Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 57. Встреча после долгой разлуки

Я проснулась от резкого звука, словно на пол уронили что-то большое и тяжелое. Открыв глаза, подпрыгнула от неожиданности, но никак не могла сообразить, где нахожусь. Я стояла и хлопала глазами, пытаясь догадаться, откуда исходит грохот. Было уже темно, в свете горящей на столе свечи я разглядела снующие туда-сюда тени, но так ничего и не поняла.

Кто-то подошел совсем близко и обдал меня своим горячим дыханием. Повеяло таким родным и любимым запахом, что меня просто унесло волной. Я едва держалась на дрожащих ногах, сообразив, что это он. Я ощутила дыхание огромного чувства, дыхание любви и мгновенно вернулась в реальность, словно меня окатили ледяной водой.

Он даже не прикасался ко мне — просто стоял в полутьме и смотрел. Мне было плохо его видно, но он направил на меня свет, и я увидела, как он меня рассматривает, словно изучает. Слабый свет отразился в его глазах, они были широко раскрыты, он глядел не мигая, оцепенев, и не верил, что перед ним не сон. Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга. Я первая не выдержала и очень тихо, сглотнув слюну, потому что в горле пересохло, спросила:

— Что же ты стоишь как пень… ведь я к тебе приехала. Ты что, не рад?

Он сгорбился, словно старик, и едва слышно произнес:

— Тебя так долго не было… я думал, что уже никогда тебя не увижу. Ушла из меня вся сила, я еле на ногах стою. Мне нужно время, чтобы собраться. Я думал, что навсегда потерял тебя, никогда больше нам не свидеться, — в его голосе не было силы, слова казались безвольными.

От неожиданности он испытал сильное потрясение. Федор начал крутить головой, пытаясь что-то сказать, но из его рта вырывались только нечленораздельные звуки: «Ы-а-и-а». Его затрясло.

Не зная, как на это реагировать, я досадовала про себя: «О, Господи, как бы его паралич не разбил… я столько верст проехала, а получится, что всё напрасно? Сейчас хватит его кондрашка, и что мне тогда с ним делать? На кой черт он мне тогда сдался, слабак параличный? Мне пришлось преодолеть столько преград… Это что, ради того, чтобы в конце концов увидеть вот это глупое лицо и потухший взгляд?» Я начала мысленно подстегивать его: «Да соберись ты наконец, ведь ты же мужик!» Но он продолжал мычать что-то нечленораздельное. «Не-е, мне инвалид не нужен!», — решительно подумала я, а вслух сказала:

— Феденька, может, тебе присесть? Может, водички принести?

Я крикнула в глубину дома:

— Воды, воды принесите! Тут Федору дурно сделалось, — и участливо обратилась к нему:

— Ты садись, успокойся. Это я, твоя Наташа, я приехала. Да не трясись ты!

Он сел и стал смотреть на свечу, которая горела на столе. Сложил руки в замок, оперся на них головой и исподлобья глядел на огонь, глубоко дыша и пытаясь собраться. Его сестра просеменила своими короткими ножками и поставила перед ним стакан.

Федор еще какое-то время сидел не двигаясь, а потом неожиданно резко вскочил, отшвырнул стакан, одной рукой перевернул стол и подбежал к окну. Стал с остервенением срывать занавески, словно они в чём-то виноваты. Смёл с подоконника горшки с цветами… черепки разлетелись по всей комнате. От ужаса я вжалась в стенку, понимая, что опять проснулся сидящий где-то в глубине его нутра зверь. Он начал издавать гортанные звуки, потом рев перерос в рычание, он словно выпускал тоску, отчаяние, страх, которые всё это время душили его. Он думал, что никогда больше не увидит меня, что он потерял свою любовь — и утратил смысл жизни. Накопившаяся за время разлуки боль вырвалась из него бурным потоком. У меня даже мысли не возникло подойти к нему и остановить это безумие — было страшно. Впервые в жизни я наблюдала подобное. Он метался по комнате, словно раненый дикий зверь, и несколько раз с размаху ударился головой о стену. Наконец он остановился и осел на ватных ногах, с его головы текла кровь.

