Неточные совпадения
Труднее всего вначале было найти в городе хорошую квартиру, и целый год были неудачи, пока через знакомых
не попалось сокровище: особнячок в пять комнат в огромном, многодесятинном саду, чуть ли
не парке: липы в петербургском Летнем саду вспоминались с иронией, когда над самой головой раскидывались мощные шатры такой зеленой глубины и непроницаемости,
что невольно вспоминалась только
что выученная история
о патриархе Аврааме: как встречает под дубом Господа.
Долго смотрела Елена Петровна на свое отражение и многое успела передумать:
о муже, которого она до сих пор
не простила,
о вечном страхе за Сашу и
о том,
что будет завтра; но,
о чем бы ни думала она и как бы ни колотилось сердце, строгое лицо оставалось спокойным, как глубокая вода в предвечерний сумрак.
Однажды звал к себе директор гимназии и заявил,
что Саша исключен за какие-то беспорядки, а потом оказалось,
что Саша
не исключен и оставался в гимназии до самого своего добровольного ухода, — когда это было? Или это
не директор звал, а начальница женской гимназии, и речь шла
о Линочке, — во всяком случае, и к начальнице она ездила объясняться, это она помнила наверное.
Осторожным движением, чтобы
не помешать, Елена Петровна пододвигает пепельницу и, забыв
о Телепневе, вдруг поражается тем,
что Саша задумался, как поражается всем,
что свидетельствует об его особой от нее, самостоятельной, человеческой, взрослой жизни.
То,
о чем надо всегда плакать, вспоминая. Царь, награждающий царствами и думающий,
что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий,
что он только поцеловал, а вместо того дающий бессмертную радость, —
о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь и говоришь что-то невыносимо-серьезное, а я
не слушаю!
Не слушаю!
Вот еще
чего не знала
о той ночи Елена Петровна.
Так состоялось их знакомство. И, глядя вслед удалявшемуся Колесникову, менее всего думал и ожидал Саша,
что вот этот чужой человек, озабоченно попрыгивающий через лужи, вытеснит из его жизни и сестру и мать и самого его поставит на грань нечеловеческого ужаса. И, глядя на тихое весеннее небо, голубевшее в лужах и стеклах домов, менее всего думал он
о судьбе, приходившей к нему, и
о том,
что будущей весны ему уж
не видать.
Какие-то разговоры
о пустяках; с месяц назад Линочка вдруг яростно схватилась за рисование, которое давно бросила, и все жаловалась, даже плакала,
что отвыкшая рука
не слушается ее.
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык
не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал руку и смотрел так, будто сейчас он начнет служить обедню или заговорит стихами; и хотя почти каждый вечер он провожал домой то одну, то другую, но так и
не нашел до сих пор,
о чем можно с ними говорить так, чтобы
не оскорбить, как-нибудь
не нарушить неловким словом того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
На другой день Саша навел справки
о Колесникове, и вот
что узнал он: Колесников действительно был членом комитета и боевой организации, но с месяц назад вышел из партии по каким-то очень неясным причинам, до сих пор
не разъясненным.
«Ну и фигура! — думал очень довольный Саша, вспоминая длинные ноги, велосипедную шапочку и круглые наивные глаза нового знакомого, — я ведь предположил,
что он
не из важных, а он вот какой!» В одном, наиболее осведомленном месте к Колесникову отнеслись резко отрицательно, даже с явной враждебностью, и упомянули
о каком-то чрезвычайно широком, но безумном и даже нелепом плане, который он предложил комитету; в
чем, однако, заключался план, говоривший
не знал, а может быть, и
не хотел говорить.
К огорчению Саши, ни
о своем загадочном плане и ни
о чем важном и интимном Колесников говорить
не стал, а вел себя как самый обыкновенный знакомый: расспрашивал Погодина
о гимназии и подшучивал над гимназистами, которые недавно сели в лужу с неудавшейся забастовкой.
И с этого вечера,
о котором впоследствии без ужаса
не могла вспомнить Елена Петровна, началось нечто странное: Колесников стал чуть ли
не ежедневным гостем, приходил и днем, в праздники, сидел и целые вечера; и по тому, как мало придавал он значения отсутствию Саши, казалось,
что и ходит он совсем
не для него.
