Неточные совпадения
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил!
Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору
не заходил, а пошел, никуда
не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал,
поверили.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер, как бы все еще
не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— И это правда.
Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего
не могут найти…
Ничем
не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику,
поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь
не совсем
поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
— Опять этот проклятый осел подвернулся; я о нем и
не думала! — вскрикнула генеральша. —
Поверьте мне, пожалуйста, князь, я без всякого…
Он со сна
не поверил, начал было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, — так рассказывали, — потом сказал: «Все-таки тяжело так вдруг…» — и опять замолк, и уже ничего
не хотел говорить.
—
Не верьте ей, князь, — обратилась к нему генеральша, — она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе
не так глупо воспитана;
не подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят. Я их лица знаю.
— Сама, и
поверьте, что я бы
не стал читать без ее приглашения.
—
Не от простуды.
Не от простуды,
поверьте старику. Я тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а
не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть
не стали взаимными убийцами.
— Ты всё еще сомневаешься и
не веришь мне;
не беспокойся,
не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты
не можешь того же требовать от сестры…
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего,
не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому
верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
Человек, у которого в груди тринадцать пуль… вы
не верите?
А между тем… гм… вы, кажется,
не верите…
—
Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, —
верите ли вы, что этот бесстыдный человек
не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего
не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах
не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Положим. Но ведь возможности
не было, чтобы вы так рассказали, что стало похоже на правду и вам
поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
Другой раз наверное
не повторил бы; этому
верьте, или нет, как угодно, я
не интересуюсь.
Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и
не поверил: в обморок, к вечеру бред, и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях.
А
веришь иль нет, я, года четыре тому назад, временем думала,
не выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича?
— В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и смотрел во все глаза, как бы
не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове.
— Да перестань, пьяный ты человек!
Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать:
не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Изложение дела. Я его племянник, это он
не солгал, хоть и всё лжет. Я курса
не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну,
верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
Вы улыбаетесь,
не верите?
Веришь ли, пять дней ее
не видал, потому что ехать к ней
не смею; спросит: «Зачем пожаловал?» Мало ли она меня срамила…
— Ведь ты же сам
не веришь, что…
— Нет, я тебе
верю, да только ничего тут
не понимаю. Вернее всего то, что жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви!
Засел бы молча один в этом доме с женой, послушною и бессловесною, с редким и строгим словом, ни одному человеку
не веря, да и
не нуждаясь в этом совсем и только деньги молча и сумрачно наживая.
«Ты вот точно такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума
не было, потому что у тебя большой ум есть, говорит» (так и сказала, вот
веришь или нет?
— Это… это генерала-с. Действительно
не пускал, и ему к вам
не стать. Я, князь, человека этого глубоко уважаю; это… это великий человек-с; вы
не верите? Ну, вот увидите, а все-таки… лучше бы, сиятельнейший князь, вам
не принимать его у себя-с.
А по-настоящему, выздоровлению родного сына, если б он был, была бы, может быть, меньше рада, чем твоему; и если ты мне в этом
не поверишь, то срам тебе, а
не мне.
— Да чем же я виноват? — кричал Коля. — Да сколько б я вас ни уверял, что князь почти уже здоров, вы бы
не захотели
поверить, потому что представить его на смертном одре было гораздо интереснее.
—
Не могу
не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны одно шарлатанство,
поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, — продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса есть затея, как и другая, и даже затея замечательная по уму, но я…
— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. — Я
верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил. И зачем так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что
не надо стулья ломать.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и
поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы
не разобрали.
— Вы клевещете, Лебедев, — проговорил он, улыбаясь, — вас очень огорчил ваш племянник.
Не верьте ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас, что Горские и Даниловы только случаи, а эти только… ошибаются… Только мне бы
не хотелось здесь, при всех. Извините, Лизавета Прокофьевна, они войдут, я их вам покажу, а потом уведу. Пожалуйте, господа!
— Господа, я никого из вас
не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я
не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и
поверьте…
Я еще
не верю, сам
не верю, уверяю вас; я еще сомневаюсь, потому что Гаврила Ардалионович
не успел еще сообщить мне всех подробностей, но что Чебаров каналья, то в этом уже нет теперь никакого сомнения!
— Если так, то я был обманут, обманут, но
не Чебаровым, а давно-давно;
не хочу экспертов,
не хочу свидания, я
верю, я отказываюсь… десять тысяч
не согласен… прощайте…
— Я виноват! — сказал князь, подходя к Бурдовскому, — я очень виноват перед вами, Бурдовский, но я
не как подаяние послал,
поверьте.
— Вы
не верите? — истерически смеялся Ипполит. — Так и должно быть, а князь так с первого разу
поверит и нисколько
не удивится.
— И я
не знаю, — засмеялся вдруг Евгений Павлович. — Ей-богу, никаких сношений по этим векселям
не имел, ну,
верите честному слову!.. Да что с вами, вы в обморок падаете?
Он клянется, что ничего
не понимает, и я ему вполне
верю.
Князь
не поверил, что Лебедев так толкует, решено было справиться у него самого при первом удобном случае.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что,
не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.