Никто не сдвинулся с места, не попытался остановить этот поток ярости, отчаяния и боли, да и потом никто не бросился ему на помощь. Все стояли, застыв и не смея шелохнуться. Он сидел на полу и выл, держась за голову обеими руками и качаясь из стороны в сторону, но словно не замечая крови.

Я обреченно махнула рукой и подумала: «Ну, теперь точно — всё! Поеду-ка я обратно. Сбрендил мужик, нет ему дороги к нормальной жизни. Как обидно-то… столько верст проехать и встретиться с придурком». Я с сожалением вздохнула, сокрушаясь своим мыслям, и попыталась отыскать Аньку, чтобы показать ей: «Может, мы уже пойдем отсюда? Чёрт бы побрал эту любовь, ну ее, без нее как-нибудь проживу!» Но сколько я ее ни высматривала, Ани нигде не было. Федор приковал к себе мой взор очередным воплем. И тут, случайно подняв глаза, я увидела Аньку на печке. При всей драматичности картина была уморительная. Служанка моя сидела, открыв глаза и рот от удивления и поджав под себя ноги, точно курица на насесте, лицо ее было бледным. «Ой, мамочки, Анька, по-моему, тоже сбрендила. Обмерла под стать Федьке и как полоумная таращится на него. Того и гляди на пару завывать станут».

Долго сверлила я Анну немигающим взглядом, но тщетно. Обведя глазами комнату, я увидела его мать, которая взирала на сына, скорбно поджав губы и сложив руки на груди, сестру, опасливо поглядывавшую на Федьку, еще каких-то людей, наверное, его брата и отца. Что самое интересное, все они стояли столбом, не издавая ни единого звука, не делая ни одного движения. Никто не смел нарушить его тоску. Видимо, знали, что зверь, проснувшийся в Федоре, может кинуться и на них. Я подумала: «Видать, не впервой с ним такие припадки… А мне-то, дуре, это зачем? Да ну вас всех к чёрту! Стойте тут хоть до второго пришествия, а я пойду, нечего мне его бояться». Я отделилась от стены и позвала громким и звонким голосом:

— Федор, а Федор, долго еще ты тут сидеть будешь? Успокойся уже наконец, ведь я же здесь!

Он перестал выть и посмотрел на меня еще не видящим взглядом. Тогда я вышла на середину комнаты и с вызовом глянула на присутствующих. В их обалдевших глазах было непонимание: они смотрели на меня как на самоубийцу. Мне вдруг так смешны стали эти перекошенные страхом глупые лица с наполненными ужасом глазами, я презирала их, стоящих по стенкам и боящихся шелохнуться. Я вдруг поняла, что этот зверь только мне может подчиниться, только я смогу его приручить! И засмеялась — звонко, заливисто, весело, наперекор боли, страху и отчаянию, наперекор всему! Не знаю даже, сколько времени прошло, но я никак не могла остановиться. Наконец, выдохнув, я в полнейшей тишине столкнулась взглядом со взглядом Ани. Она сидела всё в той же позе, с поджатыми ногами, словно боялась, что кто-нибудь схватит ее за них и стащит с печки. Только теперь ошалело смотрела уже не на Федю, а на меня: «Ну всё, теперь и барышня моя умом тронулась, точно, чокнулась». От ее глупого жалостливого вида и проносящихся в ее голове мыслей, которые я без труда читала, меня вновь стал разбирать смех. Я запрокинула голову в приступе истерического хохота — и никого не видела, не различала ни лиц, ни фигур, они слились воедино. Это продолжалось до тех пор, пока Федор не подошел ко мне. Он взял меня за плечи, очень крепко прижал к себе, прижал так, что мои ноги оторвались от пола, а я продолжала смеяться. Он целовал мою шею, грудь — всё, до чего мог дотянуться, и шептал:

— Наташа, Наташенька моя, как ты нашла меня? Зачем же ты подвергла себя такому риску? — и еще много-много разных вопросов…

Я ничего не отвечала, просто радостно смеялась, теперь уже тихо, от счастья, оттого, что он наконец-то понял, что я приехала, что он не сошел с ума ни от горя расставания, ни от счастья встречи. Я радовалась, что могу наслаждаться нашим свиданием, что он в здравом уме, что он любит меня! Любит настолько сильно, что даже не смог справиться с собой.

