Орден Леопарда. Сборник рассказов и повестей

Сергей Кочнев

В сборнике представлены как юмористические, так и разножанровые рассказы, основанные на жизненном опыте и личных впечатлениях автора. Объединяет все рассказы авторский взгляд на описанные события, наполненный юмором, самоиронией, добротой, теплом и любовью к своим героям. Гомерически смешные, неожиданные финалы безусловно являются фирменным авторским коньком.Повести, вошедшие в сборник, можно было бы условно разделить на две части: фантастически-сказочную и художественно-документальную.

ФОНД ИМЕНИ СЕМЁНА БУЛКИНА

Если, будучи в Санкт-Петербурге, вы случайно окажетесь на Лиговском проспекте, то не поленитесь заглянуть в маленький театр «Гистрионы», что недалеко от Московского вокзала. Про спектакли театра я скромно умолчу, ибо давненько там не бывал и не рискну вводить вас в заблуждение, а вот рассказы театральных старожилов, что собираются иногда ввечеру в маленьком буфете, послушать бывает даже очень интересно.

Одни из таких рассказов про то, как был в театре основан благотворительный фонд имени Семёна Булкина, я и постараюсь вам пересказать.

***

Служил много лет Семён в театре актёром, да не только актёром, а и режиссёром был, и административные функции всякие исполнял, можно сказать, что являлся правой рукой Миши Правкина — основателя и главного режиссёра «Гистрионов».

Не всякому работнику театра полагается личный кабинет, а вот у Семёна он был, потому как без кабинета административные и другие вспомогательные надобности осуществлять было никак невозможно.

Братья и сёстры по цеху — артисты театра — частенько сиживали в этом самом кабинете небольшой, тесной кампанией, а зачем они там сиживали — догадываться можно по-разному, да и не о том мой рассказ будет.

Как-то тёплым ясным вечером, дело в мае было, ничего не подозревающий Семён занимался своими неотложными администраторскими делами, а может уже и не занимался, а просто отдыхал, просматривая на мониторе вести бескрайнего Интернета, когда в кабинет просочилась бойкая артистка Вера. Просочившись, со стоном бухнулась с ногами в кресло, несколько раз горестно вздохнула, в ярких, но цензурных выражениях пожаловалась на актёрскую судьбу-злодейку, прикрыла начинающую полнеть фигуру складками палантина, спросила чайку, приняла из рук Семёна горячую чашку и стала яростно дуть, остужая напиток.

— Антракт, что ли? — спросил Семён, не отрывая глаз от монитора.

— Угу, — ответствовала Вера и стала дуть ещё яростней. — Ещё пятнадцать минут. Успею попить.

— Успеешь, — согласился Семён. — А что сегодня? Я забыл. Волки?

— И овцы, — подтвердила Вера, приступив к чаепитию. — Печенья нет у тебя?

— Понятненько. Есть. Вот, бери, сколько хочешь, — и Семён подвинул поближе к Вере пакет с печеньем. — Только имей ввиду: сладкого тебе много нельзя.

— Да, знаю-знаю, не бухти. Я две штучки. Три. Ладно, четыре. И не смотри на меня так.

А в это же примерно время на загородной даче заслуженного артиста Юрия Георгиевича Камелькова, километрах в пятидесяти от города, в тени веранды тоже происходило своеобразное чаепитие. Уставший до чёртиков от перекопки грядок заслуженный артист Юра дул на напиток в чашке, ожидая, во-первых, когда он остынет, а во-вторых, когда же супруга наконец-то исчезнет из поля зрения, чтобы можно было незаметно извлечь припрятанную для такого случая в тряпице под скамейкой заветную бутылочку.

Нет! Не подумайте! Алкоголиком Юра не был. Но после ударного трудового дня да не принять на грудь живительные сто-двести-триста грамм — извините, как-то не гуманно! Супруга же Юрия Георгиевича, как назло, уже с полчаса вертелась в пределах досягаемости броска первым попавшимся под руки предметом, чем она иногда и пыталась отучить супруга от пагубной, с её точки зрения, привычки. Юра тихо злился про себя и упорно дул на давно остывший чай.

