Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 59. Татьяна

Проснулась я поздно, спустила ноги к Аньке на тюфяк и начала щекотать ее пальцами ног. Аня притворилась, что ничего не чувствует, и только когда я надавила ей пальчиком под ребрышко, вскочила и взвизгнула:

— Барышня, ну что же вы делаете-е-е? Что вы меня всё время мучаете? Господи, ну что ж я такого сотворила, что мне такая барышня досталася? Ну за какие грехи-повинности, за что мне такое наказание?

Я расхохоталась. Сквозь морозные окна светило ослепительное солнце. Это напомнило мне, как я просыпалась в своем особняке. Когда я в нашем почти всегда окутанном тучами Петербурге видела, что в окно заглядывают утренние лучи, то воспринимала это как великую радость. В этой глухомани я тоже обрадовалась и посчитала, что судьба подает мне добрый знак. Это означало, что печалиться мне больше не о чем: я остаюсь. «А как мне наладить отношения с его матерью?» Недолго думая, я беспечно решила, что со всем справлюсь.

Я сладко потянулась и, подойдя к окну, распахнула его настежь. В комнату ворвался морозный воздух, вновь вспомнился дом. Сердце мое сжалось, и я прошептала:

— Господи, как там мой отец? О чём он думает? Ведь прошла почти неделя, как я покинула отчий дом. Что он пережил за это время?

Сердце сжималось всё сильнее, радостное настроение улетучилось. Я осознала, что очень сильно скучаю по отцу, хотя и делаю ему своими поступками невыносимо больно. И чтобы снова не впасть в уныние, решила отложить грустные мысли до вечера: «Когда буду ложиться спать, непременно помолюсь, попрошу отца небесного, чтобы моя выходка никак не отразилась на здоровье папеньки».

Я с силой захлопнула окно, прекращая тем самым и поток грустных мыслей. Прошлась босыми ногами по полу и оглядела комнату, разыскивая наши вещи. Анька переплетала косу, мурлыкая что-то себе под нос.

— Анюта, а где наши пожитки? Я хочу одеться и выйти та-а-ак, чтобы все попадали. Найди их, Анна.

— А чего их искать, барышня, вот они, возля порога стоят. Я скорехонько вам подмогну.

Она доплела косу и пошла распаковывать сумки. В этот момент в дверь тихонько постучали, и женский голос спросил:

— Войти можно?

— Милости просим, — ответила я, — кто там такой нерешительный?

Дверь отворилась, на пороге стола девушка. Я с любопытством посмотрела на нее. Лицо было очень даже милым, ни злобы, ни неприязни к нам оно не выражало, и это мне сразу понравилось.

— Ты кто такая будешь, — спросила я, — как зовут тебя, зачем пришла?

— Я помочь вам пришла, меня Федор прислал.

Видно было, что она искренне желает угодить мне — ради благосклонности Федора. Об этом говорили и выражение ее глаз, и голос, и некая суетливость в движениях.

Я несколько удивилась этому, меня обуяло любопытство. Продолжая вопросительно смотреть на нее, я ожидала ответов на свои вопросы.

— Татьяной меня зовут, — сказала она просто, — я помощница Федора.

Мне стало еще интереснее.

— В чём же ты помогаешь ему, Татьяна? — спросила я, усмехаясь.

— У Федора, барышня, золотые руки, умелые, он очень красивые вещи делает. И железо гнет затейливо, и по дереву режет, узорные вещицы всякие мастерит, оклады для ликов святых. Мастерская у его имеется, там я ему и пособница, и сподручница. А послал он меня к вам вот за чем: сказывал, что никому из домашних он своих дорогих гостей доверить не может, — она горделиво вскинула голову и добавила, — только мне.

Я еще раз усмехнулась:

— Подходи поближе, что ты там у порога мнешься.

Я решила расспросить ее поподробнее: было в ней что-то мне не совсем понятное…

— Садись вот на тюфяк, Татьяна, я поговорить с тобой хочу… — вкрадчивым голосом сказала я и посмотрела на нее внимательнее, пытаясь понять природу зародившегося в душе неприятного ноющего чувства.

