Неточные совпадения
Ее накормили, устроили ей постель в сенях конторы,
и участь ее была обеспечена, — она
стала общей любимицей…
Много он народу переспросил о том, где собачья богадельня есть, но ответа не получал: кто обругается, кто посмеется, кто копеечку подаст да, жалеючи, головой покачивает, — «спятил, мол, с горя!». Ходил он так недели зря. Потом, как чуть брезжить
стало, увидал он в Охотном ряду, что какие-то мужики сеткой собак ловят да в карету сажают,
и подошел к ним.
Потерял он
и этот свой билет волчий,
и стали его, как дикого зверя, ловить: поймают, посадят в острог, на родину пошлют, потом он опять оттуда уйдет…
— Пшел,
становись на молитву! — раздалась команда дежурного по роте
и прекратила спор…
Над ним свесились ветки деревьев с начинающими желтеть листьями. Красноватые лучи восходящего солнца яркой полосой пробегали по верхушкам деревьев,
и полоса
становилась все шире
и шире. Небо, чистое, голубое, сквозило сквозь ветки.
— Спасибо! — прохрипел тот в ответ
и стал жадно пить… — Хорошо! — сказал он, роняя ковш на землю.
«13 декабря, в девятом часу вечера, дворник дома Иванова, запасный рядовой Евграфов, заметил неизвестного человека, вошедшего на двор,
и стал за ним следить.
Два месяца Спирька живет — не пьет ни капли. Белье кой-какое себе завел, сундук купил, в сундук зеркальце положил, щетки сапожные… С виду приличен
стал, исполнителен
и предупредителен до мелочей. Утром — все убрано в комнате, булки принесены, стол накрыт, самовар готов; сапоги, вычищенные «под спиртовой лак», по его выражению, стоят у кроватей, на платье ни пылинки.
Лет через десять из Ханова выработался недюжинный актер. Он женился на молодой актрисе, пошли дети. К этому времени положение актеров сильно изменилось к лучшему. Вместо прежних бродячих трупп, полуголодных, полураздетых, вместо антрепренеров-эксплуататоров, игравших в деревянных сараях, явились антрепренеры-помещики, получавшие выкупные с крестьян. Они выстроили в городах роскошные театры
и наперебой
стали приглашать актеров, платя им безумные деньги.
Игравшие в карты на минуту остановились, осмотрели молча — с ног до головы — вошедшего
и снова
стали продолжать игру.
— В Нижнем, с татарином играл. Прикинулся, подлец, неумелым. Деньжат у меня ни-ни. Думал — наверное выиграю, как
и всегда, а тут вышло иначе. Три красных
стало за мной, да за партии четыре с полтиной. Татарин положил кий: дошлите, говорит, деньги! Так
и так, говорю, повремените: я, мол, такой-то. Назвал себя. А татарин-то себя назвал: а я, говорит, Садык…
И руки у меня опустились…
Капитан, за несколько минут перед тем гордо державший по военной привычке свою голову
и стан, как-то осунулся.
Капитан оперся на борт, красиво согнул свой тонкий, стройный
стан, долго целился
и необычайно сильным ударом «в лоб» первого шара пирамиды разбил все шары, а своего красного вернул на прежнее место. Удар был поразительный.
Его выгнали, больного, измученного, из биллиардной
и отобрали у него последние деньги. На улице бедняка подняли дворники
и отправили в приемный покой. Прошло несколько месяцев; о капитане никто ничего не слыхал,
и его почти забыли. Прошло еще около года. До биллиардной
стали достигать слухи о капитане, будто он живет где-то в ночлежном доме
и питается милостыней.
Он поседел, осунулся,
стан его согнулся, а жалкие лохмотья
и ампутированная рука сделали его совсем непохожим на былого щеголя-капитана.
Прошло еще три года после этого. Университет забылся, о продолжении ученья
и помину нет — жить
стало нечем, пришлось искать места. Эти поиски продолжались около года, во время которого предлагал дальний родственник, исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил нагоняй.