А Елена Петровна со стыдом и раскаянием думала
о своем грехе: этому незнакомому и, в конце концов, подозрительному человеку, Колесникову, она рассказала
о том,
чего не знала и родная дочь —
о своей жизни с генералом.
Смущало и то,
что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым,
не только
не любил говорить
о революции, но явно избегал всякого
о ней напоминания. В то же время, по случайно оброненным словам, заметно было,
что Колесников
не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется,
не было самого ничтожного факта, самого маленького имени, которые
не были бы доподлинно, чуть ли
не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
…Когда Саша предложил себя для совершения террористического акта над губернатором, он и сам как-то
не верил в возможность убийства и отказ комитета принял как нечто заранее известное, такое,
чего и следовало ожидать. И только на другой день, проснувшись и вспомнив
о вчерашнем отказе, он понял значение того,
что хотел сделать, и почувствовал ужас перед самим собою. И особенно испугала его та легкость, почти безумие, с каким пришел он к решению совершить убийство, полное отсутствие сомнений и колебаний.
И, решив, уже
не думал
о решенном, а только искал пути; и действовал так настойчиво, осторожно и умно,
что добрался-таки до комитета — и только воля других, чуждых, почти незнакомых людей отклонила его от убийства и смерти: спастись Саша
не думал и даже
не хотел.
«Если бы я знал,
о чем с ней говорить, я бы к ней подошел: пусть он
не думает глупости», — сердито, почти гневно подумал Саша и отправился в дом, куда уже звали пить чай.
Что-то сдвинулось в мозгу: на несколько минут словно затмилось сознание, и это уже
не Тимохин лежит и
не над ним служат, а лежит он, Саша, и эти руки его; так очевидно и так страшно было замещение одного другим,
что Саша зашевелил пальцами и подумал, холодея: «Скорее, скорее надо убедиться,
что это мои руки и шевелятся». И так же внезапно успокоился и задумался
о Тимохине и в одно мгновение необыкновенно быстрыми мыслями понял всю его жизнь.
Алексея и как-то забывший
о существовании других священников, удивился,
что это
не о.
Темнел впереди назначенный для ухода день и, вырастая, приближался с такой быстротой, словно оба шли друг к другу: и человек, и время, — решалась задача
о пущенных навстречу поездах. Минутами Саше казалось,
что не успеет надеть фуражки — так бежит время; и те же минуты тянулись бесконечно, растягиваясь страданиями и жутким беспокойством за Елену Петровну.
Но
не по совести решил Саша:
не думать ему хотелось, а в одиночестве и тьме отдаться душой тому тайному,
о чем дома и стены могут догадаться.
И как поздно Линочка ни возвращалась, Саша
не ложился спать и ждал ее; а услышит звонок — непременно выглянет на минутку, но
не спросит
о Жене Эгмонт, а сделает такой хмурый и неприветливый вид,
что у сестры пропадет всякое желание говорить, — и уйдет в свою комнату, радостный и горький, богатый и нищий.
И если бы
не человек, а Бог, которому нельзя солгать, спросил юношу,
о чем он думает, он чистосердечно и уверенно ответил бы: думаю
о Линочке — она очень милая, и я ее люблю, — и
о Колесникове: он очень тяжелый, и я его
не люблю.
Ибо как черная мозаика в белый мрамор, так и во все думы и чувства Саши въедалось воспоминание
о разговоре и связанные с ним образы; и как
не знал Саша, кому принадлежат его мысли, так
не понимал и того,
что именно черный Колесников принес ему в этот раз спокойствие и своей тревогой погасил его тревогу.
Около часу пришла Линочка; и хотя сразу с ужасом заговорила
о трудностях экзамена, но пахло от нее весною, и в глазах ее была Женя Эгмонт, глядела оттуда на Сашу. «И зачем она притворяется и ни слова
не говорит
о Эгмонт!.. Меня бережет?» — хмурился Саша, хотя Линочка и
не думала притворяться и совершенно забыла и
о самой Жене, и
о той чудесной близости, которая только
что соединяла их. Впрочем, вспомнила...
Но так как после дождя погода стала еще лучше, вдвоем с Еленой Петровной гулял по берегу реки до самой ночной черноты; и опять ни
о чем не догадывалась и ничего
не подозревала мать.