Она послушно села, чуть боязливо огляделась. Особой красотой она не отличалась, но и отталкивающего в ее лице ничего не было. Я присела с ней рядом, на что Анька хмыкнула:

— Со мной барышня на один тюфяк не садится, а тут — гляди-ка…

Я оборвала ее:

— Аня, иди, пожалуйста, вещи разбери да вниз ступай, спроси, что там с завтраком. Узнай, где Федор, и придешь, доложишь.

Анна повиновалась. Я взяла Татьяну за руку. Пальцы у нее были теплые, не грубые, они не оттолкнули меня. Я заговорщически понизила голос:

— Расскажи… ведь ты с ним, я так понимаю, много времени проводишь… О чем вы разговариваете? Всё-всё расскажи, ничего не утаивай. Я хочу узнать его лучше. Какой он в обычной жизни? Что он любит, что делает, как себя ведет? Говори, не бойся.

Она подняла на меня большие карие глаза, вздохнула, улыбнулась и заговорила так, словно из ее уст потек мед:

— Барышня, он такой хороший! Он самый замечательный! Он не грубый, не деспот, не давит на меня никогда, а хозяин-то какой… страсть какой домовитый! Всё делать умеет. У него в доме всегда всё обустроено, в хозяйстве ничего не разболтано. По мужской части очень он хваткий. И стул расшатанный починит, и табуретку смастерит. Хозяйственный он, ой какой хозяйственный. Всё в дом, всё в дом! А уж как родню-то свою любит, последнюю рубаху отдаст…

Чем больше я ее слушала, тем лучше понимала, что она влюблена в него по уши. Либо она сама этого не понимает, либо передо мной комедию ломает, дурочку играет, а его расписывает… кажется, почти до святого возвысила. Я поняла, что она так благоговейно говорит о нём потому, что его счастье для нее важнее собственного.

— Татьяна, так не бывает, что он во всём только хороший. А как же эта злость его, гнев, ярость безудержная, откуда берутся? Наверное, ты тоже замечала? Расскажи мне лучше об этом. То, что он домовитый и у него стулья не шатаются, уже понятно и мне не интересно. В моем доме есть кому следить, чтобы нигде ничего не шаталось. Мне другое важно: я хочу знать, что у него внутри. Ты об этом что-то сказать можешь?

Она посмотрела на меня непонимающим взглядом, и я догадалась, что она мне ни-че-го такого не скажет, ничем полезной быть ну никак не сможет. В ее глазах был сплошной любовный туман. А про себя я отметила:

«У меня-то ведь нет этого тумана! Мне не застилают глаза облака из мягкой розовой пены, у меня нет телячьего восторга от его домовитости. „Ах, какой он замечательный, ой, он мне табуретку сколотит…“ У меня нет к нему глупой любви — у меня совсем другие чувства. Они более острые, я знаю, что прохожу по грани… но полностью растворяться в том, кого ты любишь? Нет! Такого я не испытываю. У меня есть собственное желание — приручить эту страсть! Стать полновластной хозяйкой его любви».

Как только я сравнила ее с собой, то сразу поняла, в чём разница. Вспомнила все мысли, которые посетили меня накануне, и знала, почему не могу до конца довериться ему и всей душой принять его. Я не питала к Федору той «глупой любви», которой любит его эта Татьяна. Я была полна другой, сумасшедшей любовью, от которой мы оба теряли голову. Страстно желала его, хотела обладать им всецело. Но я не дурела и не глупела от одного только его присутствия — я оставалась сама собой. Я могла трезво соображать и мыслить, могла, даже находясь в его объятиях, думать над тем, как хорошо, что он живет только ради меня. Я поняла и очень четко ощутила эту разницу, выяснив для себя, из чего состоят мои чувства к нему. Всё тут же улеглось в моей голове, по полочкам разложилось. И от этого мне стало легко.

