Неточные совпадения
Не было человека, кто бы ему
не верил; его слово, его обещание было крепче и святее всяких духовных и гражданских актов.
Старинному преданию,
не подтверждаемому новыми событиями, перестали
верить, и Моховые озера мало-помалу, от мочки коноплей у берегов и от пригона стад на водопой, позасорились, с краев обмелели и даже обсохли от вырубки кругом леса; потом заплыли толстою землянистою пеленой, которая поросла мохом и скрепилась жилообразными корнями болотных трав, покрылась кочками, кустами и даже сосновым лесом, уже довольно крупным; один провал затянуло совсем, а на другом остались два глубокие, огромные окна, к которым и теперь страшно подходить с непривычки, потому что земля, со всеми болотными травами, кочками, кустами и мелким лесом, опускается и поднимается под ногами, как зыбкая волна.
Она
не верила вполне письму его родственницы, которая жила далеко и могла быть обманута ложными слухами, а спросить в Чурасове свою няню
не захотела.
Он рассчитал очень верно, что Прасковья Ивановна была кем-нибудь извещена об образе его жизни, что она
не поверила известиям и приехала удостовериться в них лично.
Старик
не поверил и отвечал, что «только развесь уши, так пожалуй, и церковную татьбу взведут на человека».
Благодаря необыкновенно крепкому телосложению и столько же сильному духу Прасковья Ивановна недели через две оправилась; тогда Степан Михайлович решился расспросить ее обо всем; ему необходимо было знать настоящую истину события для того, чтобы знать, как действовать, а россказням людей, своими глазами ничего
не видавших, он никогда
не верил.
Видел это он и сам, да как-то
не верил.
Кой грех отец заподозрит их в умысле, тогда уж
не поверит и правде; он еще и прежде, когда старики приискали было невесту своему сыну, дал им почувствовать, что понимает их нежелание видеть брата женатым.
Дедушка притворился, что ничему
не верит, даже справедливым известиям; он подтрунивал над рассказчицей, путал ее в словах, сбивал и так забавно дразнил, что вся семья валялась со смеху.
Глупой бабе, выпившей со сна добрую чарку настойки для бодрости, за досаду стало, и она с некоторою горячностью сказала старику: «Да что это, дядюшка, ты всё, смеешься и ничему
не веришь?
Погоди, я приберегла тебе весточку на закуску; ты ей за неволю
поверишь, да и смеяться
не станешь».
Поверь, дядюшка, всё правда до единого слова: допроси своих лакеев, они
не запрутся».
Даже стрелял один раз (вынув тихонько дробь) в колдуна, который уверял, что ружье заговорено и
не выстрелит; разумеется, ружье выстрелило и крепко напугало колдуна, который, однако, нашелся и торжественно объявил, что дедушка мой «сам знает», чему, и
поверили все, разумеется кроме Степана Михайловича.
Когда прошли первые минуты радостного волнения для Алексея Степаныча и совершенного изумления для Алакаевой, которая, перечитав снова письмо, всё еще
не верила глазам своим, потому что хорошо знала нрав Степана Михайлыча и хорошо понимала недоброжелательство семьи, — начали они совещаться, как приступить к делу.
Город был удивлен, потому что многие
не верили слухам, будто Софья Николавна Зубина идет за Алексея Степаныча Багрова.
Тяжкий недуг уже омрачал ясность взгляда Николая Федорыча; он
не только
верил искренности своей дочери, но и сам убеждался, что его Сонечка будет счастлива, и часто говорил: «Слава богу, теперь мне легко умереть».
Софья Николавна
не дала ему кончить, она подняла его, сказала ему, что она видит, чувствует и разделяет любовь его,
верит всем его обещаниям и без страха вручает ему свою судьбу.
Я охотно готов этому
верить, но имею доказательство, что в знании светских приличий успехи Алексея Степаныча были
не так велики.
Сестры Алексея Степаныча, после неожиданной, вспышки братца, держали себя в последнее время осторожно;
не позволяли при нем себе никаких намеков, ужимок и улыбок, а перед Софьей Николавной были даже искательны; но, разумеется, этим нисколько ее
не обманули; зато братец
поверил от души их искреннему расположению к невесте.
Алексей Степаныч
не поверил таким намекам; но грустное состояние, в котором он находился после разговоров на острове, как-то усилилось и легло свинцом на его доброе сердце.
Алексей Степаныч, по доброте своего сердца и прямодушию,
не мог
поверить умыслу со стороны своей сестры, видел в этом одну недогадливость и обиделся выражениями Софьи Николавны, которых, сказать по правде, нельзя было извинить ни в каком случае.
Со всеми успевала говорить, и так ловко, так кстати, так весело, что свекор совершенно
поверил, что она ничего вчерашнего
не знала,
поверил — и сам развеселился.
Если бы кто-нибудь сказал ей, что она будет жить в нем постоянно до старости, и даже кончит жизнь, она бы
не поверила и отвечала бы искренне, что лучше согласна умереть…
Он говорил своему сыну: «Жена у тебя больно умна и горяча, может, иногда скажет тебе и лишнее;
не балуй ее, сейчас останови и вразуми, что это
не годится; пожури, но сейчас же прости,
не дуйся,
не таи на душе досады, если чем недоволен; выскажи ей всё на прямые денежки; но
верь ей во всем; она тебя ни на кого
не променяет».
Великодушная четырнадцатилетняя госпожа, для которой тогда ничего
не стоило навсегда удалить Калмыка,
поверила его раскаянью, простила и сама упросила отца оставить Николая в прежней должности.
Я сужу об этой его радости
не столько по рассказам, как по его письму к Софье Николавне, которое я сам читал; трудно
поверить, чтобы этот грубый человек, хотя умеющий любить сильно и глубоко, как мы видели, мог быть способен к внешнему выражению самой нежной, утонченной заботливости, какою дышало всё письмо, исполненное советов, просьб и приказаний — беречь свое здоровье.
И ни в чем еще
не был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно
не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно,
не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он
не мог быть весел, видя, что она страдает; но
не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин,
не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз
не угодишь и попадешь впросак,
не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он
не имел.
Степан Михайлыч так уверил себя, что у него родится внук, наследник рода Багровых, что
не вдруг
поверил появлению на свет внучки.
Он радовался, что невестка его поправляется, но, разумеется,
не верил целебной силе кумыса и очень сердился за верховую езду, о которой имели неосторожность написать к нему.
Может быть, ему пришло на ум, что, пожалуй, и опять родится дочь, опять залюбит и залечит ее вместе с докторами до смерти Софья Николавна, и опять пойдет хворать; а может быть, что Степан Михайлыч, по примеру многих людей, которые нарочно пророчат себе неудачу, надеясь втайне, что судьба именно сделает вопреки их пророчеству, притворился нисколько
не обрадованным и холодно сказал: «Нет, брат,
не надуешь! тогда
поверю и порадуюсь, когда дело воочью совершится».
Они
не верят в прочность их душевного спокойствия, потому что оно сейчас может нарушиться, и чувствуют страх к таким людям…