Я была счастлива, сжатая в его объятиях посреди комнаты, а все домочадцы, ничего не говоря, наблюдали эту сцену. Федор был вне себя от переполнявших его эмоций, он всё никак не мог остановиться, повторял, как скучал, как не хотел жить без меня, что я его жизнь, его воздух…

— Целуй меня, дыши, вдыхай мой запах, мы с тобой теперь никогда не расстанемся, Феденька, я тебя тоже очень люблю! Я преодолела такую трудную дорогу, и всё это ради тебя!

Он закружил меня по комнате, и, не удержавшись на ногах, мы вместе плюхнулись на пол. Так и остались сидеть, смеясь и вцепившись друг в друга. Он гладил мои волосы, всё время пытался потрогать мои руки, плечи, лицо и без конца повторял:

— Наташа, скажи, я не сплю? Или я уже помер? Господь, наверное, пожалел меня и простил мои прегрешения, забрал меня к себе в рай. А потом меня встретил ангел, который имеет твое лицо, — и посмотрел так, будто вправду не верил, что я настоящая.

Я погладила его по разбитой голове, достала платок, пытаясь стереть кровь, размазанную по лицу. Улыбнувшись, поцеловала.

— Ну ущипни меня, убедись, что я настоящая, из плоти, а в моих жилах течет кровь. Это тело отныне и до самого конца теперь принадлежит только тебе.

От этих слов огромный мужик заплакал, без криков и всхлипов, по его щекам тихо потекли слёзы. Федор не стыдился их, даже не пытался вытереть. Он держал мое лицо в ладонях и всё не мог наглядеться. А потом нежно обнял меня и тихо сказал:

— Я так тебя люблю! Я так покорён тобою, твоею смелостью, тем, что ты приехала сюда, что мне кажется, я обретаю силы. Ты смогла вывести меня из оцепенения, из той жизни, в которой тебя не было, не было ни воздуха, ни света, был только мрак и ужас — ад на земле. Ты не представляешь, что со мной было, когда я потерял тебя, мне пришлось бежать, как трусу… И когда я убежал уже далеко, то понял, что собственной рукою вынул свое нутро, не только сердце — всё! Легкие, коими дышу, живот, который принимает пищу, — всё вынул и оставил в этом городе, возле тебя. Сюда я приехал абсолютно пустым, одна видимая оболочка осталась. Два раза я пытался уйти из этой жизни, не видел смысла в ней, она мне без тебя не нужна. Я ничего не мог делать, почти ничего не ел, было только одно желание — поскорее покинуть этот мир. Я почти каждый день ходил купаться в озере, хотел очиститься перед смертью. Одно желание было — чтобы вода скрутила меня своим леденящим холодом и помогла уйти. Чтобы никто не помешал мне упиться моим горем до смерти. Дышать я более не хотел, мне все были чужды. Ничего мне не было нужно. А теперь ты приехала… Боже, неужели ты приехала, Наташа, моя Наташа? Господи, ты со мной, ты рядом! Я не верю.

— Всё, успокойся, я здесь, успокойся!

Я нежно гладила его по щеке, а он всё продолжал говорить, словно никак не мог выплеснуть до конца то, что накопилось в душе.