Родились ли одновременно мысли о том, что теперь я познала природу моих чувств — и можно собираться домой? Нет! Их не было. Я готова была пойти до конца и доказать им всем — его злобной матушке, этой глупой курице Татьяне, — что только у меня всё получится. Я найду способ забрать его отсюда и сделаю из дикого неуправляемого зверя «французского пуделя». Подстригу его так, как стригут в лучших французских салонах. Обкорнаю его с той стороны, где будет вылезать больше всего пороков, родившихся в этой деревне. Подстригу на столичный манер, оставлю на хвосте кисточку и буду этим довольна. А он каждый день будет падать ниц передо мной и трясти этой кисточкой. Смотря на него, я буду понимать, что всё это сделано моей головой и моими руками. Мое сердце? Оно не останется холодным. В нем горит страсть, желание обладать им, но забраться в мою голову я глупостям не позволю. Я приняла это решение и теперь твердо знала, чего хочу.

Очнувшись от своих мыслей, я внимательно посмотрела на Татьяну, которая продолжала взахлеб говорить о Федоре. «Да Боже ж ты мой, ей и собеседников не нужно… назови имя «Федор», и она будет говорить о нём часами. Вот блаженная, квохчет словно курица: «какой он замечательный, да какие у него большие нежные руки», — тьфу, зараза. На этих словах я прервала ее и резко спросила:

— Он что, трогал тебя?

Она осеклась и, потупив взор, ответила:

— Конечно, ведь я передаю ему что-то, а он берет, своими руками задевает мои…

Я прищурилась, наклонила набок голову и ехидно проговорила, подражая ее манере:

— Да-да, и когда это случается, тебя, наверное, пронизывает дрожь? И куча-куча маленьких мурашек бежит по твоей спине?

Она расширила глаза от удивления, и я поняла, что попала в точку: румянец залил ее лицо. Татьяна суетливо затеребила пальцы и, словно поруганная невинность, возмутилась:

— Да как можно, барышня? Что вы такое говорите? — она еще сильнее покраснела и заерзала под моим пристальным взглядом.

Ее смущение только подстегнуло меня, я ничего не могла с собой поделать. В душе рождалось гадкое злорадство, это одновременно забавляло и больно кололо меня, острые иголочки вонзались в душу. Я хотела потешить уязвленное самолюбие, посмеявшись над ней. Но отчего-то мне стало не до смеха. Я отметила, как что-то мерзкое и противное, похожее на ревность, шевельнулось внутри. Ревновать Федора к деревенской девке я посчитала ниже своего достоинства, так что, пересилив себя, продолжала забавляться и куражиться над ней, колоть и пинать в те места, где ей было особенно больно. Умом я понимала, что ничего плохого она мне не сделала… «Что я так ополчилась-то на нее?»

…Потом я пойму, что ничего случайного в этой жизни не бывает. Я обладала невероятным чутьем на людей, которые могли и хотели сделать или сделали что-то мерзкое и гадкое против меня. Даже будь они сто раз хорошими, я всеми фибрами своей души считывала скрытый умысел, направленный против меня. И платила сторицей…

Но это я поняла потом, а тогда даже ругала себя: «Ну зачем я ее обижаю? Ведь она чистая, действительно любит его и, вероятно, рядом с ней его не раздирали бы те страсти, которые он испытывает со мной. Возможно, она была бы для него лучшей спутницей». Всё понимая, я тут же отбросила эти праведные мысли: «И как только такие глупости могли забрести в мою голову? Как можно допустить такое, сравнивать себя с какой-то деревенской девкой? Да никогда такого не будет! Да будь она трижды хорошая, кто она — и кто я?» Я продолжала, сама не зная почему, тихонько «покалывать ее маленькими иголочками» так, что она об этом даже не догадывалась. Они вонзались в нее, в ее любящую душу все одновременно, делая ей нестерпимо больно. Я ждала, когда же она расплачется и до конца раскроется передо мной. Расскажет, как давно и насколько сильно его любит, покажет, какую боль и унижение ей приходится испытывать, разговаривая со мной и зная при этом, что он предпочитает меня, а не ее. Но Татьяна продолжала стоически держаться, не говоря про него ни одного худого слова.

Я не унималась:

— А скажи, Татьяна… Я знаю, Федор частенько… как бы это помягче сказать… не в себе, что ли. Неужели в своей горячности он никому не причинял никакого вреда?

Потупив взор, Татьяна призналась:

— Был один случай, о котором мне тяжело вспоминать: он двумя ударами убил лошадь, которая не захотела ему подчиниться. Сначала кулаком по голове оглушил, а вторым движением шею сломал.

