня. Аркадий почтительно поздоровался с матерью Федора, поговорил немного с мужиком, развернул сани и отправился в обратную дорогу.

— А это ж хто будеть? — спросила хозяйка, указывая на Анну.

— Это прислужница моя, — Анька фыркнула, но ничего не сказала.

Мы пошли за матерью Федора. Наблюдая за ее поведением, я с самого начала отметила, как быстро меняется ее настроение. Мне она показалась лицемерной, умеющей быстро подстраиваться под ситуацию: «Видно, бабушка, приняла ты меня за важную птицу, пришедшую по душу твоего сына. Когда ты поймешь, кто я на самом деле, мне кажется, вряд ли ты будешь такой покладистой, как сейчас». Но мысль эта была мимолетной и сразу меня покинула.

Мы поднялись на крыльцо и вошли в дом, миновав сени, попали в большую светлую комнату. Она была неплохо обставлена — мебель крепкая, добротная, но всё вокруг было слегка замызгано, виднелся налет пыли. Я не стала обращать на это внимания: за время нашего путешествия я видела столько всякой грязи, что неопрятность этого дома совсем не вывела меня из равновесия. Из дальнего угла выплыла фигура и подошла к нам. Это была молодая девушка небольшого роста. Больше всего меня поразило ее лицо: у нее была сросшаяся бровь, густая и черная, а над губой слева — то ли родинка, то ли бородавка, настолько огромная и противная, что невольно приковывала взгляд. Я еще подумала: «Платком бы, что ли, повязалась, чтобы людей не пугать».

Она подошла почти вплотную ко мне, но обратилась к матери:

— Мама, хто это? Чё они тут делають?

Фекла не ответила ей, а задала встречный вопрос, и они стали перебрасываться короткими фразами, словно не замечая нас. Мать журила дочь за то, что та оставила работу и без дела слоняется по дому, а дочь дерзила в ответ, жалуясь, что та совсем замучила ее, взваливая «непосильный воз» на «хрупкие плечи». Язык Параски был настолько корявым, что я подивилась: подобного не встречалось нигде за всё время моего путешествия. Голос звучал грубо, она коверкала слова, словно не в большом доме жила, а вчера из лесу вышла. Она сразу вызвала у меня неприязнь, а ее неопрятный внешний вид — тошнотворное чувство брезгливости: «Грязнушка бородавчатая», — обозвала я ее про себя.

Я стояла и боролась с подступающей тошнотой: как только она открыла рот, из него противно запахло, и меня передернуло: «Создал же Бог урода! Зачем-то ведь ему это нужно было… Я бы такую девку даже на дворе не оставила. Ее в огород вместо пугала ставь, не ошибешься». Я смотрела на нее и никак не могла избавиться от противных мыслей. А она всё вопрошала:

— Мама, та шо ж вы мовчите? Я усэ просю, просю, а вы мовчите.

— Та, дочка, то ж графиня из городу, к Феденьке пожаловала за якой-то надобностью. — Она говорила, а сама искоса проверяла, не разгневалась ли я. — Что ты, Парашенька, причепылася?

— Графиня? — Парашка выкатила глаза. — На кой ей наш Федька?

— Парашенька, — ласково-льстиво бормотала мать, — мабуть, вона чем-то Феденьке помочь хоче, — и опять поглядывала на меня. — Кажись, вона ниче плохого ему не желаеть, так ведь, барышня?

Она посмотрела на меня и неловко присела, изображая реверанс, потом пошатнулась и чуть не свалилась на пол. Я усмехнулась про себя, но ответила:

— Конечно, не желаю. Мне поговорить с ним нужно.

Фекла затараторила:

— Графинюшка, а это вот сестрица его, Параскева, младшая моя доця, любимая.

Параска протянула мне ладошку, желая поздороваться, а я сделала вид, что не заметила ее жеста и спрятала руки в складках платья. Анька стояла у меня за спиной и, видя это, тихонько хихикнула. Я сделала шажок назад и специально наступила ей на ногу. Возникла пауза, я первой прервала молчание:

— Вы позволите мне сесть?

Хозяйка встрепенулась.

— Ой, и вправду, не догадалася… сюда, барышня, сидайте, — и указала на грубый стул, застеленный овечьей шкурой, — то Феденькино любимо мисто, там вин восседает.

Я села и положила руки на стол. Глаза стали закрываться от усталости, меня начало клонить в сон. Шкура, на которой я уютно устроилась, грела меня и своим мехом, и воспоминаниями о Федоре. Мне было приятно, в полудреме я представляла, как он здесь сидит, разговаривает, что-то ест… я пыталась разгадать, какие мысли проносились в его голове, пока он здесь находился. И отчетливо понимала, что он проводит здесь много времени с мыслями обо мне. Здесь словно остался след этих мыслей, они обволокли меня, и я слышала, как он неустанно повторяет: «Наташенька, Наташенька, как же я буду жить без тебя? Я ведь не проживу, не выживу…» Все страхи и печали ушли прочь, меня будто омыло ключевой водой.

Его сестра уже не казалась мне такой противной, его мать тоже не вызывала былой неприязни. В этот момент я верила, что обязательно полюблю всех его родственников. В приятном полусне-полуяви я думала о том, что помогу Параске поправить ее бровь: «Есть у меня в Петербурге одно французское средство, избавляющее от излишней волосатости, намажем посередине, и космы сами отвалятся», — думала я. От этих мыслей я начала гордиться собой: «Вот какая я хорошая, смогу найти в себе силы и полюбить их всех, как люблю Федю». Потом, обрадованная, вспомнила, что у меня есть подарки для них, мне тут же захотелось достать их и всех одарить. Но потом я осеклась: «Рано, наверное… Пусть сперва Федор придет». И опять вспомнилось, что он ни на минуту не переставал любить меня, думать обо мне. И я обрадовалась так же, как тогда, при встрече в казарме: «Он живет для меня, каждый вздох его для того, чтобы вновь увидеть и почувствовать меня, а без меня он не живет, а существует». Я уже почти спала, когда Аня подошла и ласково тронула меня за плечо.

— Шли бы вы, барышня, на печь отдыхать, пока Федор ваш плескается.

Я легонько щелкнула Аньку по руке.

— Не трогай меня, пожалуйста, Аня. И попроси, пусть мне дадут какое-нибудь покрывало, я бы здесь потихоньку подремала.

Я не хотела покидать это место, оно грело меня его любовью, его запахом, мне было так приятно, словно он рядом: «С места не сойду, пока он не придет!» Аня отошла. Сон окончательно накрыл меня. Мне снился тот праздник, где он передал мне записку, снилось, как я вновь жду встречи, спрятавшись под лавками. И мне неважно, что я сижу в грязи: ничто не может сравниться с этим предчувствием радостного воссоединения с любимым. Ни одно чувство за всю мою жизнь не играло во мне такими заливистыми колокольчиками, не пело во мне так, как эта начинающаяся любовь…