Неточные совпадения
В душе человеческой лежит дьявол. Великое счастье для
жизни, что его удерживает в душевных глубинах тяжелая крышка, которой название —
бог.
Страх смерти — это червь, непрерывно точащий душу человека. Кириллов, идя против
бога, «хочет лишить себя
жизни, потому что не хочет страха смерти». «Вся свобода, — учит он, — будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить…
Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет
бог».
Мы видели: без
бога не только невозможно любить человечество, — без
бога жизнь вообще совершенно невозможна. В записных книжках Достоевского, среди материалов к роману «Бесы», есть рассуждение, которое Достоевский собирался вложить в уста Ставрогину...
В сумеречной глубине души человеческой лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах души тяжелая крышка —
бог. Дьявол задыхается в глубине, рвется на волю, просит
жизни. И все очевиднее становится для человека, что это душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол — это и есть он сам.
Атеист Раскольников вдруг объявляет Порфирию, что он верует в
бога, даже буквально верует в воскресение Лазаря. Нигилист Ипполит говорит, что вечную
жизнь он допускает. Иван Карамазов «не
бога не принимает, а только билет ему почтительнейше возвращает». Безбожник Кириллов постоянно зажигает лампадку перед образом, Петр Верховенский говорит про него: «Он в
бога верует пуще, чем поп».
Измученный жестокостями
жизни, библейский Иов «ко вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с
богом». Новый Иов, Достоевский, выступает на это состязание. И не было со времен Иова таких разрушительных, колеблющих небо вопросов, с какими идет на «страже человеков» Достоевский. Все его произведения — такие буйные вопросы, и увенчание их — знаменитый «бунт» Ивана Карамазова.
При том жизнеощущении, которым полон Достоевский, это упорное богоборчество его вполне естественно. Мир ужасен, человек безнадежно слаб и безмерно несчастен,
жизнь без
бога — это «медленное страдание и смерть» (Ставрогин). Какая же, в таком случае, свобода обращения к
богу, какая любовь к нему? Нищий, иззябший калека стоит во мраке перед чертогом властителя. Если он запоет властителю хвалу, то потому ли, что возлюбил его, или только потому, что в чертоге тепло и светло?
И вот этим-то людям мне хотелось сказать: подумайте о себе, о своей
жизни, о том, на что вы тратите данные вам
богом духовные силы.
Сострадание, любовь к братьям, к любящим; любовь к ненавидящим нас, к врагам; да. та любовь, которую проповедывал
бог на земле, — вот отчего мне было жалко
жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив».
Несомненно, это есть та самая любовь, «которую проповедывал
бог на земле». Но не тот
бог, который воплотился в Христа, а тот, который воплотился в Будду. Сила этой любви — именно в ее бессилии, в отсечении от себя живых движений души, в глубоком безразличии одинаково ко всем явлениям
жизни. Чем дальше от
жизни, тем эта любовь сильнее. Соприкоснувшись с
жизнью, она умирает.
«Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь есть
жизнь. Любовь есть
бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне-личное, умственное, — не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул».
«
Жизнь есть все.
Жизнь есть
бог. Все перемещается, движется, и это движение есть
бог. И пока есть
жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить
жизнь — любить
бога. Труднее и блаженнее всего — любить эту
жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
Любить
жизнь — любить
бога… А как раз в это время, — может быть, в эту же ночь, — за несколько сот верст от Пьера лежит в Ярославле князь Андрей, брезгливыми к
жизни глазами смотрит на невесту, сына, сестру и, толкуя слова
бога о птицах небесных, думает: «Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все мысли, которые кажутся так важны, — что они не нужны».
— Вот
жизнь, — сказал старичок учитель. — В середине
бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, и сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез»…
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели
жизни — теперь для него не существовало. Эта искомая цель
жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, — не веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого
бога».
А мы знаем, что такое теперь для Пьера
бог.
Жизнь есть
бог. Не будем спорить о словах.
Будем же вместе с Пьером
жизнь называть
богом.