Я вскочила, волна гнева всколыхнула мою душу.

— Как убил лошадь? Он забрал жизнь прекрасного гордого животного? Какой же он мерзавец! Я немедля пойду и скажу ему всё, что думаю.

Татьяна медленно встала и подошла к двери, закрыв собою выход. Говорила она решительно, обращаясь ко мне «на ты».

— Не выпущу тебя отсюда, пока не пообещаешь, что ты никогда не напомнишь ему об этом случае, не расскажешь, что это я тебе проговорилась. — И залепетала, оправдываясь: лошадь сама виновата, она отказалась ему подчиняться, эта кобыла…

Я подлетела к ней, желая отшвырнуть от двери:

— Ах, это еще и кобыла была?..

— Кажется, — еле слышно промолвила она.

— С кобылой не мог справиться?! Да он… Для него и слов-то подходящих нет!

Возмущению моему не было предела.

И вдруг в моей голове пронеслись мысли: «А ведь я такая же, непокорная кобыла с ужасным характером, которую трудно подчинить кому бы то ни было. Меня невозможно заставить жить по чьим-то правилам — всегда должно быть поле, по которому я могу свободно бежать, а мои волосы должен развевать ветер, словно гриву свободолюбивой лошади. А не применит ли он и ко мне такой же способ укрощения, после которого я больше не смогу дышать, наслаждаться ветром своей жизни?» Всего лишь на миг я забеспокоилась, но тут же откинула глупые страхи.

Посмотрев на Татьяну так, точно она и здесь была его пособницей, я резко взялась за ручку:

— Отойди от двери!

Но она стояла, не шелохнувшись, и вдруг взмолилась, опускаясь на колени.

— Не выдавайте этой тайны, это вы, вы вынудили меня сказать, я не хотела говорить о нём ничего плохого, это вы меня заставили!

Ее начало колотить, и я поняла, что начинается истерика. Ее унижение не вызвало во мне жалости, я ударила ее по щеке, произнеся холодно, без эмоций:

— Пошла вон! Посмела встать поперек пути урожденной графини?! Как осмелилась ты преградить мне дорогу?! Чернавка, пошла отсюда!

Тут дверь открылась, и вошла Анна, видно, она стояла под дверью и слушала.

— Что такое, барышня, помощь моя требуется? — нараспев спросила она. Злорадство блеснуло в ее глазах: ей доставляло удовольствие видеть, что Татьяне от меня досталось, — Она вас чем-то обидела? Чтой-то натворила?

Я посмотрела на Анну, раздражаясь еще больше:

— Да уйди ты! Раньше надо было вылезать, ведь слышала всё, поди. Высунулась она теперь, помощница.

Я вновь повернулась к Татьяне и со злостью выпалила:

— Учить она меня будет, что говорить, а что не надо! Барышне решила рот закрыть, холопка!

Я нервно мерила шагами комнату: случай с кобылой всё не шел у меня из головы. На душе было тяжело и муторно, Федор открывался мне совсем в другом свете. Я понимала: Татьяна не виновата, и злюсь я на нее лишь потому, что не знаю, что делать с тревожным чувством, поселившимся в душе. Мои колокольчики вновь зазвенели, на этот раз настолько отчетливо, что я не знала, как справиться с чувством тревоги. Но, что самое интересное, я упорно продолжала гнать от себя эти мысли, не хотела в них верить и решила для себя всё очень просто: «Всему виной Татьяна: влезла с разговорами о своей любви к Федору».

…Бедная Татьяна, попала под горячую руку. Дала мне повод выплеснуть свое негодование. Глупое мое, упрямое нежелание видеть знаки, которые подает судьба… Оно еще сыграет со мной не одну злую шутку…

Я носилась по комнате, словно под пятки насыпали углей. Мне было дурно от того, что я ударила Татьяну, от моей беспомощности. Я отчетливо понимала: что-то важное уходит от меня, точно песок сквозь пальцы высыпается, а я не в силах удержать. Подойдя к окну, я посмотрела вниз, словно искала там какое-то успокоение, но не найдя ничего, за что можно зацепиться глазом, резко развернулась и хотела продолжить метаться…