Неточные совпадения
В то время он и сам еще
не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам себе
не верил.
И уж это наверно так; уж
поверьте, что я
не ошибаюсь.
Но в последнем случае он просто
не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому.
Окончательным своим решением он продолжал всего менее
верить, и когда пробил час, все вышло совсем
не так, а как-то нечаянно, даже почти неожиданно.
Он стоял, смотрел и
не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха
не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он
не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь!
Не сквозь стену же.
Ну,
веришь иль
не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких выражениях, я положительно знаю, мне верно передали!
— Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь,
не верю! — торопливо сказал Заметов.
— Попался наконец! Поймали воробушка. Стало быть,
верили же прежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь,
не верите»?
— Так
не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда я тогда из конторы вышел? А зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока? Эй ты, — крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, — сколько с меня?
Никому-то из вас я
не верю!
— Ты
не поверишь, ты и вообразить себе
не можешь, Поленька, — говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
—
Не бойтесь, маменька, — сказала Дуня, целуя ее, — лучше
верьте в него. Я
верю.
— Ах, боже мой! Я
верю тоже, а всю ночь
не спала! — вскричала бедная женщина.
— Ах, Родя, ты
не поверишь, — подхватила она вдруг, спеша ответить на его замечание, — как мы с Дунечкой вчера были… несчастны!
Ты
не поверишь, что с нами было!
—
Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть
не без памяти бредил… Ну,
веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть
не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
— Э, вздор!
Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того
не верите! — слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто
не расслышал этих странных слов.
–…
Не верю!
Не могу
верить! — повторял озадаченный Разумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Они подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно поджидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора, смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили об этом ясно.
—
Не верь! — отвечал Раскольников с холодною и небрежною усмешкой, — ты, по своему обычаю,
не замечал ничего, а я взвешивал каждое слово.
Вы
не верите, что так выразилась?
— Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право,
не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас
не про то спросил, —
верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил:
верите ли вы, что есть привидения?
— Нет, ни за что
не поверю! — с какою-то даже злобой вскричал Раскольников.
— Я
не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников.
— Ах, Петр Петрович, вы
не поверите, до какой степени вы меня теперь испугали! — продолжала Пульхерия Александровна. — Я его всего только два раза видела, и он мне показался ужасен, ужасен! Я уверена, что он был причиною смерти покойницы Марфы Петровны.
Петр Петрович, кажется, совсем
не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв.
Не поверил и теперь. Он побледнел, и губы его затряслись.
Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их подноготную знаю:
не святые горшки лепят,
поверьте!
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего
не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так
верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого
не сделает. Она сама
не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
«Ей три дороги, — думал он: — броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток, а потому и
не мог
не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.
«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: «Я есмь воскресение и жизнь;верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня
не умрет вовек.
Веришь ли сему? Она говорит ему...
«Иисус говорит ей:
не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы
поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
Опять смеетесь, опять
не верите?
— Нет, вы, я вижу,
не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он
не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность
поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
— Лжете вы все! — вскричал он. — Вы сами отлично знаете, что самая лучшая увертка преступнику по возможности
не скрывать, чего можно
не скрыть.
Не верю я вам!
— Экой же вы вертун! — захихикал Порфирий, — да с вами, батюшка, и
не сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так
не верите мне? А я вам скажу, что уж
верите, уж на четверть аршина
поверили, а я сделаю, что
поверите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра вам желаю.
Петр Петрович ни за что бы, например,
не поверил, что и действительно Андрей Семенович может смотреть на такие деньги равнодушно...
В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядить первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить его так, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разные обстоятельства, которые совсем и
не существовали, совершенно искренно и чистосердечно
поверить самой в их действительность и потом вдруг, разом, разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки человека, которому она, только еще несколько часов назад, буквально поклонялась.
Видишь, я
не верю! — кричала (несмотря на всю очевидность) Катерина Ивановна, сотрясая ее в руках своих, как ребенка, целуя ее бессчетно, ловя ее руки и, так и впиваясь, целуя их.
В суде
не так слепы, и…
не пьяны-с, и
не поверят двум отъявленным безбожникам, возмутителям и вольнодумцам, обвиняющим меня, из личной мести, в чем сами они, по глупости своей, сознаются…
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще
не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она
не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
А что он
не выдержал характера и сознался, так я ему за это еще больше
верю.
Стреле-то вот ни на столечко
не поверил, сами изволили видеть!
Уж потом, после вас, когда он стал весьма и весьма складно на иные пункты отвечать, так что я сам удивился, и потом ему ни на грош
не поверил!
Дух у него захватило, и он
не докончил. Он слушал в невыразимом волнении, как человек, насквозь его раскусивший, от самого себя отрекался. Он боялся
поверить и
не верил. В двусмысленных еще словах он жадно искал и ловил чего-нибудь более точного и окончательного.
— Как кто убил?.. — переговорил он, точно
не веря ушам своим, — да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с… — прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.
— Эх, Родион Романыч,
не совсем словам
верьте; может, и
не совсем будет на покой!
Вы мне, Родион Романыч, на слово-то, пожалуй, и
не верьте, пожалуй, даже и никогда
не верьте вполне, — это уж такой мой норов, согласен; только вот что прибавлю: насколько я низкий человек и насколько я честный, сами, кажется, можете рассудить!