Неточные совпадения
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать
ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в то
же время сами подучивались у взрослых «работе».
Самую
же главную трущобу «Кулаковку» с
ее подземными притонами в «Сухом овраге» по Свиньинскому переулку и огромным «Утюгом» срыла до основания и заново застроила.
Мелкие воры и жулики сходились в притоны вечером, а «иваны» — к утру, иногда даже не заходя в лавочки у стены, и прямо в трактирах, в секретных каморках «тырбанили слам» — делили добычу и тут
же сбывали
ее трактирщику или специальным скупщикам.
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась та
же самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали
ее. Я бы это сам сделал, да времени нет… Как эту сделаете, я сейчас
же другую дам.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли
ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот
же день, когда я возвратил его.
В старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы — на
ней помещались три клуба: Английский клуб в доме Муравьева, там
же Дворянский, потом переехавший в дом Благородного собрания; затем в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб, а в дом Мятлева — Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон сменился купеческим, как и изысканный французский стол перешел на старинные русские кушанья.
На другой день в том
же своем единственном пиджаке он явился в роскошную квартиру против дома генералгубернатора и начал писать одновременно с
нее и с
ее дочери.
— А где
же ваша машина знаменитая? Где
она? «Лучинушку» играла… Оперы…
Обитая ржавым железом, почерневшая дубовая дверь, вся в плесени, с окошечком, а за
ней низенький каменный мешок, такой
же, в каком стояла наливка у старика, только с каким-то углублением, вроде узкой ниши.
В главном здании, с колоннадой и красивым фронтоном, помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн, а перед
ней — плацдарм с загородкой казенной окраски, черными и белыми угольниками. Около полосатой, такой
же окраски будки с подвешенным колоколом стоял часовой и нервно озирался во все стороны, как бы не пропустить идущего или едущего генерала, которому полагалось «вызванивать караул».
Это первый этап. Здесь производилась последняя перекличка и проверка партии, здесь принималось и делилось подаяние между арестантами и тут
же ими продавалось барышникам, которые наполняли свои мешки калачами и булками, уплачивая за них деньги, а деньги только и ценились арестантами. Еще дороже котировалась водка, и
ею барышники тоже ухитрялись ссужать партию.
Меж чернеющих под паром
Плугом поднятых полей
Лентой тянется дорога
Изумруда зеленей…
Все на
ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез,
Тот
же самый… //…Но как чудно
В пышном убранстве весны...
На дамах бриллианты, из золотых сумочек они выбрасывают пачки кредиток… Тут
же сидят их кавалеры, принимающие со стороны участие в их игре или с нетерпением ожидающие, когда дама проиграется, чтобы увезти
ее из клуба…
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего времени уцелела как памятник старины в том
же виде. Никто не обращал внимания на
нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку в либеральную газету «Русские ведомости», то
она напечатана не была.
Правильных водостоков под полами не было: мыльная вода из-под пола поступала в специальные колодцы на дворах по особым деревянным лежакам и оттуда по таким
же лежакам шла в реку, только метров на десять пониже того места реки, откуда
ее накачивали для мытья…
То
же повторял он и пришедшей бабке. Та давала ему пузырек с какой-то жидкостью, приказывала идти мыться и после паренья натереться
ее снадобьем, а после бани сказаться
ей.
Он приходил в раздевальню «дворянского» отделения, сидел в
ней часа два, принимал от приказчика выручку и клал
ее в несгораемый шкаф. Затем звал цирюльника. Он ежедневно брился — благо даром, не платить
же своему деньги, а в одиннадцать часов аккуратно являлся брат Федор, забирал из шкафа пачки денег, оставляя серебро брату, — и уходил.
Громадное владение досталось молодому Хомякову. Он тотчас
же разломал флигель и решил на его месте выстроить роскошный каменный дом, но городская дума не утвердила его плана:
она потребовала расширения переулка. Уперся Хомяков: «Ведь земля моя». Город предлагал купить этот клок земли — Хомяков наотрез отказался продать: «Не желаю». И, огородив эту землю железной решеткой, начал строить дом. Одновременно с началом постройки он вскопал за решеткой землю и посадил тополя, ветлу и осину.
Рос дом. Росли деревья. Открылась банкирская контора, а входа в
нее с переулка нет. Хомяков сделал тротуар между домом и своей рощей, отгородив
ее от тротуара такой
же железной решеткой. Образовался, таким образом, посредине Кузнецкого переулка неправильной формы треугольник, который долго слыл под названием Хомяковской рощи. Как ни уговаривали и власти, и добрые знакомые, Хомяков не сдавался.
Шумела молодая рощица и, наверное, дождалась бы Советской власти, но вдруг в один прекрасный день — ни рощи, ни решетки, а булыжная мостовая пылит на
ее месте желтым песком. Как? Кто? Что? — недоумевала Москва. Слухи разные — одно только верно, что Хомяков отдал приказание срубить деревья и замостить переулок и в этот
же день уехал за границу. Рассказывали, что он действительно испугался высылки из Москвы; говорили, что родственники просили его не срамить их фамилию.
Под ним на возвышении стояла скамья, а на
ней сидел, спиной к лошади, прикованный железной цепью к столбу, в черном халате и такой
же бескозырке, осужденный преступник.
Неточные совпадения
Городничий. Куда! куда!.. Рехнулась, матушка! Не извольте гневаться, ваше превосходительство:
она немного с придурью, такова
же была и мать
ее.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с
нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Люлюков. Имею честь поздравить, Анна Андреевна! (Подходит к ручке и потом, обратившись к зрителям, щелкает языком с видом удальства.)Марья Антоновна! Имею честь поздравить. (Подходит к
ее ручке и обращается к зрителям с тем
же удальством.)
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И стал
ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал то
же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе стал.
Вахлачков я выучу петь
ее — не всё
же им // Петь свою «Голодную»…