Кого?
Бога?.. Как тут неважно слово в сравнении с ощущением той
жизни, всеединства и счастья, которые слово это старается охватить!
Призывать человека к такому
богу, напоминать ему о нем — безумно, как безумно говорить горящему факелу: свети! Раз факел горит, он тем самым и светит… И художник Толстой не зовет к
богу, — не зовет так же, как не зовет и к добру. Одно, одно и одно он только говорит: живи! Будет
жизнь — будет добро, будет и
бог.
«
Жизнь есть все.
Жизнь есть
бог. И пока есть
жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить
жизнь — любить
бога».
Для Толстого в недрах
жизни нет никакого мрака, никаких чудищ и тарантулов. Есть только светлая тайна, которую человек радостно и восторженно старается разгадывать. Не прочь от
жизни, а в
жизнь — в самую глубь ее, в самые недра! Не с далекого неба спускается
бог на темную
жизнь. Сама
жизнь разверзается, и из ее светлых, таинственных глубин выходит
бог. И он неотрывен от
жизни, потому что
жизнь и
бог — это одно и то же.
Бог есть
жизнь, и
жизнь есть
бог.
Достоевский говорит: найди
бога, — и сама собою придет
жизнь. Толстой говорит: найди
жизнь, — и сам собою придет
бог. Достоевский говорит: отсутствие
жизни — от безбожия; Толстой говорит: безбожие — от отсутствия
жизни.
Ее требовал от человека прекраснейший из эллинских
богов, действенный, солнечно-светлый Аполлон,
бог жизни и счастья.
В этой иллюзии держит человека Аполлон. Он —
бог «обманчивого» реального мира. Околдованный чарами солнечного
бога, человек видит в
жизни радость, гармонию, красоту, не чувствует окружающих бездн и ужасов. Страдание индивидуума Аполлон побеждает светозарным прославлением вечности явления. Скорбь вылыгается из черт природы. Охваченный аполлоновскою иллюзией, человек слеп к скорби и страданию вселенной.
Бог страдающий, вечно растерзываемый и вечно воскресающий, Дионис символизирует «истинную» сущность
жизни.
Тот
бог, который царит в душе человека, для него и есть истина
жизни.
Аполлон не будет для нас божеством, набрасывающим на истину блестящий покров «иллюзии», Дионис не будет божеством, сбрасывающим этот светлый, обманчивый покров с «истины». И тот, и другой
бог будут для нас лишь фактами различного религиозного отношения к
жизни.
Познакомимся же с обоими помимо Ницше, исследуем, каково было отношение к
жизни у эллина аполлоновского и у эллина дионисовского, что такое представляли из себя
боги Аполлон и Дионис. По времени своего царствования над душами эллинов Аполлон предшествовал Дионису. Рассмотрим сначала и мы аполлоновский тип отношения к
жизни, как он выражается в поэмах Гомера и лирике Архилоха, с одной стороны, в самом образе Аполлона — с другой.
Только выражением переполнявшей душу эллина
жизни и были его прекрасные
боги.
Перечитайте Гомера, откиньте всех
богов, которых он выводит Вы увидите, что, помимо них, божественная стихия священной
жизни насквозь проникает гомеровы поэмы, — так проникает, что выделить ее из поэм совершенно невозможно. Ко всему, что вокруг, человек охвачен глубоко религиозным благоговением, — тем просто уважением, которое так восхищает Толстого. Все для человека полно торжественной значительности. —
Грубо и самовластно вмешиваются
боги в человеческую
жизнь, портят ее и уродуют.
Гомеровские
боги — это религиозные символы окружающих нас в
жизни сил.
В пиршественных палатах князей и богачей, на рынке, в корчме или на деревенской улице в толпе мужиков и ремесленников, он пел о священной, прекрасной
жизни, о «легко живущих»
богах, о людях «с непреоборимым духом», гордо и твердо смотревших в лицо судьбе, о великой борьбе и великом преодолении страданий.