Вспомнил он, как его не пустили в церковь, как он пошел в трактир, напился пьян, неделю без просыпу пил, как его выгнали со службы за пьянство
и как он, спустив с себя приличное платье,
стал завсегдатаем погребка… Вот уж с лишком год, как он день сидит в нем, а на ночь выходит на угол улицы
и протягивает руку за пятаком на ночлег, если не получает его от загулявшего в погребке гостя или если товарищи по «клоповнику» не раздобудутся деньгами.
С каждым шагом вниз пламя свечи
становилось все ярче
и ярче
и вырисовывало на бревенчатой стене силуэты.
Мерцавшая
и почти ежеминутно тухнувшая в руках у меня свечка слабо озаряла сырые, каменные с деревянными рамами стены, с которых капала мелкими струйками вода. Вдруг что-то загремело впереди,
и в темной дали обрисовалась черная масса, двигавшаяся навстречу. Это был вагончик. Он с грохотом прокатился мимо нас
и замолк. Опять та же мертвая тишь.
Стало жутко.
Бревенчатые стены штольни
и потолок
стали теряться, контуры стушевались,
и мы оказались снова в темноте. Мне показалось, что свеча моего проводника потухла, — но я ошибался. Он обернулся ко мне,
и я увидел крохотное пламя, лениво обвивавшее фитиль. Справа
и слева на пространстве немного более двух протянутых рук частым палисадом стояли бревна, подпиравшие верхние балки потолка. Между ними сквозили острые камни стенки туннеля. Они были покрыты какой-то липкой слизью.
Рабочие зажгли фитили
и побежали к западне, тяжело хлопая по воде. Мы все плотно прижались к стене, а один
стал закрывать отверстие деревянной ставней. До нас доносился сухой треск горящих фитилей.
Стены
стали менее скользкими
и слизистыми, рельсы сняты
и заменены ровным, гладким полом, занимающим большую половину штольни.
И она
стала мстить столице за свое заточение. Она, когда полили дожди, перестала принимать в себя воду,
и обширные озера образовались на улицах, затопляя жилье бедняков — подвалы.
Это относилось ко мне. Я подтянул выше мои охотничьи сапоги, застегнул на все пуговицы кожаный пиджак
и стал спускаться.
С каждым шагом вниз зловоние
становилось все сильнее
и сильнее.
Становилось жутко. Наконец, послышался подо мной шум воды
и хлюпанье.
Остановился. Кругом меня был страшный подземный мрак, свойственный могилам. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие солнечного света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой ничего не различал. Я задел обо что-то головой, поднял руку
и нащупал мокрый, холодный, бородавчатый, покрытый слизью каменный свод —
и нервно отдернул руку… Даже страшно
стало.
Потом все чаще
и чаще над моей головой гремели экипажи, но так гремели
и так страшно отдавался этот гром в подземелье, что хотя я
и знал безопасность этого грома, но все-таки
становилось жутко.
Выстроили весь отряд четырехугольником, а в отряде-то тысяч десять народу.
Стали, ждем — стоим. Отрядный генерал на середину выехал, поздоровался: «Здорово, братцы!» — «Здравия желаем, ваше превосходительство!» — гаркнули. Объехал нас
и выслал адъютанта. Красавец офицер, на вороном коне, с «егорьем» на груди.
А бой все сильнее разгорался, — то
и дело подносили к нам патронные ящики… Ствол моей берданки совсем горячим
стал.
Дым как-то реже
стал, ветерок с моря потянул,
и перед нами открылась неприятельская твердыня, — замелькали красные фески, заблистали ружья…
Все чаще
и чаще с того времени
стал являться этот взгляд вместо прежнего ласкающего, затем тон голоса перешел сначала в небрежный, а потом в грубый…
Она несколько раз
становилась на эту решетку, вновь слезала с нее на деревянную настилку моста
и прислушивалась к плеску волн…