— Я даже не смел писать тебе отсюда, просить, чтобы ты простила меня или, тем паче, чтобы приехала. Не хотел я связывать тебя по рукам и ногам. Я ведь что думал: ежели так случилось, то лучше бы ты забыла меня и жила далее своею жизнью, легкой, красивой, к которой привыкла. Общалась бы с теми людьми, которые тебе в радость, и пусть лучше я не буду знать об том, как ты живешь. Это последнее, что меня удерживало на этом свете: надежда, что ты дышишь, и вера, что ты живешь счастливо. Только это хоть как-то наполняло мое никчемное существование смыслом. Я отказался от тебя, чтобы ты была счастлива, не стал мешать. А уж что ты когда-нибудь войдешь в этот дом — и представить никак не мог, надеяться не смел, что привезешь ты мне всё мое нутро обратно. Я снова дышу полной грудью, Наташа, я тебя слышу, чувствую, ты живая, настоящая. И мне это не кажется, я не сошел с ума. Наташа, я очень тебя люблю… это даже не любовь, это другое, что-то большее… Я не могу без тебя жить! Когда тебя нет, такое чувство, что я медленно угасаю без человека, который внутри меня горит свечой. И когда я эту свечу вынул сам, по собственной дурости, наступил крах. Я понял, что потерял всё… Нет, не так! Я даже не успел познать то, что мог. И это начало сжирать меня изнутри. Я пытался найти в себе Бога, обращаться к нему, просить… Но у меня ничего не получилось, я остался пуст, Бог не смог наполнить меня жизнью. И тогда я проклял всё! Себя! Всё, что у меня внутри, всё, к чему я обращался и прикасался, казалось, превращалось в пепел, в груду черепков, в руины и развалины…

Рассказывая, Федор сжимал мою руку. Вдруг он задышал чаще, глаза подернулись поволокой и стали «пьяными», как в тот вечер в казарме. Его тело снова сотрясла мелкая дрожь. Я чувствовала, что сейчас он опять переступит грань и скатится в безумие. Опасалась я только одного: чтобы он не потерял самоконтроля, который помогает ему справиться с желанием обладать мною. Я боялась, что он начнет прилюдно рвать на мне одежду. И что мне тогда делать? Я попыталась разными уловками, тонкими шутками отвлечь Федора, переключить его внимание на другую тему, но у меня ничего не вышло. Я чувствовала, что его руки всё настойчивее скользят по моей одежде, они уже стали нащупывать мое тело сквозь ткань платья, всё плотнее сжимались его объятия, и он уже не замечал, что вокруг находятся его домочадцы. Он стал всё глубже погружаться в охватившую его страсть… никакие мои слова больше не действовали. Я попыталась отстраниться, но он не позволил, а наоборот, еще сильнее притянул меня к себе. «О, Боже, — пронеслось в моей голове, — сейчас случится страшное, я не переживу такого позора». Силясь что-то придумать, не зная, как отвлечь его, я нашла единственные слова, которые смогли его отрезвить:

— А знаешь, Никита умер! И я не пошла на его похороны.

Всё замерло, время словно остановилось, его руки безвольно разжались и отпустили мое тело. Он взглянул на меня другими глазами, отчужденно, холодно, словно внутри него что-то надорвалось. Вглядываясь в его лицо, я пыталась понять, какие чувства оно отражает, и меня поразило одно: не было в его глазах раскаяния в содеянном, не было жалости к человеку, которого он лишил жизни. Он жалел только о том, что этот случай не позволил ему всё это время видеть меня. Он подал мне руку, помог подняться с пола и проводил к столу. Усадив к себе на колени, Федор взял меня за руку и тихо сказал:

— Наташа, прости меня… я ведь мог потерять тебя!

Он не сказал никаких слов о том, что ему жаль Никиту, что он забрал невинную жизнь таким ужасным способом. Ничего этого не было. В нем светилась слепая любовь ко мне и сожаление о том, что он мог никогда больше меня не увидеть — это я прочла в его глазах. Понизив голос до шепота, я спросила:

— Послушай, Федор, неужели тебе не жаль Никиту?.. — Я хотела еще что-то добавить, но он очень резко прервал меня:

— Не называй этого расфуфыренного петуха по имени, он недостоин носить человеческое имя, он просто получил то, чего заслуживал. Видел я, он специально меня провоцировал. Он что думал, что моя рука будет легкой и слабой, как его куриная лапка? Он ошибался, моя рука — молот! Моя воля как железо. Туда ему и дорога! Я не желаю говорить об этом. Если ты хочешь, мы можем еще только один раз вспомнить тот случай, последний раз! Но знай, я ни о чём не жалею, я не сомневался в правильности своих действий, когда наносил ему смертельный удар. Я жалею только о том, что долгие месяцы не мог видеть тебя и не знал, что с тобой происходит. И он опять начал прижимать меня к себе и страстно говорить:

— Мы с тобой снова вдвоем. И никто и никогда не сможет нас разлучить!