Главенствующим
богом этого периода эллинской религиозной
жизни был Аполлон. Изображая его
богом «светлой кажимости» и «обманчивой иллюзии», Ницше сильно грешил против истины. Но он был глубоко прав, помещая данный религиозный период под знаком именно Аполлона. Все существенные особенности тогдашнего жизнеотношения удивительно ярко и исчерпывающе символизируются прекрасным и могучим образом этого
бога.
У Гомера Аполлон (рядом с Афиною) является подлинным царем и
богом жизни.
Подобно большинству крупных греческих
богов, Аполлон создался из слияния целого ряда разнообразнейших местных божеств. Постепенно из
бога стад, из
бога растительности, из
бога солнечного света образовался колоссальный образ-символ, вмещающий в себе все существеннейшие стороны одного цельного, определенного, всеисчерпывающего отношения к
жизни.
Мир — этот, здешний мир — был для эллина прекрасен и божествен,
боги составляли неотрывную его часть. Столь же неотрывную часть этого чира составлял и человек. Только в нем, в здешнем мире, была для него истинная
жизнь. По смерти человек, как таковой, исчезает, он становится «подобен тени или сну» (Одисс. XI. 207). Нет и намека на
жизнь в уныло-туманном царстве Аида...
Та же
жизнь, только уярченная и облегченная, тот же тип
жизни, удлиненный навеки, — вот что было наградою любимцам
богов.
Там ведут блаженные ту самую «легчайшую
жизнь» (re i ste biote, — Одисс. IV. 565), какую ведут и «легко живущие» олимпийские
боги, — легко живущие
жизнью здешнего, земного типа.
Так жили эти люди в мрачном отъединении от
жизни, от ее света и радости. Но наступил час — и из другого мира, из царства духов, приходил к ним их
бог Сабазий. И тогда все преображалось.
И все люди скорбели тою же великою скорбью, — скорбью о мире, лишившемся
бога, об ужасе, мраке обезбоженной
жизни.
Но наступал таинственный, священный, великий час — и умерший
бог воскресал. В диких оргиях, в экстатических плясках люди приветствовали возвращение жизнедателя-бога, возрождение поникшей
жизни, благовествование о великом единстве всего сущего. «Жив Господь-Адонаи, Господь воскрес! Будьте утешены вы, благочестивые!
Бог избавлен от смерти!»
В первобытные времена человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой
жизни.
Дионис чужд олимпийским
богам, он не вмешивается в
жизнь гомеровских эллинов.
Та «истина», которую открыл царю Мидасу лесной
бог Силен, становится теперь для эллина основною истиною
жизни.
Милый Зевс! Удивляюсь тебе; всему ты владыка,
Все почитают тебя, сила твоя велика,
Взорам открыты твоим помышленья и души людские,
Высшею властью над всем ты обладаешь, о, царь!
Как же, Кронид, допускает душа твоя, чтоб нечестивцы
Участь имели одну с тем, кто по правде живет,
Чтобы равны тебе были разумный душой и надменный,
В несправедливых делах
жизнь проводящий свою?
Кто же, о кто же из смертных, взирая на все это, сможет
Вечных
богов почитать?
И он же — скорбный
бог страдания и самоотречения, раскрывающий человеку ничтожность и тленность нашей
жизни, властно напоминающий ему об ином, высшем мире.
Как буйно-самозабвенный весенний восторг доступен только тому, кто прострадал долгую зиму в стуже и мраке, кто пережил душою гибель бога-жизнедавца, — так и вообще дионисова радость осеняет людей, лишь познавших страдальческое существо
жизни.
Из безмерных мук, из отчаяния и слез, из ощущения растерзанной и разъединенной
жизни рождается радостное познание
бога и его откровений, познание высшего единства мира, просветленное примирение с
жизнью.
В Элладе носительницами дионисовского избытка сил были преимущественно женщины — выключенные из широкой
жизни, проводившие время в мрачных своих гинекеях. Раздавался таинственный, неизвестно откуда идущий клич
бога...