К броскам супруги заслуженный артист относился стоически и с надлежащим юмором. Такая, вот, у них была любовь. Впрочем, дело в данном случае, совершенно в другом. Так или иначе, но кроме как о припрятанной бутылочке никакие другие думки в Юриной голове в тот момент не возникали.

А зря!

Ибо не на даче должен был распивать чаи, мечтая о заначке, заслуженный артист Юра, а должен был он сидеть в гримёрке, готовясь к своему выходу в третьем акте спектакля. Забыл о нём Юра. Пятницу с субботой перепутал.

Доев восьмое печенье, засуетилась Вера, вскочила.

— Сколько времени?

— Да сиди спокойно. Ещё минут пять антракт, точно. Выход у тебя не сразу, в третьей картине.

— Ага. Успею покурить.

Достала сигареты, прикурила от зажигалки Семёна, с удовольствием затянулась, но рассиживаться не стала.

— Пойду потихоньку. По дороге докурю, — и, уже исчезая в дверях, бросила. — Ты бы костюмчик примерил заранее.

— Какой костюмчик?

Но вопрос Семёна повис в воздухе — Вера уже испарилась.

Ещё немного посидев за компьютером, стал Семён собираться домой. Сложил портфель, компьютер выключил и уже готовился закрыть за собой дверь, как загремел звонок внутреннего телефона. Чертыхнувшись, Семён снял трубку и услышал голос второго режиссёра, Алексея: «Костюм-то ты почему не примерял?»

— Иди к чёрту! — ответил Семён. — Что за шуточки?! — и бросил трубку.

Проверив, всё ли взял, что нужно, запер кабинет и устремился на вахту, чтобы сдать ключ.

Подошёл он к вахте…

***

Однако, здесь требуется небольшое пояснение: всё это случилось ещё до эпохи мобильных телефонов, а потому никто не мог знать где находится сейчас Юра Камельков, и почему его нет в театре. Звонили сто раз ему домой, и соседям звонили, но безрезультатно, а других способов выяснить, в связи с чем это заслуженный артист отсутствует, тогда не существовало. Не отправлять же гонца на другой конец города нашего прекрасного и великого во всех смыслах? Долго, хлопотно и бесполезно.

Режиссёр же, Миша Правкин, который мог бы сам заменить Юру, уже и так был занят в спектакле вместо другого заболевшего артиста, о чём было известно заранее.

В связи со всем этим, Миша во втором антракте нервничал на вахте, ожидая прихода Семёна и теребя в руках папку с текстом пьесы.

Как только Семён возник в коридоре, Миша возрадовался, сверкнул очами и козликом подскочил к нему с таким вот подарком: «Быстро одевайся! Будешь играть Беркутова!» Семён уронил портфель и собрался было упасть в обморок, но передумал. Беркутов, на секундочку — это главная роль.

— Как Беркутова? — поперхнувшись от неожиданности просипел он. — А как же текст?! Я не знаю текста!

— Ничего-ничего! Мы тебе поможем! У нас полтруппы текста не знает! Вон, Нинель, пожалуйста, ни слова не помнит, а как играет! — бодро объявил Миша.

Пьесу Семён, конечно, читал… лет двадцать назад, ещё учась в институте, и спектакль смотрел раза три. Однако, чтобы вот так, с налёта — с поворота? Без репетиций? Такого с ним ещё не случалось. То есть, бывали, конечно, срочные вводы — замены заболевших артистов, но всё-таки не из коридора бегом на сцену.

Дальнейшие слабые попытки избежать экзекуции, как-то: ссылки на больную бабушку, на необходимость выгулять собаку, на разность габаритов с Юрой и прочая, прочая, прочая, ни к чему не привели, режиссёр стоял на своём твёрдо, как утёс Степана Разина.

Обалдевшему Семёну сунули в руки текст, и Миша стал зудеть ему в ухо про сверхзадачу роли Беркутова.

Какая, к чертям собачим, сверхзадача! когда руки трясутся, во рту пересохло, текст перед глазами прыгает, а с тебя в это самое время штаны стягивают, надевают костюм, суют ноги твои в ботинки на два размера больше нужного, нахлобучивают хрен знает что на голову, мажут гримом, что-то с волосами делают, кажется стригут!