Будто
не через слово человеческое, как всегда, а иными, таинственнейшими путями двигались по народу вести и зловещие слухи, и стерлась грань между сущим и только
что наступающим: еще
не умер человек, а уже знали
о его смерти и поминали за упокой.
Колесников смотрел с любовью на его окрепшее, в несколько дней на года вперед скакнувшее лицо и задумался внезапно об этой самой загадочной молве,
что одновременно и сразу, казалось, во многих местах выпыхнула
о Сашке Жегулеве, задолго опережая всякие события и прокладывая к становищу невидимую тропу. «Болтают, конечно, — думал он, — но
не столько болтают, сколько ждут, носом по ветру чуют. Зарумянился мой черный Саша и глазами поблескивает, понял,
что это значит: Сашка Жегулев! Отходи, Саша, отходи».
— Да. Завтра. Но, Василий, милый, ты хотел
о чем-то говорить —
не надо!
Не надо вообще говорить. Ты присматривался к Еремею, нет? Присмотрись. Он все время молчит, и я целый вечер за ним слежу: он все мне открыл. Я знаю, ты сейчас же спросишь,
что открыл, а я тебе что-нибудь навру —
не надо, Вася.
Молча кружились то по лесу, то среди беззащитного поля и снова торопливо вваливались в темень, хряскали по сучьям, на одном крутейшем косогоре чуть
не вывалились, хотя Еремей и ночью, казалось, видел, как днем. И
чем больше завязывали узлов и петель, тем дальше отодвигалась погоня и самая мысль
о ней. Что-то засветлело, и Еремей сказал...
Случалось, долго
не может заснуть Жегулев, ищет безнадежно, на
чем бы успокоиться мыслью, взывает
о забвении — и все напрасно; и только одна милая картина, вызываясь из памяти настойчиво, давала под конец облегчение и легкий сон.
Сонно и устало подвигались солдаты и стражники — случайный отряд, даже
не знавший
о разгроме уваровской экономии, — и сразу даже
не догадались, в
чем дело, когда из-под кручи, почти в упор, их обсеяли пулями и треском. Но несколько человек упало, и лошади у непривычных стражников заметались, производя путаницу и нагоняя страх; и когда огляделись как следует, те неслись по полю и, казалось, уже близки к лесу.
Даже мать,
о которой он думал долго, соображая,
что она делает теперь, даже Женя Эгмонт, даже покойный отец: видится ясно, но
не волнует и
не открывает своего истинного смысла.
О, ужас! Кто скажет,
что все они
не думают так же, но молчат и ждут чего-то, а потом придут и скажут: вор! Мать… а она знает наверное? А Женя Эгмонт?..
О том,
что он произнес эту фразу, он никогда
не узнал. Но где же недавняя гордая и холодная каменность и сила? — ушла навсегда. Руки дрожат и ходят, как у больного; в черные круги завалились глаза и бегают тревожно, и губы улыбаются виновато и жалко. Хотелось бы спрятаться так, чтобы
не нашли, — где тут можно спрятаться? Везде сквозь листья проникает свет, и как ночью нет светлого, так днем нет темного нигде. Все светится и лезет в глаза — и ужасно зелены листья. Если побежать, то и день побежит вместе…
— Искренно страдаю, но, Боже мой!.. Вам известно… но нет, откуда же вам знать? Вам известно,
что этот… знаменитый разбойник,
о котором кричат газеты, — Сашка Жегулев! — При перечислении он с каждым словом свирепел и говорил все громче. — Сашка Жегулев есть
не кто иной, как сын ваш, Александр?
А утром, осторожно справившись
о волках, удивляется,
что никто этого воя и
не слыхал.
И все горше становится сознанию: оказывается, он даже фамилии его
не знает, никогда ни
о чем не расспрашивал — был твердо убежден,
что знает все!
Но так и оставался нерешенным вопрос
о личности убитого предводителя: одни из Гнедых говорили,
что Жегулев, другие, из страха ли быть замешанными или вправду
не узнавая, доказывали,
что не он.
И хотя обе все время только и думали
что о Саше, но почти
не говорили
о нем: сами мысли казались разговором, и Линочка, забываясь, даже боялась думать страшное, чтобы
не услыхала мать.
— Ты замечаешь, Лина,
что уже давно
не слышно
о Сашеньке? Ты, девочка, должна была это заметить, это так заметно.