Обойдённые

Крылатый божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар, и другим темным и светлым божествам не было входа к обитателям скромной квартирки с итальянским окном и густыми зелеными занавесками. О поездке в Россию, разумеется, здесь уж и речи не было, да и о многом, о чем следовало бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры совершенно овладела Долинским и не давала ему еще пока ни призадуматься, ни посмотреть в будущее.

— Боже мой, как мы любим друг друга! — восхищалась Даша, сжимая голову Долинского в своих розовых, свеженьких ручках.

Нестор Игнатьич обыкновенно застенчиво молчал при этих страстных порывах Доры, но она и в этом молчании ясно читала всю необъятность чувства, зажженного ею в душе своего любовника.

— Ты меня ужасно любишь? Ты никого так не любил, как меня? — спрашивала она снова, стараясь добиться от него желаемого слова.

— Я всею душою люблю тебя, Дора.

Даша весело вскрикивала и еще безумнее, еще жарче ласкала Долинского.

Разговоры их никто бы не записал, да они всем бы и наскучили. Все их разговоры были в этом роде, а разговоры в этом роде могут быть вполне понятны только для того существа, которое, прочитав эти строчки, может наклонить к себе любимую головку и почувствовать то, что чувствовали Даша и Долинский. Анна Михайловна говорила правду, что они ни о чем не думали и только «любились». А время шло. Со дня святой Сусанны минуло более пяти месяцев. В Ниццу опять приехало из России давно жившее там семейство Онучиных. Семейство это состояло из матери, происходящей от древнего русского княжеского рода, сына — молодого человека, очень умного и непомерно строгого, да дочери, которая под Новый год была в магазине «M-me Annette» и вызвалась передать ее поклон Даше и Долинскому. Мать звали Серафимой Григорьевной, сына — Кириллом Сергеевичем, а дочь — Верой Сергеевной. Семейство это было немного знакомо с Долинским.

Возвратясь в Ниццу, Вера Сергеевна со скуки вспомнила об этом знакомстве и как-то послала просить Долинского побывать у них когда-нибудь запросто. Нестор Игнатьевич на другой же день пошел к Онучиным. В пять месяцев это был его первый выход в чужой дом. В эти пять месяцев он один никуда не выходил, кроме кофейни, в которой он изредка читал газеты, и то Дорушка обыкновенно ждала его где-нибудь или на бульваре, или тут же в кафе.

Вера Сергеевна встретила Долинского на террасе, окружавшей домик, в котором они жили. Она сидела и разрезывала только что полученную французскую иллюстрированную книжку.

— Здравствуйте, m-r Долинский! — сказала она, радушно протягивая ему свою длинную белую руку. — Берите стул и садитесь. Maman еще не вышла, а брата нет дома — поскучайте со мною.

Долинский принес стул к столу и сел.

— Как поживаете? — спросила его Вера Сергеевна.

— Благодарю вас: день за день, все по-старому.

— Рвешься из России в эти чужие края, — резонировала девушка, — а приедешь сюда — и здесь опять такая же скука.

— Да, тут, в Ницце, кажется, не очень веселятся.

— А вы никуда не выезжали?

— Нет, я не выезжал.

— Что ж, вы… много работаете?

— Так… как немцы говорят: «etwas». [Кое-что (нем.).]

— Sehr wenig, [Чуть-чуть (нем.).] значит.

— Очень мало.

— Но, конечно, будете так любезны, что прочтете нам то, что написали.

— Полноте, Вера Сергеевна! Что вам за охота слушать мое кропанье, когда есть столько хороших вещей, которые вы можете прочесть и с удовольствием, и с пользою.

— Унижение паче гордости, — шутливо заметила Вера Сергеевна и, оставив этот разговор, тотчас же спросила: — А что делается с вашей очаровательной больной?

— Ей лучше, — отвечал Долинский.

— Я видела ее сестру.

— А-а! Где же это?

Вера Сергеевна рассказала свое свидание с Анной Михайловной, как будто совсем не смотря на Долинского. но, впрочем, на лице его и не видно было никакой особенно замечательной перемены.

— И больше ничего она не говорила?

— Нет. Она сказала, что вы часто переписываетесь. Тут Нестор Игнатьевич слегка покраснел и отвечал:

— Да, это правда.

— Что вы не курите, monsieur Долинский, хотите папироску?

— Нет, благодарю вас, я не курю.

— Вы, кажется, курили.

— Да, курил, но теперь не курю.

— Что же это за воздержание?

— Так, что-то надоело. Хочу воспитывать в себе волю, Вера Сергеевна, — шутил Долинский.

— А, это очень полезно.

— Только боюсь, не поздненько ли это несколько?

— Ну, mieux tard [Лучше поздно… (франц.).]… — Que jamais [… чем никогда (франц.).] — замечание во всех других случаях совершенно справедливое, — подсказал Долинский.

— Не собираетесь в Россию? — спросила Вера Сергеевна после короткой паузы.

— Нет еще.

— А там новостей, новостей!

— Будьте милостивы, расскажите.