Не скажу, чтобы паника овладела Семёном, но приятного было мало, даже, вернее, совсем ничего приятного в этом не было. С трудом собрав, как говорится, в кулак остатки воли, решил он так: «Нужно быстро прочитать две первые сцены, это самое важное, потому что дальше большой перерыв, когда Беркутова на сцене нет, и я успею прочитать, что там дальше».

Тут прозвенел звонок, возвещающий начало третьего действия. Лихорадочно листая страницы с текстом, Семён пытался запомнить хотя бы что-нибудь, но это «хотя бы что-нибудь» запоминаться не желало никак. Поэтому первые картины третьего акта, пока Беркутов ещё на сцене не появлялся, Семён провёл так: открыв страницу, пробегал её глазами, закрывал и пробовал воспроизвести то, что только что прочитал. Не получалось. Приходилось повторять.

После третьего повторения кое-что воспроизвести удалось, и это приободрило Семёна. О, радость! Две первые сцены Беркутова он более-менее усвоил. Несколько успокоившись, он двинулся к выходу на сцену, где неожиданно столкнулся с выходившим навстречу ему со сцены Мишей. Вид у Мишы был победный.

— Я придумал! — шепотом триумфатора заявил он, увидев Семёна. — Я сократил две твои первые сцены: коротенько пересказал их, как будто мы с тобой уже встречались. Иди, Кутузов! С богом! — и счастливый Миша покинул будущего Беркутова.

Внутри Семёна всё рухнуло, и гаденький голосок в мозгу ехидно пропел дискантом: «Это трындец!»

— Ребята! — тихо сказал Семён. — Я ни слова не помню! Задавайте мне наводящие вопросы, а я попробую отвечать. — и тут его буквально вытолкнули на сцену.

Очутившись в ярко освещённом прожекторами пространстве, Семён поглядел в зал, увидел множество горящих глаз и, понимая, что спасение уже невозможно, расправил плечи, улыбнулся и вдруг ощутил такую волну уверенности в полной безнадёжности ситуации, какую редко испытывал в своей актёрской судьбе.

Ощущение неотвратимого провала сродни ощущению приговорённого к казни, с которым несчастный покорно встаёт у стены, кладёт голову на плаху или поднимается на эшафот. Вот и Семён, испытав нечто подобное, смиренно двинулся навстречу судьбе. В голове стучало лишь одно: «Да и хрен с ним! Погибать — так с достоинством!» Он приосанился, поклонился слегка зрителям, потом таким же поклоном встретил вышедшего навстречу партнёра и вступил в диалог.

Диалог этот можно пересказать примерно так. (Имена и ситуации условные).

Партнёр: «А! Кого я вижу! Иван Иваныч! Здравствуйте, любезный!»

Беркутов: «Здравствуйте, любезный, здравствуйте!»

Партнёр: «Вы, конечно, помните, меня, я Петр Петрович?»

Беркутов: «Как же мне, Пётр Петрович, вас не помнить? Помню-помню!»

Партнёр: «А вы, драгоценный, Иван Иванович, конечно не на перекладных к нам пожаловали? Чай, на поезде прикатили?»

Беркутов: «Правы, Пётр Петрович, правы! На поезде я пожаловал, на перекладных шибко зябко, да и трясёт сильно».

Партнёр: «А уже не затем ли вы к нам пожаловали, милостивый Иван Иванович, чтобы пожить у нас немного, да кой-какие порядки навести?»

Беркутов: «Угадали, почтеннейший Пётр Петрович! Угадали. Хочу тут у вас пожить немного, поосмотреться. Да порядки кое-какие навести».

Партнёр: «Вы, бесценнейший Иван Иванович, вероятно хотите у меня спросить, а кого это я векселёк просил поправить маленько?»

Беркутов: «Милейший Пётр Петрович, да вы, батенька, просто ясновидящий! Действительно, векселёк меня интересует чрезвычайно. Кого это вы просили поправить его маленько?»

Ну, и дальше всё в этом же духе. Весомо, вдумчиво отвечал Беркутов на наводящие вопросы. Паузы иногда такие делал для придания важности словам своим, что зрители были просто зачарованы значимостью его фигуры. А отчего эти паузы происходили, догадаться не трудно.

После разговора с первым персонажем Беркутов неспешно покинул сцену с обещанием всенепременно вернуться.

