Обойдённые

Отворив дверь из коридора, Долинский очутился в крошечной, чистенькой передней, отделенной тяжелою драпировкою от довольно большой, хорошо меблированной и ярко освещенной комнаты. Прямо против приподнятых полос материи, разделявшей нумер, стоял ломберный стол, покрытый чистою, белою салфеткой; на нем весело кипящий самовар и по бокам его две стеариновые свечи в высоких блестящих шандалах, а за столом, в глубине дивана, сидела сама Анна Михайловна. При входе Долинского, который очень долго копался, снимая свои калоши, она выдвинула из-за самовара свою голову и, заслонив ладонью глаза, внимательно смотрела в переднюю.

На Анне Михайловне было черное шелковое платье, с высоким лифом и без всякой отделки, да белый воротничок около шеи.

Долинский, наконец, показался между полами драпировки, закрыл рукою свои глаза и остановился, как вкопанный.

Анна Михайловна теперь его узнала; она покраснела и смотрела на него молча.

— Я не смею глядеть на тебя, — тихо произнес, не отнимая от глаз руки, Долинский.

Анна Михайловна не отвечала ни слова и продолжала с любопытством смотреть на его исхудавшую фигуру и ветхое коричневое пальто, на котором вытертые швы обозначались желто-белыми полосами.

— Прости! — еще тише произнес Долинский. С этим словом он опустился на колени, поставил перед собою свою шляпу, достал из кармана довольно грязноватый платок и обтер им выступивший на лбу пот.

Анна Михайловна неспокойно поднялась со своего места и, молча, прошлась два или три раза по комнате.

— Встаньте, пожалуйста, — проговорила она Долинскому.

— Прости, — проговорил он еще тише и не трогаясь с места.

— Встаньте, — сказала опять Анна Михайловна. Долинский медленно приподнялся и взял в руки свою шляпу, снова стал, спустя голову, на том же самом месте.

Анна Михайловна во все это время не могла оправиться от первого волнения. Пройдясь еще раза два по комнате, она повернула к окну и старалась незаметно утереть слезы.

— Не извинения, а христианской милости, прощения… — начал было снова Долинский.

— Не надо! Не надо! Пожалуйста, ни о чем этом говорить не надо! — нервно перебила его Анна Михайловна и, вынув из кармана платок, вытерла глаза и спокойно села к самовару.

— Что ж вы стоите у двери? — спросила она, не смотря на Долинского.

Тот сделал шаг вперед, поставил себе стул и сел молча.

— Как вы здесь живете? — спросила его через минуту Анна Михайловна, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Худо, — отвечал Долинский.

Анна Михайловна молча подала ему чашку чаю.

— И давно вы здесь? — спросила она после новой паузы.

— Скоро полтора года.

— Чем же вы занимаетесь?

Долинский подумал, чем он занимается, и отвечал:

— Даю уроки.

— Мы с Ильёй Макарычем о вас долго справлялись; несколько раз писали вам в Ниццу, письма приходили назад.

— Да меня там, верно, уж не было.

— Илья Макарыч кланяется вам, — сказала Анна Михайловна после паузы.

— Спасибо ему, — отвечал Долинский.

— Ваш редактор несколько раз о вас спрашивал Илью Макарыча.

— Бог с ними со всеми.

Анна Михайловна посмотрела на испитое лицо Долинского и, остановив глаза на белом шве его рукава, сказала:

— Как вы бережливы! Это у вас еще петербургское пальто?

— Да, очень прочная материя, — отвечал Долинский. Анна Михайловна посмотрела на него еще пристальнее и спросила:

— Не хотите ли вы стакан вина?

— Нет, благодарю вас, я не пью вина.

— Может быть, рому к чаю? Долинский взглянул на нее и ответил:

— Вы, может быть, подозреваете, что я начал пить?

— Нет, я так просто спросила, — сказала Анна Михайловна и покраснела.

Долинский видел, что он отгадал ее мысль, и спокойно добавил:

— Я ничего не пью.

— Скажи же, пожалуйста, отчего ты так… похудел, постарел… опустился?

— Горе, тоска меня съели.

Анна Михайловна покатала в пальцах хлебный шарик и, повертывая его в двух пальцах перед свечкою, сказала:

— Невозвратимого ни воротить, ни поправить невозможно.

— Я не знаю, что с собой делать? Что мне делать, чтобы примирить себя с собою?

Анна Михайловна пожала плечами и опять продолжала катать шарик.

— Я бегу от людей, бегу от мест, которые напоминают мне мое прошлое; я сам чувствую, что я не человек, а так, какая-то могила… труп. Во мне уснула жизнь, я ничего не желаю, но мои несносные муки, мои терзания!..

— Что же вас особенно мучит? — спросила, не сводя с него глаз, Анна Михайловна.

— Все… вы, она… мое собственное ничтожество, и…

— И что?

— И всего мне жаль порой, всего жаль: скучно, холодно одному на свете… — проговорил Долинский с болезненной гримасой в лице и досадой в голосе.

— Не будем говорить об этом. Прошлого уж не воротишь. Рассказывайте лучше, как вы живете?

Долинский коротко рассказал про свое однообразное житье, умолчал однако о Зайончеке и обществе соединенных христиан.

— Ну, а вперед?

— Вперед?

Долинский развел руками и проговорил:

— Может быть, то же самое.

— Утешительно!

— Это все равно: хорошего где взять? Анна Михайловна промолчала.

— Чего ж вы не возвращаетесь в Россию? — спросила она его через несколько минут.

— Зачем?

— Как, зачем? Ведь вы, я думаю, русский.

— Да, может быть, я и возвращусь… когда-нибудь.

— Зачем же когда-нибудь! Поедемте вместе.

— С вами? А вы скоро едете?

— Через несколько дней.

— Вы приехали за покупками?

— Да, и за вами, — улыбнувшись, отвечала Анна Михайловна.

Долинский, потупясь, смотрел себе на ногти.

— Пора, пора вам вернуться.

— Дайте подумать, — отвечал он, чувствуя, что сердце его забилось не совсем обыкновенным боем.

— Нечего и думать. Никакое прошлое не поправляется хандрою да чудачеством, Отряхнитесь, оправьтесь, станьте на ноги: ведь на вас жаль смотреть.

Долинский вздохнул и сказал:

— Спасибо вам.

— Я завтра, может быть, пришел бы к вам утром, — говорил он, прощаясь.

— Разумеется, приходите.

— Часов в восемь… можно?

— Да, конечно, можно, — отвечала Анна Михайловна. Проводив Долинского до дверей, она вернулась и стала у окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и остановился в раздумье; потом перешагнул еще раз и опять остановился и вынул из кармана платок. Ветер рванул у него из рук этот платок и покатил его по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще часа два ходила по своей комнате и говорила себе:

— Бедный! Бедный, как он страдает!