Мой ум отказывался принимать такое объяснение. Отсутствие в нём раскаяния, сострадания и жалости к человеку, который погиб по его вине, было мне непонятно. Вот тогда что-то впервые больно кольнуло душу. Я отстранилась, мысли злыми пчелами загудели в моей голове: «Что это… жестокосердие? Я ведь так мало знаю о нём…» Отец с детства учил меня, что нельзя оставаться равнодушной к чужому горю. Даже если у меня это плохо получалось — в силу моего характера и легкости моего бытия, — всё равно, я не могла полностью отстраниться от постигшего семью Никиты человеческого горя, к которому была напрямую причастна. Никак не удавалось мне понять одно: Федор — виновник этого горя, он его причина, но он никак не хочет нести за это ответственность ни перед Богом, ни хотя бы перед собой. Вот это было мне странно и непонятно. Я не знала, что мне с этим делать. «Ну хорошо, с этим мы разберемся потом, еще, видно, не время, — подумала я, — незачем сейчас говорить о том, о чём он говорить не хочет».

Пока я размышляла, в комнате началось движение. Домочадцы, которые до сего момента стояли не шелохнувшись, наконец задвигались и зажгли свечи. Я увидела, что дом, оказывается, наполнен людьми, в нём обнаружилось куда больше народу, чем я видела с самого начала. Все сновали туда-сюда, суетясь, накрывали на стол.

Я посмотрела на печку и усмехнулась. Анька сидела всё в той же позе, с поджатыми ногами, обхватив руками колени, и наблюдала, что происходит внизу. Поймав мой взгляд, она покрутила пальцем у виска и ткнула в сторону двери. Я прекрасно поняла ее жест — предложение побыстрее покинуть этот дом. Аня лишь подтвердила мысли, которые пронеслись в моей голове немного раньше. Пока я не хотела об этом думать. За окном было уже совсем темно, и я решила, что сегодня мы переночуем здесь, а завтра я серьезно поговорю с Федором. И если он не развеет мои сомнения, то мы с Аней тронемся в обратный путь.

Я вновь огляделась: в доме толпился народ, и пока никто не собирался никуда уходить. Деревенские с явным любопытством рассматривали меня, некоторые потихоньку подходили к столу, чтобы получше разглядеть, старались понять, кто же я такая. Кто вызвал такую бурю, что Федор чуть весь дом не разрушил?

Я сидела на коленях у Федора, и он прижимал и обнимал меня, никого не стесняясь. Те, кто посмелее, подходили к нам и садились за стол — это были его друзья, с которыми он ходил купаться. Один из них начал разговаривать со мной:

— Ну здравствуй, Наташа, как же ты сподобилась в такую даль забраться? И каблучков своих не обломала, и ручки твои не опустились. Эвон сколько верст от столицы! Это тебе, Федька, свезло: глянь, кака барышня бедовая, не испужалась, не сплоховала.

Я взглянула на него и с горькой усмешкой произнесла:

— Если бы ты знал, через что мне пришлось пройти и что мне пришлось преодолеть на своем пути… Ты бы не смог вынести и четверти того, что вынесла я.

Федор заглянул мне в глаза с тревогой:

— Что такое, Наташенька? Тебя кто-то обижал? Что с тобой приключилось? Что-то плохое? Ты только скажи, я их всех с землей сровняю.

Я посмотрела на него ласково.

— Ну что ты, Феденька, всё хорошо! Всё давно пройдено и забылось, всё уже неважно.

Тут Анька, которая так и продолжала сидеть на печке, закашляла и заквохтала:

— Ну прям, конечно, забылось ужо! Забудешь такое!

Я повернулась к ней.

— Анна, я тебя предупреждала! Быстро спрыгнула с печи и бегом отсюда!

Она ответила:

— С места не сдвинуся, пока энта чума в доме находится, мимо него даже шагу ступить не осмелюся.

Это вызвало бурную реакцию у сидящих с нами за столом: все они начали смеяться. Я тоже поддалась шутливому настроению и беспечно махнула рукой:

— Ну и сиди там, на своей печке, до скончания века.

Анька обиженно фыркнула и замолчала. Федор метнул на нее недовольный взгляд.