Выйдя за кулисы, Семён облегчённо присел на лавочку, и тут его ждал сюрприз — подлетела помощник режиссёра Люба, имея в правой руке полную коньяка рюмку, да не маленькую, а грамм, эдак, на семьдесят пять.

— Давай-давай, быстро. Тебе успокоиться надо.

Почтенный мой читатель, конечно, воскликнет: «Быть этого не может! Коньяк актёру во время спектакля? Не верю!»

Что ж? Верить или не верить — дело ваше, а моё дело маленькое: за что купил, за то и продаю.

Семён так же удивился такому подарку судьбы, но не отказался, а испил поданное, сказал тихо: «Спасибо, Любонька!» и задумался, ибо даже не представлял, что же ему дальше-то делать. Впрочем, коньяк ли помог или что другое, но был он совершенно спокоен и почему-то абсолютно равнодушен к тому, что неизбежно должно было случиться.

Впрочем, ему пытались помочь, даже очень пытались, а благодарить за это следует замечательного, я бы даже не побоялся сказать гениального артиста, к большому моему сожалению совершенно недооценённого — Влада Бургомистрова.

Подошёл он к Семёну перед выходом своим на сцену и буквально за две минуты конкретно и толково, безо всяких там сверхзадач и разных других фиглей-миглей, а простым языком стал втолковывать, что Беркутов делать должен, куда ходить, где садиться, кому кланяться и так далее. Благодаря этим объяснениям вкупе с коньяком Семён окончательно убедился, что крах неизбежен, ибо запомнить всё сказанное Владом возможности не было никакой, но зато голова просветлела, и даже стали припоминаться отдельные слова роли — виденные спектакли всё-таки отложились где-то в извивах мозговых, хоть и глубоко. Но отдельные слова — это ещё не роль.

Двинулось действие дальше, и Семён-Беркутов вместе с ним двинулся к своему неминуемому провалу. Сказать честно, то, что происходило дальше на сцене, он впоследствии вспоминал с огромным трудом. Куда-то ходил, что-то кому-то говорил, какие-то поступки совершал, а какие? — не известно. Очнулся он лишь когда вспыхнули финальные аплодисменты, неожиданно для всех слившиеся тут же в гром оваций. Под этот гром овации и крики «браво, Беркутов!» вышел ничего ещё не понимающий Семён на авансцену, постоял, удивлённо глядя в ликующий зал, с достоинством поклонился, потом ещё раз, и даже не один, и в довершение принял роскошный букет от благодарных зрителей.

После поклонов, уйдя за кулисы, повалился на скамью, зарылся лицом в букет и заскулил.

Говорят, что в фойе к Мише-режиссёру, довольному, что всё обошлось малой кровью (понятно чьей), подлетела постоянная зрительница и почитательница «Гистрионов», имени которой никто никогда не знал, и захлёбываясь слезами восторга стала благодарить за уникальную трактовку образа Беркутова: «Он у вас такой загадочный, такой немногословный, такой глубокий! Это открытие! Это новое прочтение! Такого Островского ещё не было! Гениально! Поздравляю вас! Артист у вас просто изумительный! Почему он так мало играет?! Вы просто обязаны давать ему главные роли!» Ну, и всякую такую приятную для Миши и для Семёна лабуду.

Сидя в маленьком буфете «Гистрионов» и попивая хороший кофе, слушал я, слушал этот рассказ одного из старожилов и не выдержал.

— Извините. А что же заслуженный артист? Он как?

Рассказчик повернулся ко мне, улыбнулся и ответствовал: «На другой день Юра, конечно, получил нагоняй, а после, встретив Семёна, снисходительно похлопал по плечу и сказал: «Говорят, ты мне должен? Вчера вместо меня блистал». На что Семён, отстранив Юрину руку, возразил: «Извини, Юра, но это ты мне должен. Такого ужаса я никому не пожелаю».

— И что же дальше? Семёна как-то наградили, премию выписали?

— Дня чрез три на общем собрании Семёну была объявлена благодарность, а Юрий Георгиевич поднялся, вынул из сумки бутылку хорошего, очень дорого коньяка и объявил, что отныне он учреждает в театре благотворительный фонд имени меня.

— Кого?

— Меня. Меня Семён Булкин зовут. Только я в театре уже не работаю. Пенсионер. А премию? Да, премию выписали. Режиссёру выписали и жене его выписали.