М-llе Онучина рассказала несколько русских новостей, которые только для нее и были новостями и которые Долинский давно знал из иностранных газет. Старая Онучина все не выходила. Долинский посидел около часу, простился, обещал заходить и ушел с полной решимостью не исполнять своего обещания.

— Что ты там сидел так долго? — спросила его Даша, встречая на крыльце, с лицом в одно и то же время и веселым, и несколько тревожным.

— Всего час один только, Дора, — отвечал покорно Долинский.

— Час! Как это странно… — нетерпеливо сорвала Дора и остановилась, чувствуя, что говорит не дело.

— Нельзя же было, Дора.

— Ну, да… очень может быть. Ну, что ж тебе рассказали?

— Ничего. Просто поклон привезли.

— От Анны?

— Да.

Оба долго молчали. Даша сидела, сложа руки, Долинский с особенным тщанием выбивал щелчками пыль, насевшую на его белой фуражке.

— Что ж еще рассказывали тебе? — спросила, поправляясь на диване, Даша.

— Ничего, Дора.

— Как это глупо!

— Что не рассказывали-то?

— Нет, что ты скрытничаешь.

— О новостях говорила m-lle Vera.

— О каких?

— Ну, все старое. Я тебе все давно говорил.

— Чего ж ты таким сентябрем смотришь?

— Это тебе кажется! Тебе просто посердиться хочется.

— Первый туман, — сказала Даша, спокойно давая ему свою руку.

— Какой туман?

— На лбу у тебя.

— Ну, что ты сочиняешь вздоры, Даша!

— Не будь, сделай милость, ничтожным человеком. Наш мост разорен! Наши корабли сожжены! Назад идти нельзя. Будь же человеком, уж если не с волею, так хоть с разумом.

— Да чего ты хочешь, Даша?

Даша вместо ответа посмотрела на него искоса очень пристально и с легкой презрительной гримаской.

— Я ж люблю тебя! — успокоивал ее Долинский.

— И боишься?

— Чего?

— Прошлого.

— Бог знает, что тебе сегодня кажется.

— То, что есть на самом деле, мой милый.

— Напрасно; я только думаю, что честнее было бы с нашей стороны обо всем написать…

Даша задумалась и потом, вздохнув, сказала:

— Я сама знаю, что нужно делать. Вечером, по обыкновению, они сидели на холмике и в первый раз порознь думали.

— Ты ничего не работаешь? — спросила Даша.

— Ничего, Дора.

— Я тоже ничего.

— Что ж тебе работать?

— А деньги у нас есть еще?

— Не беспокойся, есть.

— Работай что-нибудь, а то мне стыдно, что я мешаю тебе работать.

— Чем же ты-то мешаешь?

— Да вот тем, что все ты возле меня вертишься.

— Где ж мне еще быть, Дора?

— И это, конечно, правда, — сказала с задумчивой улыбкой Даша и, не спеша пригнув к себе голову Долинского, поцеловала его и вздохнула.

Тихо они встали и пошли домой.

— Какой ты покорный! — говорила Даша, усевшись отдохнуть на диване и пристально глядя на Долинского. — Смешно даже смотреть на тебя.

— Даже и смешно?

— Да как же! Не курит, не ходит никуда, в глаза мне смотрит, как падишаху какому-нибудь.

— Это все тебе так кажется.

— Зачем ты перестал курить?

— Наскучило.

— Врешь!

— Право, наскучило.

— Право, врешь. Ну, говори правду. Чтобы дыму не было — да?

Долинский улыбнулся и качнул в знак согласия головой.

— Чем ты меня любишь?

— Как чем?

— Ведь у тебя сердце все размененное, а любить можно раз в жизни, — сказала, смеясь, Даша.

— Ну, почему ж я это знаю.

— А что, если б я умерла? Долинский даже побледнел.

— Полно, полно, не пугайся, — отвечала Даша, протягивая ему свою ручку. — Не сердись — я ведь пошутила.

— Какие же шутки у тебя!

— Вот странный человек! Я думаю, я и сама не имею особенного влечения умирать. Я боюсь тебя оставить. Ты с ума сойдешь, если б я умерла!

— Боже спаси.

— Буду жить, буду жить, не бойся.

Утром Нестор Игнатьевич покойно спал в ногах на Дорушкиной постели, а она рано проснулась, села, долго внимательно смотрела на него, потом подняла волосы с его лица, тихо поцеловала его в лоб и, снова опустившись на подушки, проговорила:

— Боже мой! Боже мой! Что с ним будет? Что мне с ним сделать?

Опять все за грудь стала Даша частенько потрогиваться, как только оставалась одна. Но При Долинском она, по-прежнему, была веселою и покойною, только, кажется, становилась еще нежнее и добрее.

— Напишу я, Даша, Анне, — говорил ей Долинский.

— Что ж ты ей напишешь?

— Что я тебя больше всего на свете люблю.

— Она это и так знает! — улыбаясь, ответила Даша.

— Почему ты думаешь?

— Я это знаю.

— Все же надо написать что-нибудь.

— Нечего писать что-нибудь.

— Нет, по-моему, все-таки лучше писать ничего, чем ничего не писать.

— Подожди. Я напишу сама, — отвечала после минутной паузы Дора. А все не писала.